Фёдор Михайлович Достоевский. 
Идиот.
 
 Содержание:
 Страница 1
 Страница 2
 Страница 3
 страница 4
 страница 5
 страница 6
 страница 7
 страница 8
 страница 9
 страница 10

X.
     Ипполит  помочил свои губы в чашке чаю, поданной  ему  Верой Лебедевой,
поставил  чашку  на столик и  вдруг,  точно законфузился, почти  в  смущении
осмотрелся кругом.
     -  Посмотрите,  Лизавета  Прокофьевна,  эти  чашки,  -  как-то  странно
заторопился он, -  эти фарфоровые чашки  и,  кажется, превосходного фарфора,
стоят  у  Лебедева  всегда в шифоньерке под  стеклом,  запертые, никогда  не
подаются...  как водится, это  в приданое за  женой  его  было... у них  так
водится...  и  вот  он их  нам подал,  в  честь  вас,  разумеется,  до  того
обрадовался...
     Он хотел было еще что-то прибавить, но не нашелся.
     - Сконфузился таки, я так и ждал!  - шепнул вдруг  Евгений Павлович  на
ухо  князю:  - это ведь  опасно,  а? Вернейший признак,  что теперь, со зла,
такую какую-нибудь  эксцентричность  выкинет, что  и  Лизавета  Прокофьевна,
пожалуй, не усидит.
     Князь вопросительно посмотрел на него.
     - Вы эксцентричности  не боитесь? - прибавил Евгений Павлович. - Ведь и
я  тоже,  даже  желаю;  мне собственно  только,  чтобы наша  милая  Лизавета
Прокофьевна была наказана, и непременно сегодня же, сейчас  же;  без того  и
уходить не хочу. У вас, кажется, лихорадка.
     - После, не мешайте. Да,  я нездоров,  -  рассеянно  и даже нетерпеливо
ответил князь. Он услышал свое имя, Ипполит говорил про него.
     - Вы не верите? - истерически смеялся Ипполит: -  так и должно  быть, а
князь так с первого разу поверит и нисколько не удивится.
     - Слышишь, князь? - обернулась к нему Лизавета Прокофьевна, - слышишь?
     Кругом смеялись.  Лебедев  суетливо выставлялся  вперед и вертелся пред
самою Лизаветой Прокофьевной.
     - Он  говорит, что этот вот кривляка, твой-то  хозяин... тому господину
статью поправлял, вот что давеча на твой счет прочитали.
     Князь с удивлением посмотрел на Лебедева.
     - Что ж ты молчишь? - даже топнула ногой Лизавета Прокофьевна.
     - Что же, - пробормотал князь, продолжая рассматривать Лебедева, - я уж
вижу, что он поправлял.
     - Правда? - быстро обернулась Лизавета Прокофьевна к Лебедеву.
     - Истинная  правда,  ваше  превосходительство!  - твердо и непоколебимо
ответил Лебедев, приложив руку к сердцу.
     - Точно хвалится! - чуть не привскочила она на стуле.
     - Низок, низок! - забормотал Лебедев, начиная ударять себя  в  грудь  и
все ниже и ниже наклоняя голову.
     - Да что мне в  том,  что ты низок! Он думает, что скажет: низок, так и
вывернется.  И  не стыдно тебе, князь, с  такими людишками водиться, еще раз
говорю? Никогда не прощу тебе!
     - Меня простит князь! - с убеждением и умилением проговорил Лебедев.
     -  Единственно из  благородства,  -  громко  и звонко  заговорил  вдруг
подскочивший Келлер, обращаясь прямо к Лизавете  Прокофьевне, -  единственно
из благородства, сударыня,  и чтобы не выдать скомпрометированного приятеля,
я давеча  утаил  о поправках,  несмотря на  то,  что  он же нас  с  лестницы
спустить  предлагал, как  сами изволили  слышать.  Для восстановления истины
признаюсь,  что я действительно  обратился к  нему,  за шесть  целковых,  но
отнюдь  не для слога, а собственно  для  узнания фактов,  мне большею частью
неизвестных,  как к компетентному лицу. Насчет штиблетов, насчет  аппетита у
швейцарского профессора, насчет пятидесяти рублей вместо двухсот пятидесяти,
одним словом,  вся  эта  группировка,  все  это  принадлежит  ему  за  шесть
целковых, но слог не поправляли.
     - Я должен заметить, - с лихорадочным нетерпением и  каким-то  ползучим
голосом перебил его Лебедев, при распространявшемся все более и более смехе,
-  что я поправлял одну только первую половину статьи, но так  как в средине
мы не  сошлись и за одну мысль поссорились, то  я  вторую половину  уж и  не
поправлял-с, так что  все что  там безграмотно (а там безграмотно!),  так уж
это мне не приписывать-с...
     - Вот он о чем хлопочет! - вскричала Лизавета Прокофьевна.
     - Позвольте спросить, - обратился Евгений  Павлович к Келлеру, -  когда
поправляли статью?
     - Вчера утром,  - отрапортовал Келлер, - мы имели свидание с  обещанием
честного слова сохранить секрет с обеих сторон.
     - Это  когда он ползал-то перед тобой и уверял тебя  в преданности! ну,
людишки! Не надо мне твоего Пушкина, и чтобы дочь твоя ко мне не являлась!
     Лизавета  Прокофьевна  хотела  было  встать,  но  вдруг  раздражительно
обратилась к смеющемуся Ипполиту:
     - Что ж ты, милый, на смех что ли вздумал меня здесь выставлять!
     -  Сохрани  господи, - криво улыбался Ипполит, - но  меня больше  всего
поражает  чрезвычайная  эксцентричность   ваша,   Лизавета  Прокофьевна;  я,
признаюсь, нарочно подвел про  Лебедева, я знал, как на  вас подействует, на
вас одну, потому что князь  действительно  простит  и уж  наверно простил...
даже, может, извинение в уме подыскал, ведь так, князь, не правда ли?
     Он задыхался, странное волнение его возрастало с каждым словом.
     - Ну?.. - гневно проговорила Лизавета Прокофьевна,  удивляясь его тону:
- ну?
     -  Про вас я уже  много слышал, в этом же роде... с большою радостию...
чрезвычайно научился вас уважать, - продолжал Ипполит.
     Он  говорил  одно,  но  так,  как  будто бы этими  самыми словами хотел
сказать  совсем  другое.  Говорил  с  оттенком  насмешки  и  в  то  же время
волновался несоразмерно, мнительно оглядывался, видимо путался и  терялся на
каждом слове, так что все это, вместе с  его чахоточным видом  и с странным,
сверкающим,  и  как   будто   исступленным   взглядом,  невольно  продолжало
привлекать к нему внимание.
     - Я  бы  удивился, совсем, впрочем, не зная света (я  сознаюсь в этом),
тому, что вы не только сами остались в обществе давешней нашей компании, для
вас неприличной, но и оставили этих...  девиц, выслушивать дело скандальное,
хотя они уже все прочли в романах. Я, может быть, впрочем, не знаю... потому
что сбиваюсь, но во всяком случае, кто  кроме вас мог остаться... по просьбе
мальчика (ну  да,  мальчика,  я опять  сознаюсь)  провести  с  ним  вечер  и
принять... во всем  участие и... с  тем... что на  другой день стыдно... (я,
впрочем,  согласен, что не  так  выражаюсь), я  все  это чрезвычайно хвалю и
глубоко  уважаю, хотя  уже  по  лицу одному его  превосходительства,  вашего
супруга,  видно  как все  это для него не  принято... Хи-хи! - захихикал он,
совсем спутавшись, и вдруг так закашлялся, что минуты две не мог продолжать.
     - Даже задохся! - холодно и  резко  произнесла  Лизавета Прокофьевна, с
строгим  любопытством  рассматривая  его:  - ну,  милый мальчик, довольно  с
тобою. Пора!
     -  Позвольте  же  и  мне, милостивый  государь,  с  своей  стороны  вам
заметить,  -  раздражительно  вдруг  заговорил  Иван  Федорович,  потерявший
последнее терпение, - что жена моя здесь  у  князя Льва Николаевича,  нашего
общего  друга  и соседа, и  что во всяком  случае не  вам, молодой  человек,
судить о поступках Лизаветы  Прокофьевны,  равно  как выражаться вслух  и  в
глаза  о  том, что  написано  на моем  лице.  Да-с.  И если жена  моя  здесь
осталась,  - продолжал он, раздражаясь  почти  с  каждым словом  все более и
более, -  то  скорее, сударь, от  удивления и от понятного всем современного
любопытства  посмотреть  странных  молодых  людей.  Я  и  сам  остался,  как
останавливаюсь  иногда  на  улице,  когда  вижу  что-нибудь,  на  что  можно
взглянуть, как... как... как...
     - Как на редкость, - подсказал Евгений Павлович.
     - Превосходно и  верно, - обрадовался  его  превосходительство, немного
запутавшийся в сравнении, - именно как на редкость. Но во всяком  случае мне
всего удивительнее и  даже  огорчительнее, если только  можно так выразиться
грамматически, что вы,  молодой человек, и  того  даже не умели  понять, что
Лизавета Прокофьевна теперь осталась с вами, потому что вы больны, - если вы
только  в самом деле умираете,  -  так сказать  из сострадания,  из-за ваших
жалких слов, сударь, и что никакая грязь ни в каком случае не может пристать
к  ее  имени,  качествам и  значению...  Лизавета  Прокофьевна!  -  заключил
раскрасневшийся генерал:  - если хочешь идти,  то простимся  с нашим  добрым
князем и...
     -  Благодарю  вас за  урок,  генерал,  - серьезно и неожиданно  прервал
Ипполит, задумчиво смотря на него.
     -  Пойдемте,  maman,  долго  ли  еще  будет!.. - нетерпеливо  и  гневно
произнесла Аглая, вставая со стула.
     -  Еще  две  минуты,  милый  Иван  Федорович,  если   позволишь,  -   с
достоинством  обернулась  к  своему  супругу  Лизавета  Прокофьевна,  -  мне
кажется, он  весь в лихорадке и  просто бредит;  я  в этом  убеждена по  его
глазам; его так оставить нельзя.  Лев Николаевич! мог бы он у тебя ночевать,
чтоб  его в  Петербург не тащить сегодня? Cher  prince, вы не  скучаете? - с
чего-то обратилась она  вдруг к князю  Щ. - Поди  сюда, Александра,  поправь
себе волосы, друг мой.
     Она  поправила ей волосы, которые нечего было поправлять, и  поцеловала
ее; затем только и звала.
     -  Я вас  считал  способною  к развитию...  -  опять заговорил Ипполит,
выходя из своей задумчивости... - Да! вот что я хотел сказать, - обрадовался
он, как  бы вдруг  вспомнив: - вот Бурдовский  искренно хочет защитить  свою
мать,  не правда  ли? А выходит, что он же ее срамит. Вот князь хочет помочь
Бурдовскому, от чистого сердца предлагает ему  свою нежную дружбу и капитал,
и, может быть, один из всех вас не чувствует к нему отвращения, и вот они-то
и стоят друг пред другом как настоящие враги...  Ха-ха-ха! Вы ненавидите все
Бурдовского за то, что он, по-вашему, некрасиво и неизящно относится к своей
матери, ведь так? так? так? Ведь вы ужасно все любите красивость и изящество
форм, за них только и стоите, не правда  ли? (Я давно подозревал, что только
за них!)  Ну,  так знайте же,  что ни один из вас,  может, не любил так свою
мать,  как  Бурдовский!  Вы,  князь, я  знаю,  послали  потихоньку  денег, с
Ганечкой,  матери  Бурдовского,  и  вот  об  заклад  же  побьюсь  (хи-хи-хи,
истерически хохотал он), об заклад побьюсь, что Бурдовский же и  обвинит вас
теперь  в неделикатности  форм  и в  неуважении к  его матери,  ей-богу так,
ха-ха-ха!
     Тут он опять задохся и закашлялся.
     - Ну,  все? все  теперь, все сказал? Ну,  и  иди  теперь  спать, у тебя
лихорадка, -  нетерпеливо перебила Лизавета Прокофьевна, не сводившая с него
своего беспокойного взгляда. - Ах, господи! Да он и еще говорит!
     - Вы, кажется, смеетесь? Что вы все надо мною  смеетесь? Я заметил, что
вы все надо мною смеетесь,  - беспокойно и раздражительно обратился он вдруг
к Евгению Павловичу; тот действительно смеялся.
     - Я только хотел спросить вас, господин... Ипполит... извините, я забыл
вашу фамилию.
