20/3-89
Был март снаружи и внутри.
Зачин попробую отметить,
Пишу "Двадцатое, дробь, три
И прочерк, восемьдесят девять".
Через пятнадцать, двадцать лет
Строкою, ручейком весенним
Я появлюсь, как есть - поэт
И…ох, вы сени, мои сени…
И на щеке, не знаю чьей,
Поблекнут яркие румяна.
Я буду выглядеть точней
Документального экрана.
И замедляя и искрясь
И в блеск, и в лоск, и в эту жижу,
И в слякоть, в мартовскую грязь...
Вы разберетесь, я предвижу.
Имею честь предполагать
Удельный вес четверостиший,
Не уж то эту "благодать"
Обрушил на меня Всевышний?
Смогу ли выдержать глагол,
Сомкнуть разорванные звенья?
Рискну. «Рисую» протокол,
Документальные мгновенья.
***
Был март и мартовский зачин
Дышал предвыборным азартом,
И было множество причин
Увидеть лично Эдуарда.
Полковник, автор повестей,
В служебно-следственном мундире,
Достиг признания властей –
Ему архивы приоткрыли,
Дела, но первое из всех
Ошеломило непомерно.
И Эдуард, не без помех,
Коснулся тайны Англитера.
В разгар предвыборных страстей
Я сразу вспомнил почему-то
Его и пушкинский музей
Там этот профиль, профиль Брута.
Кумиры падают… Беда,
Товарищ - господин полковник!
Всё повторится и тогда
Засвищет Соловей-Разбойник.
Но все фантазии мои
Развеялись, как дым вчерашний.
Какие нынче соловьи,
Какой сегодня клен опавший…
Был март и в мартовской луне
Белели свежие плакаты
На обескровленной стене
Все кандидаты, кандидаты…
Из кабаков – кузнечный гул,
Такая «лунная соната».
Я б двери драпом обтянул,
Чтоб в тишине побыть с собратом.
Ох, не сносить мне головы
За наши творческие ночи…
Хочу послушать, но, увы,
Москва кабацкая грохочет.
Включай любой диапазон –
Трещит, гудит от перегрузки,
Случайно воспарит Кобзон.
(Единственный в России русский),
Единственный голосовой,
Уходит в небо неустанно
Над обескровленной страной –
Похоже, и его «достанут».
Когда и в злобе, и в любви
И превозносят и порочат…
Какие нынче соловьи?
Страна кабацкая грохочет.
23/3-89
Прошло три дня. Тревожный март
Не изменил своей окраски.
Звоню. Влетаю.
-Эдуард,
Давайте дальше, до развязки.
-Интересуешься?
- Весьма.
Воображаете картину,
Когда на столик для письма
Он фотографии раскинул?
Лицо Есенина – анфас,
Темнеет впадина в надбровье.
Столь непривычное для глаз,
Лицо. - Пожалуйста, подробней.
-Подробно? Сразу? Обо всем?
Сначала разберемся в этом –
Удар был явно нанесен
Тяжелым и тупым предметом.
-Смертельный?
-Видимо, вполне…
Сравни рисунок очевидца:
Рука так близко к голове…
-Пытался, значит, защититься?
Когда ж Сварог зарисовал,
Когда осматривали тело?
Нет, вероятно, воссоздал
Потом. На месте б не посмел он.
А может, выдался момент.
-Как оценить криминалиста?
-Оценим фотодокумент
Для версии самоубийства.
По совокупности: нет, нет;
Рука, приближенная к телу,
Окоченела. Явный след
Фальсификации по делу.
Рука от тела далека,
Прижать пытались безуспешно…
-Убит?
-Фиксируем пока:
Сначала – смерть,
Потом – подвешен.
Рисунок – резкий аргумент.
Я дрогнул, словно на морозе.
-Всмотрись, еще один фрагмент,
Вот ноги в вывернутой позе…
А я молчал, соображал,
Знал, ноги коченеют раньше…
В какой же позе он лежал?
А мысли уносились дальше.
И кто мне столько лет внушал:
«Стихи, написанные кровью»…
Поэт писал? Перо держал?
Вот этой, резаной рукою?
Нет, надо заново писать,
Для школы, для литературы…
Убитый начал застывать…
Зависит от… температуры…
Свербило: «от номенклатуры».
25/3-89
Пришла предвыборная ночь.
Я угасал в неловкой позе.
Попробуй тему напророчь,
Но передача «До и после…»
Совсем запутала сюжет
Еще не прочных паутинок.
И Маяковского портрет.
Нет, не портрет,
А мертвый снимок…
Какое дикое число,
Переплетение сюжета,
Мелькнуло несколько часов
И снова, снова смерть поэта.
Еще с Есениным абзац,
Невольно корчится от боли.
Еще не строчки, а эрзац,
Еще слова не замусолил.
Еще полковник Эдуард
Процесс по делу не осилил,
В котором, нет, не миллиард
Украли больше у России.
Телеэкрана нервный свет:
Вот два пятна: грудная полость
И у виска темнеет след....
Согласен! Укрупняю повесть.
Давно храню среди бумаг
Я фотокопию газеты:
«Смерть Маяковского».
Вот факт известный,
Но малозаметный.
Письмо датировано.
Смерть
Два дня глазницами моргала,
Два дня он думал умереть,
Два дня мудрил над мадригалом.
В котором странно упустил
Вопрос кремации. Логично?
Да он же воскресить просил,
Так искренне, так энергично.
Зачем в предсмертное письмо
Отрывок, временем потертый?
Необратимо ремесло,
Необратимо, как и мертвый.
Кто создавал поэту быт,
Перечисляет благодарно,
И вдруг об этот быт разбит,
Какой-то примитив бульварный.
Всю драгоценность мастерства
Роняет сам? Метаморфоза!
И телеграмму пишет сам
И всё, как будто под гипнозом.
Он знал Есенинский финал
И черное крыло забвений,
-Ценою жизни сторговал
Жизнь своих собственных творений.
Конечно, трудно не признать
Болезнь, «исперченность», измену,
Но - доползти, но - дописать
Свою последнюю поэму.
Во весь бы голос остеречь,
Куда страну толкали дико,
Могли бы этим пренебречь
Вожди и пастыри глав лита?
Экран бледнеет и дрожит,
Нет, мне Полонская не светит.
И Лазарь Каганович жив,
С ним целый пласт - отцы и дети.
На фоне хлопковых проблем,
Ни кто, ни кто не даст ответа,
А мне осталось между тем
Не больше часа до рассвета.
Еще белеют тут и там,
Повсюду рваные плакаты,
Переплетения программ,
Из бюрократов – в демократы.
26/3-89
Каму бы голос я отдал?
Да, ни кому, закройте урну.
Он голоса давно собрал,
Он обругал номенклатуру.
В газетах, (памятный момент),
Его так дружно покарали,
А это значит, монумент
Уже стоит на пьедестале.
Он позовет, он поведет
Толпу горланящего сброда,
Все, что потом произойдет,
Свершат от «имени народа».
Страна рабов, страна господ,
Вожди идеями брюхаты.
Я против выверта свобод
Демократическим диктатом.
Когда простое большинство,
Из группового интереса,
Втоптать способно существо
Любого здравого процесса.
Куда покатится страна?
В очередное «процветанье»?
В моей каморке тишина.
Рассвет наполнен ожиданьем.
31/3-89
Пора. Заканчиваю март.
На завтра первое апреля.
Умерю творческий азарт,
Иначе люди не поверят.
Прожить на свете сорок лет,
С семьей, при нищенской зарплате,
Когда в кладовке спит поэт,
И служит в розыске не к стати.
Какой-то липовый итог:
Медальки, грамотки в сафьяне
Я дважды дверь обклеить мог,
И кое-что отправить маме.
Пускай порадует народ
Что сын в почете и в порядке…
И вот счастливый поворот,
Вот ордер, еду без оглядки.