     - Господин Терентьев, - сказал князь.
     - Да,  Терентьев,  благодарю  вас,  князь, давеча говорили,  но  у меня
вылетело... я хотел вас спросить, господин  Терентьев,  правду ли  я слышал,
что вы того  мнения, что  стоит вам только четверть часа в окошко с  народом
поговорить, и  он  тотчас же  с вами  во всем согласится и тотчас же за вами
пойдет?
     - Очень может быть,  что говорил... -  ответил  Ипполит, как бы  что-то
припоминая:  - непременно  говорил! - прибавил  он вдруг, опять  оживляясь и
твердо посмотрев на Евгения Павловича: - что ж из этого?
     - Ничего ровно;  я только к сведению, чтобы дополнить. Евгений Павлович
замолчал, но Ипполит все еще смотрел на него в нетерпеливом ожидании.
     - Ну, что ж, кончил  что ли? -  обратилась к Евгению Павловичу Лизавета
Прокофьевна; - кончай скорей, батюшка, ему спать пора.  Или  не умеешь? (Она
была в ужасной досаде.) - Я, пожалуй, и очень не прочь прибавить, - улыбаясь
продолжал Евгений  Павлович, - что все, что  я выслушал  от ваших товарищей,
господин Терентьев, и все,  что  вы изложили  сейчас, и с таким  несомненным
талантом,  сводится,  по моему  мнению, к  теории  восторжествования  права,
прежде всего и мимо всего, и даже с исключением всего прочего, и даже, может
быть, прежде исследования в чем и право-то состоит? Может быть, я ошибаюсь?
     -  Конечно ошибаетесь,  я  даже вас  не  понимаю... дальше? В углу тоже
раздался ропот. Племянник Лебедева что-то пробормотал вполголоса.
     -  Да почти ничего дальше,  - продолжал  Евгений Павлович,  - я  только
хотел  заметить, что  от этого дело  может прямо перескочить на  право силы,
то-есть  на  право  единичного кулака  и личного захотения, как, впрочем,  и
очень  часто кончалось  на свете.  Остановился же  Прудон  на праве силы.  В
американскую войну  многие самые передовые либералы обќявили себя  в  пользу
плантаторов,  в том  смысле, что  негры  суть негры, ниже белого  племени, а
стало быть, право силы за белыми...
     - Ну?
     - То-есть, стало быть, вы не отрицаете права силы?
     - Дальше?
     - Вы таки консеквентны; я хотел только  заметить, что от права  силы до
права тигров и крокодилов и даже до Данилова и Горского недалеко.
     - Не знаю; дальше?
     Ипполит  едва слушал Евгения Павловича,  которому  если  и говорил ну и
дальше, то, казалось, больше по старой усвоенной привычке в разговорах, а не
от внимания и любопытства.
     - Да ничего дальше... все.
     - Я, впрочем, на вас не сержусь, - совершенно неожиданно заключил вдруг
Ипполит и, едва ли  вполне сознавая, протянул  руку, даже с улыбкой. Евгений
Павлович  удивился  сначала,  но  с  самым  серьезным  видом  прикоснулся  к
протянутой ему руке, точно как бы принимая прощение.
     - Не могу не  прибавить, - сказал он тем  же  двусмысленно почтительным
тоном,  -  моей вам благодарности за внимание, с  которым вы меня  допустили
говорить,  потому  что,  по  моим  многочисленным  наблюдениям, никогда  наш
либерал не в состоянии  позволить  иметь кому-нибудь свое особое убеждение и
не ответить  тотчас  же  своему оппоненту ругательством, или даже чем-нибудь
хуже...
     - Это вы совершенно верно, - заметил генерал Иван  Федорович и, заложив
руки за спину, с скучнейшим видом отретировался к  выходу с  террасы,  где с
досады и зевнул.
     -  Ну, довольно с  тебя, батюшка,  - вдруг обќявила  Евгению  Павловичу
Лизавета Прокофьевна, - надоели вы мне...
     - Пора, - озабоченно  и  чуть  не с испугом  поднялся вдруг  Ипполит, в
замешательстве смотря кругом; - я вас задержал; я хотел вам все сказать... я
думал, что все... в последний раз... это была фантазия...
     Видно  было,  что  он  оживлялся порывами,  из настоящего  почти  бреда
выходил вдруг, на несколько мгновений, с полным сознанием вдруг припоминал и
говорил,  большею  частью отрывками,  давно  уже, может быть,  надуманными и
заученными, в  долгие,  скучные  часы  болезни  на кровати,  в  уединении  в
бессонницу.
     - Ну,  прощайте! -  резко проговорил он вдруг. - Вы  думаете, мне легко
сказать вам: прощайте? Ха-ха! - досадливо усмехнулся он сам на свой неловкий
вопрос  и  вдруг, точно  разозлясь,  что  ему  все  не удается  сказать, что
хочется, громко и раздражительно проговорил: - Ваше превосходительство! Имею
честь просить вас ко  мне на  погребение, если только  удостоите такой чести
и... всех, господа, вслед за генералом!..
     Он опять засмеялся; но это был уже смех безумного. Лизавета Прокофьевна
испуганно  двинулась к  нему  и  схватила его за  руку.  Он  смотрел  на нее
пристально,  с тем же  смехом,  но который  уже не  продолжался,  а  как  бы
остановился и застыл на его лице.
     - Знаете  ли, что я приехал сюда для того,  чтобы видеть  деревья?  Вот
эти... (он  указал на деревья парка) это не  смешно, а? Ведь тут  ничего нет
смешного?  - серьезно  спросил  он Лизавету Прокофьевну  и вдруг  задумался;
потом чрез мгновение поднял голову и  любопытно стал искать глазами в толпе.
Он искал Евгения Павловича, который стоял очень недалеко, направо, на том же
самом месте как и прежде. - но он уже забыл и искал кругом: - А, вы не ушли!
-  нашел  он его  наконец: -  вы  давеча  все смеялись,  что  я в окно хотел
говорить четверть часа... А знаете, что  мне не восемнадцать лет:  я столько
пролежал  на этой подушке,  и  столько просмотрел  в  это  окно,  и  столько
продумал... обо всех... что... У мертвого лет не бывает, вы знаете. Я еще на
прошлой  неделе это подумал,  когда  ночью  проснулся...  А  знаете, чего вы
боитесь больше всего?  Вы искренности  нашей  боитесь  больше всего,  хоть и
презираете  нас!  Я  это тоже,  тогда  же,  на подушке  подумал ночью...  Вы
думаете, что я над  вами смеяться хотел давеча, Лизавета Прокофьевна? Нет, я
не смеялся над вами, я только похвалить хотел... Коля говорил, что вас князь
ребенком назвал... это хорошо...  Да, что бишь я...  еще  что-то хотел... Он
закрыл руками лицо и задумался.
     - Вот что: когда вы давеча  прощались, я вдруг подумал: вот эти люди, и
никогда уже их больше  не будет, и никогда! И деревья тоже, - одна кирпичная
стена будет, красная, Мейерова дома... напротив в окно у меня... ну, и скажи
им про все  это... попробуй-ка, скажи;  вот  красавица... ведь  ты  мертвый,
отрекомендуйся мертвецом,  скажи, что "мертвому можно все говорить..." и что
княгиня Марья Алексевна не  забранит,  ха-ха!.. Вы не  смеетесь? - обвел  он
всех  кругом  недоверчиво.  -   А  знаете,  на  подушке   мне  много  мыслей
приходило... знаете, я уверился, что природа  очень насмешлива...  Вы давеча
сказали, что я атеист, а знаете, что эта природа... Зачем вы опять смеетесь?
Вы ужасно жестокие! - с  грустным негодованием произнес  он вдруг, оглядывая
всех:  -  я  не  развращал  Колю, -  закончил  он  совершенно другим  тоном,
серьезным и убежденным, как бы вдруг тоже вспомнив.
     -  Никто, никто над тобой здесь не смеется, успокойся! - почти мучилась
Лизавета Прокофьевна: -  завтра доктор новый приедет; тот ошибся; да садись,
на ногах не стоишь! Бредишь... Ах, что теперь с ним делать! - хлопотала она,
усаживая его в кресла. Слезинка блеснула на ее щеке.
     Ипполит остановился почти пораженный, поднял руку, боязливо протянул ее
и дотронулся до этой слезинки. Он улыбнулся какою-то детскою улыбкой.
     - Я... вас... - заговорил он радостно, - вы не знаете, как я вас... мне
он в  таком восторге  всегда  о вас говорил, вот  он, Коля...  я восторг его
люблю. Я его не развращал! Я только его и оставляю... я всех хотел оставить,
всех, - но  их не  было никого,  никого не было... Я хотел  быть деятелем, я
имел право... О, как я много хотел! Я ничего теперь не хочу,  ничего не хочу
хотеть, я дал  себе такое слово, чтоб уже ничего не хотеть; пусть, пусть без
меня ищут истины! Да, природа  насмешлива! Зачем она, - подхватил он вдруг с
жаром, -  зачем  она создает  самые  лучшие  существа  с  тем,  чтобы  потом
насмеяться  над ними? Сделала же она так, что единственное существо, которое
признали на земле  совершенством...  сделала  же она так, что,  показав  его
людям,  ему  же и  предназначила сказать то, из-за  чего  пролилось  столько
крови, что если  б пролилась она вся разом, то люди бы захлебнулись наверно!
О,  хорошо, что я умираю!  Я  бы тоже, пожалуй, сказал  какую-нибудь ужасную
ложь, природа бы так  подвела!.. Я не развращал  никого... Я  хотел жить для
счастья всех людей, для открытия и для возвещения истины... Я смотрел в окно
на  Мейерову стену и  думал  только  четверть  часа  говорить  и всех,  всех
убедить, а  раз-то в жизни сошелся... с вами, если не с людьми! и что же вот
вышло? Ничего! Вышло, что вы меня презираете! Стало быть, дурак, стало быть,
не нужен, стало быть, пора! И никакого-то воспоминания не сумел оставить! Ни
звука, ни следа, ни одного дела, не распространил ни одного  убеждения!.. Не
смейтесь  над  глупцом!  Забудьте! Забудьте все...  забудьте, пожалуста,  не
будьте так жестоки! Знаете ли вы, что если бы не подвернулась эта чахотка, я
бы сам убил себя...
     Он, кажется,  еще  много  хотел  сказать,  но не  договорил, бросился в
кресла, закрыл лицо руками и заплакал как маленькое дитя.
     -  Ну,  теперь  что  с  ним  прикажете  делать? -  воскликнула Лизавета
Прокофьевна,  подскочила  к нему,  схватила  его голову  и  крепко-на-крепко
прижала к своей груди. Он рыдал конвульсивно.  - Ну-ну-ну! ну,  не плачь же,
ну, довольно, ты добрый мальчик, тебя бог простит, по невежеству твоему; ну,
довольно, будь мужествен... к тому же и стыдно тебе будет...
     -  У меня там, -  говорил Ипполит,  силясь приподнять свою голову,  - у
меня брат и сестры, дети, маленькие,  бедные, невинные... Она развратит  их!
Вы - святая, вы... сами ребенок, - спасите их! Вырвите их  от этой... она...
стыд...  О,  помогите им, помогите,  вам бог  воздаст  за это сторицею, ради
бога, ради Христа!..
     -   Говорите  же,  наконец,  Иван  Федорович,  что  теперь   делать!  -
раздражительно   крикнула   Лизавета  Прокофьевна:  -   сделайте  одолжение,
прервите,  ваше  величавое молчание!  Если  вы  не  решите, то  было  бы вам
известно,  что я  здесь сама ночевать остаюсь; довольно  вы  меня  под вашим
самовластьем тиранили!
     Лизавета Прокофьевна спрашивала  с энтузиазмом и  с  гневом  и  ожидала
немедленного ответа.  Но  в подобных  случаях большею частию присутствующие,
если их даже и много, отвечают молчанием, и пассивным любопытством, не желая
ничего  на  себя принимать, и выражают свои мысли уже долго спустя.  В числе
присутствующих здесь были и такие, которые готовы были просидеть тут хоть до
утра,  не вымолвив ни слова, например,  Варвара  Ардалионовна, сидевшая весь
вечер   поодаль,   молчавшая  и  все   время   слушавшая  с   необыкновенным
любопытством, имевшая, может быть, на то и свои причины.
     - Мое  мнение, друг мой, - высказался генерал, - что тут  нужна теперь,
так сказать,  скорее сиделка, чем наше волнение,  и, пожалуй, благонадежный,
трезвый человек  на  ночь. Во  всяком случае спросить князя  и... немедленно
дать покой. А завтра можно и опять принять участие.
     - Сейчас  двенадцать часов, мы едем. Едет он с нами или остается у вас?
- раздражительно и сердито обратился Докторенко к князю.
     - Если хотите - останьтесь и вы при нем, - сказал князь, - место будет.
     -  Ваше  превосходительство,  -  неожиданно и  восторженно подскочил  к
генералу  господин Келлер, - если требуется  удовлетворительный  человек  на
ночь, я готов жертвовать для друга... это такая душа! Я давно уже считаю его
великим, ваше превосходительство!  Я, конечно, моим образованием манкировал,
но  если  он  критикует,   то   ведь   это  перлы,   перлы   сыплются,  ваше
превосходительство!..
     Генерал с отчаянием отвернулся.
     - Я очень рад, если он останется, конечно, ему трудно ехать, - обќявлял
князь на раздражительные вопросы Лизаветы Прокофьевны.
     - Да ты спишь, что ли? Если  не  хочешь, батюшка, так ведь я его к себе
переведу! Господи, да он и сам чуть на ногах стоит! Да ты болен что ли?
     Давеча   Лизавета  Прокофьевна,  не  найдя  князя  на   смертном  одре,
действительно   сильно   преувеличила  удовлетворительность  состояния   его
здоровья, судя по наружному виду, но недавняя болезнь, тяжелые воспоминания,
ее  сопровождавшие,  усталость  от  хлопотливого  вечера,  случай  с  "сыном
Павлищева", теперешний случай с  Ипполитом,  -  все  это раздражило  больную
впечатлительность князя, действительно, почти до лихорадочного состояния. Но
кроме того,  в  глазах его  теперь была еще  и какая-то другая  забота, даже
боязнь; он опасливо глядел на Ипполита, как бы ожидая от него еще чего-то.
     Вдруг Ипполит поднялся, ужасно бледный и с видом страшного, доходившего
до отчаяния стыда на искаженном своем лице. Это выражалось преимущественно в
его взгляде, ненавистно и боязливо  заглянувшем на собрание, и в потерянной,
искривленной и  ползучей усмешке на вздрагивавших губах. Глаза он  тотчас же
опустил  и побрел,  пошатываясь  и  все  так же улыбаясь,  к  Бурдовскому  и
Докторенку, которые стояли у выхода с террасы; он уезжал с ними.
     -  Ну,  вот  этого я и боялся!  - воскликнул князь. - Так и должно было
быть!
     Ипполит  быстро  обернулся  к  нему  с самою  бешеною злобой,  и каждая
черточка на лице его, казалось, трепетала и говорила:
     -  А, вы этого  и  боялись!  "Так и должно  было  быть", по-вашему? Так
знайте же, что если я кого-нибудь здесь ненавижу, - завопил  он с  хрипом, с
визгом, с брызгами изо  рта - (я вас всех,  всех  ненавижу!),  но вас,  вас,
иезуитская, паточная душонка, идиот, миллионер-благодетель, вас более всех и
всего на свете! Я вас давно понял и ненавидел, когда еще слышал о вас, я вас
ненавидел  всею  ненавистью души... Это вы теперь  все подвели! Это  вы меня
довели  до припадка! Вы  умирающего довели  до  стыда, вы, вы, вы виноваты в
подлом моем малодушии! Я убил бы вас, если б остался жить! Не надо мне ваших
благодеяний,  ни  от кого не приму,  слышите, ни от кого, ничего!  Я в бреду
был, и вы не смеете торжествовать!.. Проклинаю всех вас раз навсегда!
     Тут он совсем уж задохся.
     - Слез  своих застыдился! - прошептал Лебедев Лизавете  Прокофьевне:  -
"так и должно было быть!" Ай да князь! Насквозь прочитал...
     Но Лизавета  Прокофьевна не  удостоила взглянуть  на него.  Она  стояла
гордо,  выпрямившись,  закинув   голову  и   с  презрительным   любопытством
рассматривала "этих людишек".  Когда Ипполит  кончил,  генерал  вскинул было
плечами; она гневно оглядела  его с ног до головы, как бы спрашивая отчета в
его движении, и тотчас оборотилась к князю.
     - Спасибо  вам,  князь, эксцентрический  друг нашего дома, за  приятный
вечер, который вы нам всем  доставили. Небось, ваше  сердце радуется теперь,
что удалось вам и нас прицепить к вашим  дурачествам... Довольно, милый друг
дома, спасибо, что хоть себя-то дали, наконец, разглядеть хорошенько!..
     Она с негодованием  стала оправлять свою мантилью,  выжидая, когда "те"
отправятся. К  "тем" в  эту минуту подкатили извозчичьи дрожки, за  которыми
еще  четверть часа  назад Докторенко  распорядился  послать  сына  Лебедева,
гимназиста. Генерал тотчас же вслед за супругой ввернул и свое словцо:
     - Действительно, князь, я  даже не ожидал...  после  всего, после  всех
дружественных сношений... и наконец Лизавета Прокофьевна...
     - Ну как, ну  как это  можно!  - воскликнула Аделаида, быстро подошла к
князю и подала ему руку.
     Князь с потерянным видом улыбнулся ей. Вдруг горячий,  скорый шепот как
бы ожег его ухо.
     - Если  вы не бросите сейчас же этих мерзких людей, то я всю жизнь, всю
жизнь буду  вас  одного ненавидеть!  -  прошептала Аглая;  она была как бы в
исступлении,  но  она отвернулась, прежде  чем князь успел на нее взглянуть.
Впрочем,  ему  уже нечего  и  некого  было  бросать: больного  Ипполита  тем
временем успели кое-как усадить на извозчика, и дрожки отќехали.
     -  Что ж, долго будет это  продолжаться, Иван Федорович? Как по-вашему?
Долго я буду терпеть от этих злобных мальчишек?
     -  Да я, друг мой... я, разумеется, готов и...  князь... Иван Федорович
протянул однако же  князю руку, но не  успел пожать  и  побежал за Лизаветой
Прокофьевной, которая с шумом и гневом сходила с террасы. Аделаида, жених ее
и Александра искренно и ласково простились с князем. Евгений  Павлович был в
том же числе, и один он был весел.
     - По-моему сбылось! Только жаль, что и вы, бедненький,  тут пострадали,
- прошептал он с самою милою усмешкой.
     Аглая ушла не простившись.
     Но приключения этого вечера тем еще не кончились; Лизавете  Прокофьевне
пришлось вынести еще одну весьма неожиданную встречу.
     Она не успела еще сойти с лестницы  на дорогу  (огибающую кругом парк),
как  вдруг  блестящий  экипаж,  коляска, запряженная  двумя  белыми  конями,
промчалась  мимо  дачи  князя. В коляске сидели две великолепные барыни. Но,
проехав не более десяти шагов  мимо, коляска вдруг остановилась; одна из дам
быстро  обернулась,   точно  внезапно  усмотрев  какого-то  необходимого  ей
знакомого.
     - Евгений Павлыч! Это ты? - крикнул вдруг звонкий, прекрасный голос, от
которого вздрогнул князь, и может  быть,  еще кто-нибудь: -  ну, как я рада,
что,  наконец,  разыскала!  Я послала к тебе  в город нарочного; двух! Целый
день тебя ищут! Евгений Павлович стоял на ступеньках лестницы как пораженный
громом.  Лизавета  Прокофьевна  тоже  стала  на  месте,  но  не  в  ужасе  и
оцепенении, как Евгений Павлович: она посмотрела на дерзкую так же гордо и с
таким же холодным презрением, как пять минут назад на "людишек", и тотчас же
перевела свой пристальный взгляд на Евгения Павловича.
     - Новость! - продолжал звонкий голос: -  за Купферовы векселя не бойся;
Рогожин скупил за  тридцать, я уговорила. Можешь  быть спокоен,  хоть месяца
три еще. А с Бискупом и со всею этою дрянью наверно сладимся, по знакомству!
Ну, так  вот, все,  значит, благополучно. Будь  весел.  До  завтра!  Коляска
тронулась и быстро исчезла.
     - Это помешанная!  - крикнул,  наконец,  Евгений Павлович, покраснев от
негодования  и в недоумении оглядываясь кругом: -  я знать не  знаю, что она
говорила! Какие векселя? Кто она такая?
     Лизавета  Прокофьевна  продолжала  глядеть  на  него  еще секунды  две;
наконец  быстро и  круто направилась к своей даче, а  за нею все. Ровно чрез
минуту  на террасу к князю явился  обратно Евгений  Павлович в  чрезвычайном
волнении.
     - Князь, по правде, вы не знаете, что это значит?
     - Ничего  не знаю,  - ответил  князь, бывший  и  сам  в чрезвычайном  и
болезненном напряжении.
     - Нет?
     - Нет.
     - И я не знаю, - засмеялся вдруг  Евгений  Павлович. - Ей богу, никаких
сношений  по этим векселям не  имел, ну, верите честному слову!..  Да  что с
вами, вы в обморок падаете?
     - О, нет, нет, уверяю вас, нет...

XI.
     Только  на  третий день Епанчины  вполне умилостивились. Князь  хоть  и
обвинил  себя во  многом,  по обыкновению,  и искренно  ожидал наказания, но
все-таки  у  него  было  сначала  полное внутреннее убеждение,  что Лизавета
Прокофьевна не могла на него рассердиться серьезно, а рассердилась больше на
себя самое. Таким  образом такой долгий срок вражды  поставил его к третьему
дню в самый мрачный тупик. Поставили и другие обстоятельства, но одно из них
преимущественно. Все  три дня  оно разрасталось  прогрессивно в мнительности
князя (а князь с недавнего времени винил себя в двух крайностях: в необычной
"бессмысленной  и назойливой" своей доверчивости и в то же время в "мрачной,
низкой" мнительности).  Одним словом,  в конце  третьего  дня приключение  с
эксцентрическою  дамой,   разговаривавшею   из  своей  коляски  с   Евгением
Павловичем,  приняло  в  уме его устрашающие и загадочные  размеры. Сущность
загадки, кроме других сторон дела, состояла для князя в скорбном вопросе: он
ли именно  виноват  и в  этой новой  "чудовищности", или только... Но он  не
договаривал, кто еще. Что  же  касается до букв Н. Ф. Б., то, на его взгляд,
тут была одна только невинная шалость, самая даже детская шалость, так что и
задумываться  об  этом"  сколько-нибудь  было  бы  совестно и  даже  в одном
отношении почти бесчестно.
     Впрочем, в  первый  же день после безобразного "вечера",  в беспорядках
которого он  был такою главною  "причиной", князь имел  поутру  удовольствие
принимать у себя князя Щ. с Аделаидой. "Они зашли главное с тем, чтоб узнать
о его здоровье",  зашли с прогулки, вдвоем. Аделаида заметила сейчас в парке
одно  дерево, чудесное старое дерево, развесистое, с длинными, искривленными
сучьями,  все  в  молодой зелени,  с  дуплом  и  трещиной;  она  непременно,
непременно положила срисовать его!  Так  что почти об  этом только  говорила
целые  полчаса своего  визита. Князь  Щ. был любезен и мил  по  обыкновению,
спрашивал князя о прежнем, припоминал обстоятельства их первого  знакомства,
так  что о  вчерашнем почти ничего не  было  сказано.  Наконец  Аделаида  не
выдержала и,  усмехнувшись, призналась, что  они  зашли  incognito;  но  тем
однако же  признания  и  кончились, хотя из  этого incognito уже  можно было
усмотреть, что родители, то-есть, главное, Лизавета Прокофьевна, находятся в
каком-то  особенном нерасположении.  Но ни  о ней,  ни об  Аглае, ни даже об
Иване  Федоровиче Аделаида  и  князь Щ. не  вымолвили в  свое  посещение  ни
единого слова.  Уходя  опять гулять, с  собою князя не пригласили. О том же,
чтобы  звать к  себе, и  намека не было; на этот счет  проскочило  даже одно
очень характерное словцо у Аделаиды: рассказывая об одной своей  акварельной
работе, она вдруг очень пожелала показать ее:  "Как бы это сделать поскорее?
Постойте! Я вам  или с  Колей  сегодня  пришлю, если зайдет, или завтра сама
опять, как гулять с  князем пойдем,  занесу", заключила она,  наконец,  свое
недоумение, обрадовавшись,  что  так  ловко и  для  всех  удобно удалось  ей
разрешить эту задачу.
     Наконец, уже почти простившись, князь Щ. точно вдруг вспомнил:
     - Ах да,  -  спросил он, - не знаете ли  хоть вы, милый Лев Николаевич,
что это была за особа, что кричала вчера Евгению Павлычу из коляски?