Прощай кабацкая Москва,
Твою Четвертую Тверскую…
И так, тридцатого числа
Мне ордер дан за Кольцевую…
Замкнусь на Боровском шоссе
И дожигая дней остаток,
Исправлю рукописи все
От «гениальных» опечаток.
Но развеселый поворот
На этих выселках, я – в хохот.
Жилье пустует целый год!
Еще есть ордер у кого-то?
Я снял заявки на ремонт!
Вернул бумажку голубую.
Жена рыдает в телефон:
«Куда загонят»? Я – ликую.
Выходит я и впрямь – поэт,
Связался с «бабою капризной».
Такой судьбы, пожалуй, нет
Ни у кого – кругом сюрпризы.
Согласен. Даже за Можай
Загонят, знаю, не завою.
Перед начальством не дрожал
И не дрожал перед толпою.
Какая нервная страна,
Какая нервная Система,
До глубины потрясена.
И не сегодня выбор сделан.
Давно, давно поставлен крест,
Когда основы сокрушили.
А я то думал – Божий Перст
В бюрократической машине.
Перегорев, перестрадав,
Мы продолжаем вырождаться.
Кто верит в Бога, кто – в Минздрав,
Кто ищет само резерваций.
4/4-89
И так, четвертое. Апрель
Пришел пушистым снегопадом
И телефон рассыпал трель:
-Вам что, и ордера не надо?
Лечу. Вручают ордерок
Тот самый, бывший, никудышный!
А я-то думал это рок,
Или куражится Всевышний.
Мой конкурент поставил крест –
Отказ оформили, подшили.
Так вот он, вот он Божий перст
В бюрократической машине!
Холёный кукиш в тишине
Рисует вдруг воображенье
Сегодня псарь дарует мне!
Судьбу, как царское решенье!
Он счастлив возгласить вердикт…
Он – Соломон, я - не Есенин? ...
И кресло желтое скрипит
В нём желчь минувших унижений.
Какая странная страна!
Распорядители – варяги,
Опустошают закрома,
А мы воюем на бумаге.
А мы жуем заморский бред -
Тысячелетняя учеба.
Вот почему бунтарь поэт
Страшней Емельки Пугачева.
9 сентября 1924 года
По линии от РВС
Убийца Мирбаха (он в силе)
Ворвался в творческий процесс –
Творец истории России.
Он – полномочный… от и до.
От Лэйбы Троцкого (Бронштейна).
В Баку в отеле у него
Спец персонал. (Для устрашенья).
Но разве можно напугать
Поэта с именем Есенин?
Читай: «садится… на кровать…
Монах для мерзких выяснение».
И «Черный, черный человек»
Приходит символом порока,
Знакомец давний. Он – стратег
В отеле «Новая Европа»,
Где зеркалами уличен,
Не коридорный беззаботный.
Тебя хватает за плечо
И взгляд, «…подернутый блевотой…».
- Кто революцию вершит?
Для политической оценки
Имею знать, при всех скажи.
А провокатора мы - к стенке.
Таков примерно монолог,
Где пол минуты до расстрела,
Как устоять Есенин мог,
Ломая планы изуверов?
Тринадцать уголовных дел!
Ни вор, ни жулик, ни убийца!
Попал не в массовый отстрел,
Не дал публично поглумиться.
Когда срабатывал курок
Для революции всемирной,
Он даже мертвый, он не смог,
Как все, висеть, по стойке смирно.
Бежать! В Тифлисе, например,
С друзьями встретиться, забыться.
«Мне срочно нужен револьвер,
Ты веришь, Тициан Табидзе»?
20 сентября 1924 года
Документально. Он в Баку
Вернулся не с пустым карманом.
Тоскует палец по курку -
Хорош подарок Тициана!
Пусть только вздумает Ильин,
Под ребра, маузером играя,
Грозить. Нет, господин раввин,
Развязка будет роковая.
28 декабря 1925года
И так, развязаны узлы.
Отредактирована поза.
Чтоб дело стало отказным.
Должна быть санкция – угроза.