     -  Это была  Настасья Филипповна,  -  сказал князь, -  разве вы еще  не
узнали, что это она? А с нею не знаю, кто был.
     - Знаю, слышал! -  подхватил князь Щ. - Но что  означал этот  крик? это
такая, признаюсь, для меня загадка... для меня и для других.
     Князь Щ. говорил с чрезвычайным и видимым изумлением.
     -  Она  говорила о каких-то векселях Евгения Павловича,  - очень просто
отвечал князь, -  которые попались от какого-то ростовщика к Рогожину, по ее
просьбе, и что Рогожин подождет на Евгении Павлыче.
     -  Слышал, слышал, дорогой  мой  князь, да  ведь этого  быть не  могло!
Никаких  векселей  у  Евгения  Павлыча  тут  и  быть  не  могло!  При  таком
состоянии... Правда,  ему  случалось  по  ветрености,  прежде, и  даже я его
выручал...  Но  при  таком  состоянии  давать  векселя  ростовщику  и  о них
беспокоиться  -  невозможно. И не может он  быть  на ты и в таких  дружеских
отношениях с Настасьей Филипповной, - вот в чем главная задача. Он клянется,
что ничего не понимает, и я ему вполне верю. Но дело в том, милый князь, что
я хотел  спросить вас, не знаете ли вы-то чего? То-есть, не дошел ли хоть до
вас каким-нибудь чудом слух?
     - Нет,  ничего  не знаю,  и  уверяю  вас,  что  я в  этом  нисколько не
участвовал.
     - Ах, какой же вы, князь, стали! Я вас просто не узнаю сегодня. Разве я
мог  предположить  вас  в  таком  деле   участником?..  Ну,  да  вы  сегодня
расстроены.
     Он обнял и поцеловал его.
     - То-есть,  в  каком  же  "таком" деле участником? Я  не вижу  никакого
"такого" дела.
     - Без  сомнения, эта особа  желала как-нибудь  и в чем-нибудь  помешать
Евгению  Павлычу, придав ему в  глазах  свидетелей качества, которых  он  не
имеет и не может иметь, - ответил князь Щ. довольно сухо.
     Князь  Лев Николаевич смутился, но однако же пристально и вопросительно
продолжал смотреть на князя; но тот замолчал.
     -  А не просто векселя?  Не  буквально ли так, как вчера? - пробормотал
наконец князь в каком-то нетерпении.
     - Да  говорю  же вам,  судите  сами, что  может быть  тут общего  между
Евгением Павлычем  и... ею и вдобавок с  Рогожиным? Повторяю  вам, состояние
огромное, что мне совершенно известно; другое состояние, которого он ждет от
дяди. Просто, Настасья Филипповна...
     Князь  Щ. вдруг  опять замолчал, очевидно потому, что  ему не  хотелось
продолжать князю о Настасье Филипповне.
     - Стало быть, во всяком случае,  она ему знакома? - спросил вдруг князь
Лев Николаевич, помолчав с минуту.
     - Это-то, кажется, было; ветреник!  Но, впрочем, если было, то уж очень
давно,  еще прежде,  то-есть года два-три. Ведь он  еще с Тоцким был знаком.
Теперь же быть ничего не могло в этом роде, на ты они не могли быть никогда!
Сами знаете,  что и  ее  все здесь  не было;  нигде не было. Многие еще и не
знают, что она опять появилась. Экипаж я заметил дня три, не больше.
     - Великолепный экипаж! - сказала Аделаида.
     - Да, экипаж великолепный.
     Оба  удалились,  впрочем,  в самом дружеском,  в самом  братском, можно
сказать, расположении к князю Льву Николаевичу.
     А  для  нашего  героя  это   посещение  заключало  в  себе  нечто  даже
капитальное. Положим, он и сам много  подозревал, с  самой вчерашней ночи (а
может, и раньше),  но  до самого их визита  он  не  решался  оправдать  свои
опасения вполне. Теперь  же  становилось  ясно:  князь Щ., конечно, толковал
событие  ошибочно,  но все же бродил кругом  истины, все-таки понял же тут -
интригу. (Впрочем,  он, может быть, и  совершенно верно про себя понимает, -
подумал князь,  -  а  только не хочет  высказаться и потому  нарочно толкует
ошибочно.)  Яснее всего было то, что к нему теперь заходили  (и именно князь
Щ.)  в  надежде каких-нибудь  разќяснений;  если так,  то его  прямо считают
участником в интриге. Кроме того, если это все так и в самом деле важно, то,
стало быть, у ней какая-то ужасная цель, какая же  цель?  Ужас! "Да и как ее
остановишь?  Остановить  ее нет  никакой возможности,  когда она убеждена  в
своей цели!" Это уже князь знал  по опыту.  "Сумасшедшая.  Сумасшедшая."  Но
слишком,   слишком  много  собралось  в  это   утро  и  других  неразрешимых
обстоятельств,   и   все  к  одному  времени,  и  все  требовало  разрешения
немедленно,  так что князь  был очень грустен.  Его  развлекла немного  Вера
Лебедева,  которая  пришла  к  нему  с  Любочкой,  и  смеясь,  что-то  долго
рассказывала.  За нею  последовала  и сестра ее, раскрывавшая  рот,  за ними
гимназист,   сын   Лебедева,   который  уверял,   что  "Звезда   Полынь",  в
Апокалипсисе,  павшая  на землю  на источники  вод,  есть, по толкованию его
отца, сеть железных дорог, раскинувшаяся по Европе.  Князь  не  поверил, что
Лебедев так толкует, решено было справиться у него самого при первом удобном
случае. От Веры Лебедевой князь узнал, что Келлер  прикочевал  к ним еще  со
вчерашнего  дня и, по всем признакам,  долго  от них не отстанет, потому что
нашел  компанию  и  дружески  сошелся  с  генералом Иволгиным;  впрочем,  он
обќявил,   что   остается  у  них   единственно,  чтоб  укомплектовать  свое
образование. Вообще дети  Лебедева все более и  более с каждым днем начинали
князю  нравиться.  Коли  целый день  не было:  он  спозаранку  отправился  в
Петербург. (Лебедев тоже  уехал чем свет по  каким-то  своим  делишкам.)  Но
князь ждал с нетерпением посещения Гаврилы Ардалионовича, который непременно
должен был сегодня же зайти к нему.
     Он пожаловал в  седьмом часу пополудни, тотчас после обеда.  С  первого
взгляда на него, князю подумалось, что по  крайней мере этот господин должен
знать  всю  подноготную  безошибочно,  -  да  и как  не  знать,  имея  таких
помощников, как Варвара  Ардалионовна и супруг  ее? Но с Ганей у князя  были
отношения  все какие-то  особенные. Князь,  например, доверил ему вести дело
Бурдовского и особенно просил его об этом; но несмотря на эту доверенность и
на  кое-что  бывшее  прежде,  между  обоими постоянно  оставались  некоторые
пункты,  о которых как  бы  решено было  взаимно  ничего  не говорить. Князю
казалось иногда, что  Ганя, может быть, и желал с своей стороны самой полной
и  дружеской  искренности;  теперь,  например,  чуть только он вошел,  князю
тотчас же  показалось,  что  Ганя в высшей степени убежден, что в  эту самую
минуту настала  пора  разбить  между  ними  лед на  всех  пунктах.  (Гаврила
Ардалионович  однако  же  торопился; его ждала  у  Лебедева сестра;  оба они
спешили  по  какому-то делу.) Но  если Ганя и в самом  деле ждал целого рода
нетерпеливых  вопросов,  невольных сообщений,  дружеских  излияний,  то  он,
конечно, очень ошибся. Во все двадцать  минут его посещения, князь  был даже
очень  задумчив,  почти  рассеян. Ожидаемых вопросов,  или,  лучше  сказать,
одного  главного  вопроса, которого ждал Ганя,  быть  не могло. Тогда и Ганя
решился говорите с большою выдержкой. Он не умолкая рассказывал все двадцать
минут,  смеялся, вел самую легкую, милую и быструю болтовню,  но до главного
не коснулся.
     Ганя рассказал  между прочим, что Настасья Филипповна всего только  дня
четыре здесь в Павловске и  уже  обращает на себя общее внимание.  Живет она
где-то в какой-то Матросской улице, в  небольшом,  неуклюжем домике, у Дарьи
Алексеевны, а экипаж ее чуть не первый в Павловске. Вокруг нее уже собралась
целая  толпа  старых   и  молодых  искателей;  коляску  сопровождают  иногда
верховые. Настасья Филипповна, как  и прежде, очень разборчива, допускает  к
себе  по выбору. А все-таки  около нее целая команда образовалась, есть кому
стать  за нее  в  случае  нужды. Один  формальный  жених,  из  дачников, уже
поссорился из-за нее с  своею невестой; один старичок-генерал  почти проклял
своего сына. Она часто  берет  с  собой кататься  одну  прелестную  девочку,
только  что  шестнадцати лет,  дальнюю  родственницу  Дарьи Алексеевны;  эта
девочка  хорошо поет,  -  так  что по  вечерам  их  домик  обращает  на себя
внимание.  Настасья  Филипповна, впрочем, держит себя чрезвычайно порядочно,
одевается  не  пышно,  но с  необыкновенным вкусом,  и  все дамы  ее "вкусу,
красоте и экипажу завидуют".
     -  Вчерашний эксцентрический  случай,  - промолвился Ганя,  -  конечно,
преднамеренный,  и, конечно, не должен идти в счет. Чтобы придраться к ней в
чем-нибудь,  надо  подыскаться  нарочно  или  оклеветать,  что, впрочем,  не
замедлит, -  заключил Ганя,  ожидавший,  что князь непременно  тут  спросит:
"почему он  называет  вчерашний случай случаем преднамеренным? И  почему  не
замедлит?" Но князь не спросил этого.
     Насчет  Евгения  Павловича  Ганя  распространился опять-таки  сам,  без
особых  расспросов,  что было очень  странно,  потому что  он  ввернул его в
разговор  безо  всякого  повода.  По  мнению Гаврилы Ардалионовича,  Евгений
Павлович не знал Настасьи Филипповны, он ее и  теперь тоже  чуть-чуть только
знает  и именно потому,  что дня четыре назад  был ей кем-то  представлен на
прогулке,  и вряд ли был хоть раз у нее  в  доме,  вместе с  прочими. Насчет
векселей тоже быть могло  (это Ганя знает даже наверно); у Евгения Павловича
состояние,  конечно,  большое, но "некоторые  дела по  имению  действительно
находятся  в  некотором беспорядке". На этой  любопытной материи  Ганя вдруг
оборвал.  Насчет  вчерашней выходки  Настасьи  Филипповны он  не  сказал  ни
единого  слова,  кроме сказанного  вскользь  выше.  Наконец  за Ганей  зашла
Варвара Ардалионовна,  пробыла  минутку,  обќявила  (тоже  непрошеная),  что
Евгений Павлович  сегодня, а может,  и завтра, пробудет в Петербурге,  что и
муж ее  (Иван Петрович Птицын)  тоже в Петербурге и чуть ли тоже не по делам
Евгения Павловича, что там действительно что-то вышло. Уходя, она прибавила,
что Лизавета Прокофьевна сегодня в  адском  расположении духа,  но что всего
страннее,  что Аглая  перессорилась со всем семейством,  не только с отцом и
матерью, но даже с обеими сестрами, и что "это совсем нехорошо". Сообщив как
бы  вскользь   это   последнее  (для  князя  чрезвычайно  многозначительное)
известие,  братец  и  сестрица удалились. О деле с "сыном Павлищева" Ганечка
тоже не  упомянул  ни слова, может  быть,  от ложной скромности, может быть,
"щадя  чувства  князя",  но  князь  все-таки  еще раз  поблагодарил  его  за
старательное окончание дела.
     Князь  очень  был  рад,  что  его  оставили  наконец одного; он сошел с
террасы, перешел  чрез  дорогу  и вошел  в  парк; ему  хотелось  обдумать  и
разрешить один шаг. Но этот "шаг" был  не из тех, которые обдумываются, а из
тех,  которые именно не  обдумываются, а  на  которые  просто решаются:  ему
ужасно вдруг захотелось оставить все это здесь, а самому уехать назад откуда
приехал, куда-нибудь подальше, в глушь, уехать сейчас же и даже ни с кем  не
простившись.  Он предчувствовал, что если только останется здесь хоть еще на
несколько  дней, то непременно втянется  в этот  мир безвозвратно, и этот же
мир и выпадет, ему  впредь на  долю.  Но он не рассуждал  и  десяти  минут и
тотчас решил, что  бежать "невозможно", что это  будет  почти малодушие, что
пред  ним  стоят такие  задачи,  что  не  разрешить или  по  крайней мере не
употребить всех  сил к  разрешению  их он не имеет  теперь  никакого даже  и
права. В таких мыслях воротился он домой и вряд ли и четверть часа гулял. Он
был вполне несчастен в эту минуту.
     Лебедева  все еще  не  было  дома, так что  под  вечер  к  князю  успел
ворваться  Келлер,  не  хмельной,  но  с  излияниями и признаниями. Он прямо
обќявил,  что пришел рассказать  князю всю жизнь  и что для того и остался в
Павловске. Выгнать его не  было ни малейшей возможности: не пошел  бы  ни за
что.  Келлер приготовился  было  говорить очень долго и очень нескладно,  но
вдруг почти с первых слов перескочил к заключению и обќявил, что  он до того
было  потерял "всякий призрак  нравственности  ("единственно от безверия  во
всевышнего"), что даже воровал.
     -  Можете себе представить!" -  Послушайте, Келлер, я бы на вашем месте
лучше  не  признавался  в этом без особой  нужды, -  начал  было  князь, - а
впрочем, ведь вы, может быть, нарочно на себя наговариваете?
     - Вам,  единственно вам одному, и  единственно  для того,  чтобы помочь
своему развитию! Больше  никому; умру и  под  саваном  унесу мою  тайну! Но,
князь,  если бы  вы  знали, если  бы вы  только знали, как трудно  в наш век
достать денег! Где  же их ваять,  позвольте вас  спросить после  этого? Один
ответ: "неси золото и бриллианты, под них  и дадим", то-есть именно то, чего
у меня нет, можете вы  себе это представить? Я наконец рассердился, постоял,
постоял. "А под изумруды, говорю, дадите?" - "И под изумруды, говорит, дам".
- "Ну и  отлично", говорю, надел шляпу  и  вышел; чорт  с  вами,  подлецы вы
этакие! Ей богу!
     - А у вас разве были изумруды?
     - Какие у меня изумруды! О, князь, как  вы еще светло и невинно,  даже,
можно сказать, пастушески смотрите на жизнь!
     Князю стало, наконец,  не то чтобы жалко, а так как бы совестно. У него
даже  мелькнула мысль:  "Нельзя  ли что-нибудь  сделать  из  этого  человека
чьим-нибудь  хорошим  влиянием?"  Собственное  свое  влияние  он  считал  по
некоторым причинам весьма негодным, -  не  из  самоумаления, а по некоторому
особому взгляду  на вещи. Мало-по-малу они разговорились,  и до того,  что и
разойтись  не  хотелось. Келлер с необыкновенною  готовностью  признавался в
таких делах, что  возможности не  было  представить себе, как это  можно про
такие  дела   рассказывать.   Приступая   к  каждому  рассказу,   он  уверял
положительно, что кается  и внутренно "полон  слез", а между тем рассказывал
так, как будто гордился поступком, и в то же время  до  того  иногда смешно,
что он и князь хохотали, наконец, как сумасшедшие.
     -  Главное то,  что  в вас какая-то детская доверчивость и  необычайная
правдивость, - сказал, наконец,  князь; - знаете  ли, что уж этим  одним  вы
очень выкупаете?
     -  Благороден, благороден, рыцарски благороден! - подтвердил в умилении
Келлер: - но знаете, князь, все только в мечтах и, так сказать, в кураже, на
деле же никогда не выходит! А почему так? и понять не могу.
     - Не отчаивайтесь. Теперь утвердительно  можно сказать, что  вы мне всю
подноготную вашу представили; по крайней мере, мне  кажется, что к тому, что
вы рассказали, теперь больше ведь уж ничего, прибавить нельзя, ведь так?
     - Нельзя?! - с  каким-то сожалением воскликнул  Келлер: -  о, князь, до
такой степени вы еще, так сказать, по-швейцарски понимаете человека.
     - Неужели еще можно прибавить? - с робким удивлением выговорил князь: -
так  чего же вы от меня ожидали, Келлер, скажите пожалуста, и зачем пришли с
вашею исповедью?
     - От  вас?  Чего  ждал? Во-первых, на одно  ваше простодушие посмотреть
приятно; с вами посидеть и поговорить приятно; я, по крайней мере, знаю, что
предо мной добродетельнейшее лицо, а во-вторых... во-вторых...
     Он замялся.
     - Может быть, денег  хотели занять? - подсказал князь очень серьезно  и
просто, даже как бы несколько робко.
     Келлера так и дернуло; он  быстро, с прежним удивлением, взглянул князю
прямо в глаза и крепко стукнул кулаком об стол.
     - Ну,  вот  этим-то  вы и сбиваете человека с последнего  панталыку! Да
помилуйте, князь: то  уж  такое  простодушие,  такая невинность, каких  и  в
золотом веке не  слыхано, и вдруг в то же время насквозь человека пронзаете,
как стрела,  такою глубочайшею психологией наблюдения. Но позвольте,  князь,
это требует разќяснения,  потому что я... я просто сбит! Разумеется, в конце
концов, моя цель была занять денег, но вы меня  о деньгах спросили так,  как
будто не находите в этом  ничего  предосудительного,  как будто так  и  быть
должно?
     - Да... от вас так и быть должно.
     - И не возмущены?
     - Да... чем же?
     -  Послушайте,  князь, я остался здесь со вчерашнего вечера, во-первых,
из особенного уважения  к французскому архиепископу  Бурдалу  (у Лебедева до
трех  часов  откупоривали), а  во-вторых, и  главное (и вот  всеми  крестами
крещусь,  что говорю  правду  истинную!),  потому остался,  что  хотел,  так
сказать,   сообщив   вам   мою   полную,   сердечную  исповедь,  тем   самым
способствовать собственному развитию; с этою  мыслию  и заснул  в  четвертом
часу,  обливаясь слезами. Верите ли вы  теперь  благороднейшему  лицу: в тот
самый  момент  как  я  засыпал,  искренно  полный внутренних и, так сказать,
внешних слез (потому что,  наконец, я рыдал, я это помню!),  пришла мне одна
адская мысль: "А что, не занять ли у него в конце концов, после исповеди-то,
денег?"  Таким  образом,   я  исповедь   приготовил,  так  сказать,  как  бы
какой-нибудь "фенезерф  под слезами",  с тем,  чтоб этими же слезами  дорогу
смягчить и чтобы вы, разластившись, мне сто пятьдесят рубликов отсчитали. Не
низко это по-вашему?
     - Да ведь это ж наверно не правда, а просто одно с  другим сошлось. Две
мысли вместе сошлись,  это очень часто  случается.  Со мной  беспрерывно. Я,
впрочем, думаю, что это не хорошо, и знаете,  Келлер, я  в этом всего больше
укоряю себя. Вы мне  точно меня самого теперь рассказали. Мне даже случалось
иногда  думать,  -   продолжал  князь  очень  серьезно,  истинно  и  глубоко
заинтересованный, - что и все  люди так,  так  что  я начал было и  одобрять
себя, потому что с этими двойными мыслями ужасно трудно бороться; я испытал.
Бог знает, как они приходят и зарождаются. Но  вот вы же называете это прямо
низостью! Теперь и я опять  начну этих  мыслей  бояться. Во всяком случае, я
вам не судья. Но все-таки, по-моему, нельзя назвать это  прямо низостью, как
вы думаете? Вы схитрили,  чтобы чрез слезы деньги выманить, но  ведь сами же
вы  клянетесь, что исповедь ваша имела и другую цель, благородную, а не одну
денежную; что же касается до денег, то ведь они вам  на кутеж нужны, так ли?
А  это  уж  после такой  исповеди, разумеется, малодушие.  Но как тоже  и от
кутежа отстать  в одну  минуту?  Ведь это невозможно. Что  же  делать? Лучше
всего на собственную совесть вашу оставить, как вы думаете?
     Князь с  чрезвычайным любопытством глядел  на Келлера. Вопрос о двойных
мыслях видимо я давно уже занимал его.
     - Ну, почему вас после этого называют идиотом, не  понимаю! -  вскричал
Келлер. Князь слегка покраснел.
     - Проповедник  Бурдалу  так тот  не  пощадил бы человека, а вы пощадили
человека и рассудили меня по-человечески! В наказание себе и чтобы показать,
что я тронут, не  хочу ста пятидесяти рублей, дайте мне только двадцать пять
рублей, и довольно! Вот все что мне  надо, по  крайней  мере, на две недели.
Раньше  двух  недель  за деньгами не приду. Хотел Агашку  побаловать, да  не
стоит она того. О, милый князь, благослови вас господь!
     Вошел,  наконец,   Лебедев,   только   что   воротившийся,  и,  заметив
двадцатипятирублевую в руках Келлера, поморщился. Но Келлер, очутившийся при
деньгах, уже спешил вон и немедленно стушевался. Лебедев тотчас же  начал на
него наговаривать.
     -  Вы несправедливы, он действительно искренно раскаивался,  - заметил,
наконец, князь.
     -  Да  ведь  что  в раскаянии-то! Точь-в-точь как  и  я  вчера: "низок,
низок", а ведь одни только слова-с!
     - Так у вас только одни слова были? А я было думал...
     -  Ну, вот  вам,  одному  только  вам  обќявлю  истину, потому  что  вы
проницаете человека: и слова, и дело, и ложь, и правда - все у меня вместе и
совершенно искренно. Правда  и  дело  состоят у меня  в  истинном раскаянии,
верьте, не верьте, вот  поклянусь, а слова и ложь состоят в адской (и всегда
присущей)  мысли,  как бы  и  тут уловить человека,  как  бы  и  чрез  слезы
раскаяния  выиграть!  Ей богу так!  Другому не сказал  бы,  - засмеется  или
плюнет; но вы, князь, вы рассудите по-человечески.
     - Ну, вот, точь-в-точь и он говорил мне сейчас,  - вскричал князь, -  и
оба вы точно хвалитесь!  вы даже меня удивляете, только он искреннее вашего,
а вы  в решительное ремесло обратили. Ну, довольно, не морщитесь, Лебедев, и
не прикладывайте руки к сердцу. Не скажете ли  вы мне чего-нибудь?  Вы даром
не зайдете...
     Лебедев закривлялся и закоробился.
     - Я  вас  целый день поджидал, чтобы задать вам один  вопрос;  ответьте
хоть раз в жизни правду  с первого  слова: участвовали вы  сколько-нибудь  в
этой вчерашней коляске или нет?
     Лебедев опять закривлялся, начал хихикать, потирал руки, даже, наконец,
расчихался, но все еще не решался что-нибудь выговорить.
     - Я вижу, что участвовали.
     - Но косвенно, единственно только косвенно! Истинную правду говорю! Тем
только  и  участвовал,  что  дал  своевременно  знать  известной особе,  что
собралась у меня такая компания, и что присутствуют некоторые лица.
     - Я знаю, что  вы вашего сына туда посылали, он мне сам давеча говорил,
но что ж это за интрига такая! - воскликнул князь в нетерпении.
     - Не  моя интрига, не моя, - отмахивался Лебедев, - тут другие, другие,
и скорее, так сказать, фантазия чем интрига.
     - Да  в чем  же дело, разќясните ради Христа?  Неужели вы не понимаете,
что это прямо до меня касается? Ведь тут чернят Евгения Павловича.
     - Князь! Сиятельнейший князь! - закоробился опять Лебедев: - ведь вы не
позволяете говорить всю правду; я ведь уже  вам начинал о правде; не раз; вы
не позволили продолжать...
     Князь помолчал и подумал.
     - Ну,  хорошо;  говорите  правду, - тяжело проговорил  он, видимо после
большой борьбы.
     - Аглая Ивановна... - тотчас же начал Лебедев.
     -  Молчите, молчите, -  неистово  закричал  князь,  весь  покраснев  от
негодования, а может быть, и от стыда. - Быть этого не может, все это вздор!
Все  это вы сами  выдумали,  или такие же сумасшедшие.  И чтоб я никогда  не
слыхал от вас этого более!