Кто был влиятельно жесток,
Кто видел именно в поэте
Своей опасности исток
И был обеспокоен этим?
На гребне злобы и вражды
Мог провернуть любые трюки,
Пока да здравствуют вожди –
Перепроверьте: Яков Блюмкин.
Не без свидетелей при том
Грозил убийством Мандельштаму.
Был у Бронштейна под крылом
И возглавлял его охрану.
Он поместил в штабной вагон
Поэта, по фронтам гоняя,
Чтоб книгу Троцкому… На трон
Вползай «Страною негодяев»…
Он сам Есенина водил,
Пугал, показывал расстрелы
И даже раз освободил
По сфабрикованному делу?
Не важно, чьи это следы
Воплощены в кровоподтеке,
Факт, для Есенинской судьбы
Был враг реальный,
Враг – жестокий.
Среди бесчисленных, как он,
Не важно, кто бросает камень,
У изуверов свой закон,
Что затравить, что заарканить.
Зачем столицу покидать,
Чтоб в Англитере резать руки?
Зачем револьвер добывать?...
Но, чем закончил Яков Блюмкин?
Нет, от судьбы не убежал,
Когда приплыл из заграницы -
Товарищ Коба пожелал
И оборвалась жизнь убийцы.
Любой безнравственный скачок,
Как бумеранг… неотвратимо
Бьёт неудавшийся дьячок,
Бьёт неудачника раввина.
Да возлюби, учил Христос.
Но, изувеченный, при родах,
Младенец Коба преподнес,
Когда подрос, любовь к народам
С таким размахом, что весь мир
Готов молиться на ракеты.
Цивилизация - вампир
И для людей, и для планеты.
Пока да здравствует прогресс,
Пока не облысели дети –
Идёт мучительный процесс –
Эпоха варварства в расцвете.
Еще шаманы и жрецы
Не отплясали свои танцы.
Россию тянут под уздцы
Из варварства во христианство.
Во имя счастья и любви,
Во имя самой высшей сути –
Не оскользнитесь на крови!
Прости Господь, но я – не пудель.
Я не могу влететь орлом,
Или вползти полу притворно.
Кто знал, что планом ГОЭРЛО
России передавят горло?
Как только русская река
Очистится, освободится,
Тогда поднимется рука
И у меня перекреститься.
Сегодня ж ни каких гвоздей
Не вырвать, даже не надейся,
Для сельских гибнущих церквей,
И для моей – Высокосельской.
Не с городами разговор.
Россия сможет состояться,
Когда прочувствует позор
Бетонно-блочных резерваций.
Настанет время, покрупней,
Коснется землепашец вольный
Своих языческих корней
С тысячелетием крамольным.
Вот он действительно решит,
Когда земля одарит силой.
Не потому ли так страшит
Славянский дух вольнолюбивый?
Не приручить, не приучить
Не подчинить, не подчиняться,
А вдруг он просто будет жить,
Жить на земле и размножаться?
Такой немыслимый расклад:
Восстановиться в духе, в плоти,
А вдруг он – гад на Цареград
Свой щит обратно приколотит?
Моя крамола, вот она:
-Вы за кого голосовали?
Не дрогнули колокола,
Смиренно языки свисали.
……………………………..
Прощайте. Еду на конгресс
«В деревню, к тетке, в глушь, в Саратов».
Идет химический процесс:
Из бюрократов – в демократы.
Вместо эпилога
Солнце клонится, Солнце катится,
До свидания, автостанция.
И, вполголоса "до свиданьица
Аграфена моя, купальница".
Не печалуйся, всхлипнув росами...
Зашуршит асфальт под колесами,
Что-то сбудется, как-то сладится.
Аграфена моя, купальница.
Разлетелись мы, как соцветия.
Со своей земли, не заметили,
Проросла в траве раскрасавица,
Аграфена моя, купальница.
Не на паперти, не на скатерти,
Ты одна цвети в нежной памяти,
Всколыхнул июль твое платьице,
Аграфена моя, купальница.
|
| 