     Поздно вечером,  часу уже в  одиннадцатом,  явился Коля с целым коробом
известий. Известия его были двоякие: петербургские и павловские. Он на-скоро
рассказал  главные  из  петербургских   (преимущественно  об  Ипполите  и  о
вчерашней истории), с тем чтоб опять перейти к ним потом, и поскорее перешел
к павловским. Три часа тому назад воротился он из Петербурга и, не  заходя к
князю, прямо  отправился  к Епанчиным. "Там  ужас что такое!" Разумеется, на
первом  плане коляска, но наверно тут что-то такое и  еще  случилось, что-то
такое  им  с князем  неизвестное.  "Я, разумеется, не  шпионил и допрашивать
никого не  хотел; впрочем, приняли меня хорошо,  так  хорошо, что  я даже не
ожидал, но  о вас, князь, ни слова!"  Главнее и занимательнее всего то,  что
Аглая поссорилась давеча с своими  за  Ганю.  В каких  подробностях состояло
дело - неизвестно, но только  за Ганю (вообразите себе это!), и даже  ужасно
ссорятся,  стало  быть,  что-то  важное.  Генерал  приехал  поздно,  приехал
нахмуренный,  приехал с Евгением Павловичем, которого превосходно приняли, а
сам Евгений Павлович удивительно весел и мил. Самое же капитальное  известие
в том, что Лизавета Прокофьевна,  безо всякого шуму, позвала к себе  Варвару
Ардалионовну,  сидевшую у девиц, и раз навсегда выгнала  ее  из  дому, самым
учтивейшим, впрочем,  образом, - "от самой Вари слышал". Но когда Варя вышла
от Лизаветы Прокофьевны и  простилась с девицами,  то те и не знали,  что ей
отказано от дому раз навсегда, и что она в последний раз с ними прощается.
     - Но Варвара Ардалионовна была у меня .в семь часов? спросил удивленный
князь.
     -  А  выгнали  ее в  восьмом или в  восемь. Мне очень  жаль  Варю, жаль
Ганю... у  них, без сомнения, вечные  интриги, без этого  им  невозможно.  И
никогда-то я не мог знать, что они замышляют, и не хочу узнавать. Но  уверяю
вас, милый, добрый мой князь, что в Гане есть сердце. Это человек во  многих
отношениях,  конечно,  погибший,  но во многих отношениях в  нем  есть такие
черты, которые стоит поискать,  чтобы найти,  и я никогда не прощу себе, что
прежде не  понимал его... Не знаю, продолжать ли мне теперь после истории  с
Варей.  Правда,  я  поставил  себя с первого  начала совершенно независимо и
отдельно, но все-таки надо обдумать.
     - Вы напрасно слишком жалеете брата, - заметил ему князь; - если  уж до
того дошло дело, стало быть,  Гаврила Ардалионович опасен в глазах  Лизаветы
Прокофьевны, а, стало быть, известные надежды его утверждаются.
     - Как, какие надежды! -  в изумлении вскричал Коля: -  уж не думаете ли
вы, что Аглая... этого быть не может!
     Князь промолчал.
     -  Вы  ужасный  скептик, князь, -  минуты чрез две прибавил  Коля,  - я
замечаю, что с некоторого  времени  вы становитесь  чрезвычайный скептик; вы
начинаете ничему не верить и  все предполагать... а  правильно я употребил в
этом случае слово "скептик"?
     - Я думаю, что правильно, хотя, впрочем, наверно и сам не знаю.
     - Но я сам от слова "скептик"  отказываюсь, а нашел новое обќяснение, -
закричал вдруг Коля, - вы  не скептик, а ревнивец! Вы  адски ревнуете Ганю к
известной гордой девице!
     Сказав это, Коля вскочил  и расхохотался так,  как, может быть, никогда
ему  не удавалось смеяться. Увидав,  что князь весь покраснел, Коля еще пуще
захохотал;  ему ужасно понравилась мысль, что князь ревнует  к  Аглае, но он
умолк  тотчас  же, заметив,  что тот  искренно огорчился.  Затем  они  очень
серьезно и озабоченно проговорили еще час или полтора.
     На другой  день князь по  одному неотлагаемому делу целое утро пробыл в
Петербурге. Возвращаясь в Павловск уже в пятом  часу пополудни, он сошелся в
воксале  железной  дороги  с  Иваном Федоровичем. Тот  быстро схватил его за
руку, осмотрелся кругом, как  бы  в испуге, и потащил князя  с собой в вагон
первого класса, чтоб ехать вместе. Он  сгорал желанием переговорить о чем-то
важном.
     - Во-первых, милый князь, на  меня не сердись, и  если было  что с моей
стороны - позабудь. Я бы сам  еще вчера к тебе зашел, но не знал как на этот
счет Лизавета Прокофьевна... Дома  у  меня... просто  ад, загадочный  сфинкс
поселился, а я  хожу,  ничего не понимаю. А что до  тебя,  то,  по-моему, ты
меньше всех  нас  виноват,  хотя,  конечно, чрез тебя много  вышло.  Видишь,
князь, быть филантропом приятно, но не очень. Сам, может, уже  вкусил плоды.
Я, конечно, люблю доброту и уважаю Лизавету Прокофьевну, но...
     Генерал долго еще продолжал в  этом роде, но слова его были удивительно
бессвязны.  Видно было,  что  он  потрясен и  смущен  чрезвычайно чем-то  до
крайности ему непонятным.
     - Для меня нет сомнения, что ты тут не при чем, - высказался наконец он
яснее, - но не  посещай  нас некоторое время, прошу тебя дружески, впредь до
перемены ветра.  - Что  же  касается  до Евгения Павлыча,  -  вскричал он  с
необыкновенным жаром, - то все это бессмысленная клевета, клевета из клевет!
Это  наговор, тут интрига, желание все  разрушить и нас  поссорить.  Видишь,
князь,  говорю тебе на ухо: между нами и Евгением Павлычем не сказано еще ни
одного слова, понимаешь?  Мы не связаны  ничем, -  но  это слово  может быть
сказано, и даже  скоро,  и даже,  может быть,  очень  скоро!  Так вот  чтобы
повредить!  а  зачем,  почему -  не  понимаю!  Женщина удивительная, женщина
эксцентрическая,  до  того  ее боюсь,  что  едва сплю. И какой экипаж, белые
кони,  ведь  это шик, ведь это именно то,  что называется по-французски шик!
Кто  это  ей? Ей  богу согрешил, подумал третьего дня на Евгения Павлыча. Но
оказывается, что и  быть не может,  а  если быть не  может, то для  чего она
хочет тут расстроить?  Вот,  вот задача!  Чтобы  сохранить  при себе Евгения
Павлыча? Но повторяю тебе, и вот тебе крест, что  он с ней не  знаком, и что
векселя  эти  -  выдумка!  И с такою  наглостью ему  ты кричит  чрез  улицу!
Чистейший заговор! Ясное дело, что надо отвергнуть с презрением, а к Евгению
Павлычу  удвоить  уважение.  Так я и Лизавете Прокофьевне  высказал.  Теперь
скажу тебе самую интимную мысль: я упорно  убежден, что  она это  из личного
мщения  ко мне, помнишь, за  прежнее, хотя я никогда и ни  в  чем  пред  нею
виноват не  был. Краснею  от  одного  воспоминания. Теперь,  вот,  она опять
появилась,  я думал,  исчезла совсем.  Где же этот  Рогожин сидит,  скажите,
пожалуста? Я думал, она давно уже госпожа Рогожина...
     Одним словом, человек был сильно сбит с  толку. Весь почти  час пути он
говорил  один,  задавал вопросы, сам  разрешал их, пожимал руку князя и,  по
крайней мере, в том одном убедил князя, что его он и не думает подозревать в
чем-нибудь. Это было для  князя важно. Кончил  он  рассказом  о родном  дяде
Евгения  Павлыча,  начальнике какой-то канцелярии в Петербурге -  "на видном
месте,  семидесяти лет, вивер, гастроном  и  вообще повадливый старикашка...
Ха! ха! Я  знаю,  что он  слышал про Настасью  Филипповну и  даже добивался.
Заезжал к  нему  давеча;  не  принимает, нездоров,  но богат,  богат,  имеет
значение  и... дай ему  бог много лет здравствовать,  но  опять-таки Евгению
Павлычу все достанется... Да, да...  а я все-таки боюсь! Не понимаю чего,  а
боюсь. В воздухе  как будто что-то  носится,  как  будто летучая мышь,  беда
летает,  и  боюсь, боюсь!.."  И наконец  только  на третий день, как мы  уже
написали  выше,  последовало формальное примирение Епанчиных  с князем Львом
Николаевичем.

XII.
     Было семь часов пополудни; князь собирался идти в парк.  Вдруг Лизавета
Прокофьевна одна вошла к нему на террасу.
     - Во-первых, и не  смей думать,  -  начала она, -  что  я пришла к тебе
прощения просить. Вздор! Ты кругом виноват. Князь молчал.
     - Виноват или нет?
     - Столько же, сколько  и  вы. Впрочем, ни я, ни вы, мы оба ни  в чем не
виноваты умышленно. Я третьего дня себя виноватым считал, а теперь рассудил,
что это не так.
     - Так вот  ты  как! Ну, хорошо; слушай же и садись, потому что я стоять
не намерена.
     Оба сели.
     - Во-вторых:  ни слова о злобных  мальчишках!  Я просижу и проговорю  с
тобой десять минут; я пришла к тебе справку сделать (а  ты думал и бог знает
что?), и если ты хоть одним словом заикнешься про дерзких мальчишек, я встаю
и ухожу, и уже совсем с тобой разрываю.
     - Хорошо, - ответил князь.
     - Позволь  тебя спросить:  изволил ты  прислать,  месяца  два или два с
половиной тому, около Святой, к Аглае письмо?
     - Пи-писал.
     -  С  какою же целью? Что было в письме? Покажи  письмо! Глаза Лизаветы
Прокофьевны горели, она чуть не дрожала от нетерпения.
     - У меня нет письма, - удивился  и оробел  князь ужасно,  - если есть и
цело еще, то у Аглаи Ивановны.
     - Не финти! О чем писал?
     - Я не финчу и ничего не боюсь. Я не вижу никакой причины почему мне не
писать...
     - Молчи! Потом будешь говорить. Что было в письме? Почему покраснел?
     Князь подумал.
     - Я не знаю ваших мыслей, Лизавета Прокофьевна. Вижу только, что письмо
это вам очень не нравится. Согласитесь, что я мог бы  отказаться отвечать на
такой вопрос; но чтобы показать вам, что я не боюсь за письмо, и не сожалею,
что написал, и отнюдь не краснею за него  (князь покраснел еще чуть не вдвое
более), я вам прочту это письмо, потому что, кажется, помню его наизусть.
     Сказав это, князь прочел это письмо почти слово-в-слово, как оно было.
     -  Экая галиматья! Что же этот вздор  может означать по-твоему? - резко
спросила Лизавета Прокофьевна, выслушав письмо с необыкновенным вниманием.
     - Сам не знаю вполне; знаю, что  чувство мое было вполне искреннее. Там
у меня бывали минуты полной жизни и чрезвычайных надежд.
     - Каких надежд?
     -  Трудно обќяснить, только  не  тех, про какие вы теперь, может  быть,
думаете, - надежд... ну, одним словом, надежд будущего и радости о том, что,
может  быть,  я  там  не  чужой, не  иностранец. Мне  очень вдруг  на родине
понравилось. В  одно  солнечное  утро я взял  перо и написал  к ней  письмо;
почему к  ней - не знаю. Иногда ведь хочется друга  подле; и мне видно друга
захотелось... - помолчав, прибавил князь.
     - Влюблен ты, что ли?
     - Н-нет. Я... я как сестре писал; я и подписался братом.
     - Гм; нарочно; понимаю.
     - Мне очень тяжело отвечать вам на эти вопросы, Лизавета Прокофьевна.
     -  Знаю,  что  тяжело,  да мне-то дела нет  никакого до того, что  тебе
тяжело.  Слушай, отвечай  мне правду  как пред  богом:  лжешь ты мне  или не
лжешь?
     - Не лгу.
     - Верно говоришь, что не влюблен?
     - Кажется, совершенно верно.
     - Ишь ты, "кажется"! Мальчишка передавал?
     - Я просил Николая Ардалионовича...
     - Мальчишка? Мальчишка? - с азартом перебила Лизавета Прокофьевна: -  я
знать не знаю, какой такой Николай Ардалионович! Мальчишка?
     - Николай Ардалионович...
     - Мальчишка, говорю тебе!
     - Нет,  не мальчишка, а Николай Ардалионович, - твердо, хотя и довольно
тихо, ответил, наконец, князь.
     -  Ну, хорошо,  голубчик,  хорошо!  Это тебе  я причту.  - Минутку  она
пересиливала свое волнение и отдыхала.
     - А что такое: "Рыцарь бедный"?
     - Совсем не знаю; это без меня; шутка какая-нибудь.
     - Приятно вдруг  узнать! Только  неужели ж  она могла  заинтересоваться
тобой? Сама же тебя "уродиком" и "идиотом" называла.
     - Вы  бы  могли  мне это  и не пересказывать,  -  укоризненно, чуть  не
шепотом заметил князь.
     - Не сердись. Девка самовластная, сумасшедшая, избалованная, - полюбит,
так  непременно бранить вслух  будет  и в глаза издеваться; я точно такая же
была. Только,  пожалуста, не торжествуй,  голубчик, не твоя; верить  тому не
хочу, и никогда не будет! Говорю для того, чтобы ты теперь же и меры принял.
Слушай, поклянись, что ты не женат на этой.
     - Лизавета  Прокофьевна, что вы, помилуйте? - чуть не привскочил  князь
от изумления.
     - Да ведь чуть было не женился?
     - Чуть было не женился, - прошептал князь и поник головой.
     - Что ж,  в нее что  ли влюблен, коли так? Теперь для нее приехал?  Для
этой?
     - Я приехал не для того, чтобы жениться, - ответил князь.
     - Есть у тебя что-нибудь святое на свете?
     - Есть.
     - Поклянись, что не для того, чтобы жениться на той.
     - Клянусь, чем хотите!
     - Верю;  поцелуй меня. Наконец-то  я  вздохнула  свободно;  но знай: не
любит тебя Аглая, меры прими, и не бывать ей за тобой, пока я на свете живу!
Слышал?
     - Слышал.
     Князь  до  того  краснел,  что  не   мог  прямо  глядеть   на  Лизавету
Прокофьевну.
     - Заруби  же. Я  тебя как  провидение, ждала  (не  стоил  ты того!),  я
подушку  мою  слезами  по  ночам  обливала,  -  не  по  тебе,  голубчик,  не
беспокойся, у меня свое  другое горе, вечное и всегда одно и  то  же. Но вот
зачем я с таким нетерпением ждала тебя: я все еще верю, что сам бог тебя мне
как друга и  как родного брата  прислал. Нет  при мне  никого, кроме старухи
Белоконской, да и та улетела, да вдобавок глупа как баран стала от старости.
Теперь  отвечай просто  да или нет;  знаешь ты, зачем  она  третьего  дня из
коляски кричала?
     - Честное слово, что я тут не участвовал и ничего не знаю!
     -  Довольно, верю. Теперь  и у меня другие мысли об этом, но еще вчера,
утром, во  всем винила Евгения Павлыча. Целые  сутки  третьего  дня и  вчера
утром.  Теперь, конечно, не могу не согласиться с ними:  до очевидности, что
над ним тут, как  над дураком, насмеялись, почему-то,  зачем-то, для чего-то
(уж одно  это подозрительно!  да и не  благовидно!)  - но не бывать Аглае за
ним, говорю тебе это! Пусть он  хороший человек, а так оно будет. Я и прежде
колебалась,  а  теперь уж  наверно решила: "Положите сперва  меня в  гроб  и
закопайте в землю, тогда выдавайте дочь", вот что я Ивану Федоровичу сегодня
отчеканила. Видишь, что я тебе доверяю, видишь?
     - Вижу и понимаю.
     Лизавета Прокофьевна пронзительно всматривалась в князя; может быть, ей
очень хотелось  узнать,  какое  впечатление  производит  на него известие  о
Евгении Павлыче.
     - О Гавриле Иволгине ничего не знаешь?
     - То-есть... много знаю.
     - Знал или нет, что он в сношениях с Аглаей?
     - Совсем  не  знал,  -  удивился  и даже  вздрогнул  князь:  -  как, вы
говорите,  Гаврила  Ардалионович  в  сношениях с Аглаей  Ивановной? Быть  не
может!
     - Недавно  очень. Тут сестра всю зиму ему дорогу протачивала, как крыса
работала.
     - Я  не верю,  -  твердо повторил князь после некоторого  размышления и
волнения. - Если б это было, я бы знал наверно.
     -  Небось,  он бы сам пришел, да на груди твоей признался в слезах!  Эх
ты,  простофиля,  простофиля!  Все-то  тебя обманывают,  как... как... И  не
стыдно  тебе  ему  доверяться?  Неужели  ты  не видишь, что  он тебя  кругом
облапошил?
     -  Я  хорошо знаю,  что он меня  иногда обманывает, - неохотно произнес
князь  вполголоса,  - и  он  знает,  что я это знаю... - прибавил  он  и  не
договорил.
     - Знать и доверяться! Этого  недоставало!  Впрочем, от тебя так  и быть
должно.  И  я-то  чему  удивляюсь,  Господи! Да был  ли  когда  другой такой
человек! Тьфу! А знаешь,  что  этот Ганька,  или эта  Варька ее в сношения с
Настасьей Филипповной поставили?
     - Кого?! - воскликнул князь.
     - Аглаю.
     - Не верю! Быть того не может! С какою же целию?
     Он вскочил со стула.
     -   И  я  не   верю,   хоть   есть  улики.  Девка   своевольная,  девка
фантастическая, девка сумасшедшая! Девка злая, злая, злая!  Тысячу лет  буду
утверждать, что злая! Все они  теперь у меня такие, даже  эта мокрая курица,
Александра, но эта  уж из  рук вон  выскочила. Но тоже не  верю! Может быть,
потому что  не хочу верить, - прибавила  она как будто про себя. - Почему ты
не приходил? - вдруг обернулась  она опять к князю. - Все три  дня почему не
приходил? - нетерпеливо крикнула ему она другой раз.
     Князь начал было рассказывать свои причины, но она опять перебила.
     - Все-то тебя как дурака  считают и обманывают! Ты вчера в город ездил;
об заклад  побьюсь, на  коленях  стоял,  десять тысяч просил  принять  этого
подлеца!
     - Совсем  нет и  не думал. Даже  и не видал его, и,  кроме того, он  не
подлец. Я от него письмо получил.
     - Покажи письмо!
     Князь  достал  из  портфеля  записку  и подал Лизавете  Прокофьевне.  В
записке было:
     "Милостивый государь, я, конечно, не имею  ни малейшего права, в глазах
людей, иметь самолюбие. По людскому мнению, я слишком ничтожен для этого. Но
это в глазах  людей, а  не  в ваших. Я слишком убедился, что вы,  милостивый
государь, может быть, лучше других. Я не согласен с  Докторенкой и расхожусь
с ним в этом убеждении. Я от вас никогда не возьму ни копейки, но вы помогли
моей матери, и за это я обязан быть вам благодарен, хотя и чрез слабость. Во
всяком  случае я смотрю  на вас иначе и почел нужным вас  известить. А затем
полагаю,  что  между  нами  не  может  быть  более никаких  сношений.  Антип
Бурдовский".
     "Р.  S. Недостающая до двухсот рублей сумма будет вам в течение времени
верно выплачена".
     - Экая  бестолочь!  -  заключила  Лизавета  Прокофьевна,  бросая  назад
записку, - не стоило и читать. Чего ты ухмыляешься?
     - Согласитесь, что и вам приятно было прочесть.
     - Как! Эту проеденную тщеславием галиматью! Да разве  ты не видишь, что
они все с ума спятили от гордости и тщеславия?
     -  Да, но  все-таки  он повинился, порвал с Докторенкой, и  чем он даже
тщеславнее,  тем дороже это стоило его тщеславию. О, какой  же вы  маленький
ребенок, Лизавета Прокофьевна!
     - Что ты от меня пощечину что ли получить наконец намерен?
     - Нет, совсем не  намерен. А  потому что  вы рады записке,  а скрываете
это. Чего вы стыдитесь чувств ваших? Ведь это у вас во всем.
     - Шагу теперь не смей ступить ко мне, -  вскочила Лизавета Прокофьевна,
побледнев от гнева, - чтоб  и духу твоего у меня теперь с этой  поры не было
никогда!
     -  А  чрез  три дня  сами придете  и позовете к себе...  Ну как вам  не
стыдно? Это ваши лучшие чувства, чего вы стыдитесь их? Ведь только сами себя
мучаете.
     - Умру не позову  никогда! Имя твое позабуду!  Позабыла!! Она бросилась
вон от князя.
     - Мне и без вас уже запрещено ходить к вам, - крикнул князь ей вслед.
     - Что-о? Кто тебе запретил?
     Она  мигом обернулась, точно ее укололи иголкой. Князь заколебался было
ответить; он почувствовал, что нечаянно, но сильно проговорился.
     - Кто запрещал тебе? - неистово крикнула Лизавета Прокофьевна.
     - Аглая Ивановна запрещает...
     - Когда? Да го-во-ри же!!!
     - Давеча утром прислала, чтоб я никогда не смел к вам ходить.
     Лизавета Прокофьевна стояла как остолбенелая, но она соображала.
     - Что прислала? Кого прислала? Чрез мальчишку? На словах? - воскликнула
она вдруг опять.
     - Я записку получил, - сказал князь.
     - Где? Давай! Сейчас!
     Князь подумал с минуту, однако же вынул из жилетного кармана  небрежный
клочок бумаги, на котором было написано:
     "Князь Лев Николаевич! Если, после всего, что было, вы намерены удивить
меня посещением нашей  дачи, то меня, будьте  уверены,  не  найдете в  числе
обрадованных. Аглая Епанчина".
     Лизавета  Прокофьевна  обдумывала с  минуту; потом  вдруг  бросилась  к
князю, схватила его за руку и потащила за собой.
     - Сейчас! Иди!  Нарочно  сейчас, сию минуту! - вскричала она в припадке
необычайного волнения и нетерпения.
     - Но ведь вы меня подвергаете...
     - Чему? невинный простофиля! точно даже и не мужчина! Ну, теперь я сама
все увижу, своими глазами...
     - Да шляпу-то по крайней мере захватить дайте..
     - Вот твоя мерзкая шляпенка,  идем!  Фасону  даже  не  умел  со  вкусом
выбрать!.. Это она... это она после давешнего... это с горячки, -  бормотала
Лизавета Прокофьевна, таща за собой князя и ни на  минуту  не  выпуская  его
руки, - давеча я за тебя заступилась, сказала вслух, что дурак,  потому  что
не идешь... иначе не написала  бы  такую  бестолковую  записку!  Неприличную
записку! Неприличную благородной, воспитанной, умной, умной девушке!.. Гм, -
продолжала она, - уж конечно самой досадно было, что ты не идешь, только  не
рассчитала, что так к идиоту писать нельзя, потому что буквально примет, как
и  вышло.  Ты  чего  подслушиваешь?  -  крикнула  она,  спохватившись,   что
проговорилась: - Ей шута надо такого, как ты, давно не видала, вот она зачем
тебя просит! И я рада, рада, что она теперь тебя на зубок подымет! Того ты и
стоишь. А она умеет, о, как она умеет!..


      * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. * 

I.
     Поминутно жалуются, что у нас нет людей практических; что  политических
людей, например, много, генералов тоже много; разных управляющих, сколько бы
ни понадобилось, сейчас можно найти каких угодно,  -  а  практических  людей
нет. По крайней мере, все жалуются, что  нет.  Даже,  говорят,  прислуги  на
некоторых железных дорогах порядочной нет; администрации чуть-чуть сносной в
какой-нибудь компании пароходов устроить, говорят,  никак  невозможно.  Там,
слышишь, на какой-нибудь новооткрытой дороге столкнулись или провалились  на
мосту вагоны; там, пишут, чуть  не  зазимовал  поезд  среди  снежного  поля:
поехали  на  несколько  часов,  а  пять  дней  простояли   в   снегу.   Там,
рассказывают, многие тысячи пудов товару гниют на одном месте по  два  и  по
три месяца, в  ожидании  отправки,  а  там,  говорят  (впрочем,  даже  и  не
верится),  один  администратор,  то-есть  какой-то   смотритель,   какого-то
купеческого приказчика, пристававшего к  нему  с  отправкой  своих  товаров,
вместо  отправки  администрировал   по   зубам,   да   еще   объяснил   свой
административный  поступок  тем,  что  он  "погорячился".  Кажется,  столько
присутственных мест в государственной службе, что и  подумать  страшно;  все
служили, все служат, все намерены служить, - так как бы, кажется, из  такого
материала  не  составить  какой-нибудь  приличной  компанейской   пароходной
администрации?
     На это дают иногда ответ чрезвычайно простой, - до  того  простой,  что
даже и не верится такому объяснению. Правда, говорят, у нас все служили  или
служат, и уже двести лет тянется это по самому лучшему немецкому образцу, от
пращуров к правнукам, - но служащие-то люди и есть самые  непрактические,  и
дошло до того, что отвлеченность и недостаток практического знания  считался
даже между самими служащими, еще недавно, чуть не величайшими  добродетелями
и рекомендацией. Впрочем, мы  напрасно  о  служащих  заговорили,  мы  хотели
говорить собственно о людях практических. Тут уж сомнения нет, что робость и
полнейший  недостаток  собственной  инициативы  постоянно  считался  у   нас
главнейшим и лучшим  признаком  человека  практического,  -  даже  и  теперь
считается. Но зачем винить только себя, - если только считать это мнение  за
обвинение? Недостаток оригинальности и  везде,  во  всем  мире,  спокон-века
считался всегда первым качеством и лучшею рекомендацией  человека  дельного,
делового и практического, и, по крайней мере, девяносто девять  сотых  людей
(это-то уж по крайней мере) всегда состояли в этих мыслях,  и  только  разве
одна сотая людей постоянно смотрела и смотрит иначе.
     Изобретатели и гении почти всегда при начале своего  поприща  (а  очень
часто и в конце) считались в обществе не более как дураками, - это уж  самое
рутинное замечание, слишком всем известное. Если,  например,  в  продолжение
десятков лет все тащили свои деньги в ломбард и натащили туда  миллиарды  по
четыре процента, то уж разумеется, когда ломбарда не стало, и  все  остались
при собственной инициативе, то большая  часть  этих  миллионов  должна  была
непременно погибнуть в акционерной горячке и в руках  мошенников,  -  и  это
даже  приличием  и  благонравием  требовалось.  Именно  благонравием;   если
благонравная робость и приличный недостаток оригинальности составляли у  нас
до сих пор,  по  общепринятому  убеждению,  неотъемлемое  качество  человека
дельного и порядочного, то уж слишком непорядочно и даже неприлично было  бы
так слишком вдруг измениться. Какая,  например,  мать,  нежно  любящая  свое
дитя, не испугается и не заболеет от страха, если ее сын или дочь  чуть-чуть
выйдут из рельсов:  "нет,  уж  лучше  пусть  будет  счастлив  и  проживет  в
довольстве и без оригинальности", думает каждая мать, закачивая свое дитя. А
наши няньки, закачивая детей, спокон-веку причитывают и припевают: "будешь в
золоте ходить, генеральский чин  носить!"  Итак,  даже  у  наших  нянек  чин
генерала считался за предел  русского  счастья  и,  стало  быть,  был  самым
популярным национальным идеалом  спокойного,  прекрасного  блаженства.  И  в
самом деле: посредственно выдержав экзамен и прослужив тридцать пять лет,  -
кто мог у нас не сделаться наконец генералом и не скопить известную сумму  в
ломбарде?  Таким  образом,  русский  человек,  почти  безо  всяких   усилий,
достигал, наконец, звания человека дельного и практического. В сущности,  не
сделаться генералом мог у нас  один  только  человек  оригинальный,  другими
словами, беспокойный. Может быть, тут и  есть  некоторое  недоразумение;  но
говоря вообще, кажется, это верно, и общество наше было вполне  справедливо,
определяя свой идеал  человека  практического.  Тем  не  менее  мы  все-таки
наговорили  много  лишнего;   хотели   же   собственно   сказать   несколько
пояснительных слов о знакомом нам семействе  Епанчиных.  Эти  люди,  или  по
крайней  мере  наиболее  рассуждающие  члены  в  этом  семействе,  постоянно
страдали  от   одного   почти   общего   их   фамильного   качества,   прямо
противоположного тем добродетелям, о которых мы сейчас рассуждали  выше.  Не
понимая факта вполне (потому что его трудно  понять),  они  все-таки  иногда
подозревали, что у них в семействе как-то все идет не так,  как  у  всех.  У
всех гладко, у них шероховато; все  катятся  по  рельсам,  -  они  поминутно
выскакивают из рельсов. Все поминутно  и  благонравно  робеют,  а  они  нет.
Лизавета Прокофьевна, правда, слишком даже пугалась, но все-таки это была не
та благонравная светская робость, по которой они тосковали.  Впрочем,  может
быть, только одна  Лизавета  Прокофьевна  и  тревожилась:  девицы  были  еще
молоды, - хотя народ очень проницательный и иронический, а  генерал  хоть  и
проницал (не без туготы  впрочем),  но  в  затруднительных  случаях  говорил
только: гм! и в конце концов возлагал все упования на Лизавету  Прокофьевну.
Стало быть, на ней и  лежала  ответственность.  И  не  то  чтобы,  например,
семейство  это   отличалось   какою-нибудь   собственною   инициативой   или
выпрыгивало из рельсов по сознательному влечению к оригинальности, что  было
бы уж совсем неприлично. О,  нет!  Ничего  этого,  по-настоящему,  не  было,
то-есть никакой сознательно-поставленной цели, а все-таки, в  конце  концов,
выходило так, что семейство Епанчиных, хотя и очень почтенное, было  все  же
какое-то не такое, каким следует быть вообще всем  почтенным  семействам.  В
последнее время Лизавета Прокофьевна стала находить виноватою во  всем  одну
себя и свой "несчастный" характер, - отчего и увеличились ее страдания.  Она
сама поминутно честила себя "глупою, неприличною  чудачкой"  и  мучилась  от
мнительности, терялась беспрерывно, не находила выхода в каком-нибудь  самом
обыкновенном столкновении вещей и поминутно преувеличивала беду.
     Еще в начале нашего рассказа мы упомянули,  что  Епанчины  пользовались
общим и действительным уважением. Даже сам генерал Иван  Федорович,  человек
происхождения темного, был бесспорно и с уважением принят везде. Уважения он
и заслуживал, во-первых, как человек богатый и "не последний", и  во-вторых,
как человек вполне порядочный, хотя и не далекий. Но некоторая тупость  ума,
кажется, есть почти необходимое качество если  не  всякого  деятеля,  то  по
крайней мере всякого  серьезного  наживателя  денег.  Наконец  генерал  имел
манеры порядочные, был скромен, умел молчать и  в  то  же  время  не  давать
наступать себе на ногу, - и не  по  одному  своему  генеральству,  а  и  как
честный и благородный человек. Важнее всего было то, что он  был  человек  с
сильною протекцией. Что же касается до Лизаветы Прокофьевны, то она, как уже
объяснено выше, была и роду хорошего, хотя у нас на род  смотрят  не  очень,
если при этом нет необходимых связей. Но у ней оказались наконец и связи; ее
уважали и наконец полюбили такие  лица,  что  после  них,  естественно,  все
должны были ее уважать и принимать. Сомнения нет, что  семейные  мучения  ее
были  неосновательны,  причину  имели   ничтожную   и   до   смешного   были
преувеличены; но если у кого бородавка на носу или на лбу,  то  ведь  так  и
кажется, что всем только одно было и есть на свете, чтобы смотреть  на  вашу
бородавку, над нею смеяться и осуждать вас за  нее,  хотя  бы  вы  при  этом
открыли Америку. Сомнения нет и в том, что в обществе  Лизавету  Прокофьевну
действительно почитали "чудачкой"; но  при  этом  уважали  ее  бесспорно:  а
Лизавета Прокофьевна стала не верить, наконец, и в то, что ее уважают,  -  в
чем и была вся беда. Смотря на дочерей своих, она мучилась подозрением,  что
беспрерывно чем-то вредит их карьере, что характер ее смешон,  неприличен  и
невыносим, за что, разумеется, беспрерывно обвиняла своих же дочерей и Ивана
Федоровича и по целым дням с ними ссорилась,  любя  их  в  то  же  время  до
самозабвения и чуть не до страсти.
     Всего более мучило ее подозрение, что и дочери ее становятся  такие  же
точно "чудачки", как и она, и что таких девиц, как они, в свете  не  бывает,
да и быть не должно. "Нигилистки растут, да и только!" говорила она про себя
поминутно. В последний год и особенно в самое последнее время  эта  грустная
мысль стала все более и более в ней укрепляться. "Во-первых, зачем они замуж
не выходят?" спрашивала она себя поминутно. "Чтобы мать мучить, - в этом они
цель своей жизни видят, и это, конечно, так, потому что все это новые  идеи,
все это проклятый женский вопрос! Разве не вздумала было  Аглая  назад  тому
полгода обрезывать свои великолепные волосы? (Господи, да  у  меня  даже  не
было таких волос в мое время!) Ведь уж ножницы были  в  руках,  ведь  уж  на
коленках только отмолила ее!.. Ну, эта, положим,  со  злости  делала,  чтобы
мать  измучить,  потому  что  девка  злая,  самовольная,  избалованная,  но,
главное, злая, злая, злая! Но разве эта толстая Александра не потянулась  за
ней тоже свои космы обрезывать, и  уже  не  по  злости,  не  по  капризу,  а
искренно, как дура, которую Аглая же и убедила, что без волос ей спать будет
покойнее и голова не будет болеть? И сколько, сколько, сколько,  -  вот  уже
пять лет, - было  у  них  женихов?  И  право  же  были  люди  хорошие,  даже
прекраснейшие люди случались! Чего же они ждут, чего не идут?  Только  чтобы
матери досадить, - больше нет никакой причины! Никакой! Никакой!"
     Наконец взошло было солнце и для  ее  материнского  сердца;  хоть  одна
дочь, хоть Аделаида будет наконец пристроена:  "Хоть  одну  с  плеч  долой",
говорила Лизавета Прокофьевна, когда приходилось выражаться вслух (про  себя
она выражалась несравненно нежнее). И как хорошо и как  прилично  обделалось
все дело; даже в свете с почтением заговорили. Человек известный,  князь,  с
состоянием, человек хороший и ко всему тому пришелся ей по сердцу, чего  уж,
кажется, лучше? Но за Аделаиду она и прежде боялась  менее,  чем  за  других
дочерей,  хотя  артистические  ее  наклонности  и   очень   иногда   смущали
беспрерывно  сомневающееся  сердце  Лизаветы  Прокофьевны.  "Зато   характер
веселый, и при этом много благоразумия, - не пропадет, стало  быть,  девка",
утешалась она в конце концов. За  Аглаю  она  более  всех  пугалась.  Кстати
сказать, насчет старшей, Александры, Лизавета Прокофьевна и  сама  не  знала
как быть: пугаться за нее или нет? То казалось ей, что  уж  совсем  "пропала
девка"; двадцать пять лет, - стало быть и останется в девках. И  "при  такой
красоте"!.. Лизавета Прокофьевна даже плакала за нее по ночам, тогда  как  в
те же самые ночи Александра Ивановна спала самым спокойным сном. "Да что  же
она такое, - нигилистка или просто дура?" - Что не дура, - в этом,  впрочем,
и у Лизаветы Прокофьевны не было никакого сомнения: она чрезвычайно  уважала
суждения Александры Ивановны и любила с нею  советоваться.  Но  что  "Мокрая
курица" - в этом сомнения нет никакого: "спокойна до того, что и  растолкать
нельзя! Впрочем, и "мокрые курицы" не спокойны,  -  фу!  Сбилась  я  с  ними
совсем!" У Лизаветы Прокофьевны была какая-то  необъяснимая  сострадательная
симпатия к Александре Ивановне, больше даже чем к  Аглае,  которая  была  ее
идолом. Но желчные выходки  (чем,  главное,  и  проявлялись  ее  материнские
заботливость и симпатия), задирания, такие названия,  как  "мокрая  курица",
только смешили Александру. Доходило иногда до того, что самые пустейшие вещи
сердили Лизавету Прокофьевну ужасно и выводили из себя. Александра  Ивановна
любила, например, очень подолгу спать и видела обыкновенно  много  снов;  но
сны ее отличались постоянно какою-то необыкновенною пустотой и  невинностью,
- семилетнему ребенку  впору;  так  вот,  даже  эта  невинность  снов  стала
раздражать почему-то мамашу. Раз Александра Ивановна увидала во  сне  девять
куриц, и из-за этого вышла формальная ссора между нею и матерью,  -  почему?
трудно и объяснить. Раз, только один раз, удалось ей увидать  во  сне  нечто
как будто оригинальное, - она увидала  монаха,  одного,  в  темной  какой-то
комнате, в которую она все пугалась войти.  Сон  был  тотчас  же  передан  с
торжеством Лизавете Прокофьевне двумя хохотавшими сестрами; но мамаша  опять
рассердилась и всех трех обозвала дурами. "Гм! спокойна, как дура, и ведь уж
совершенно "мокрая курица", растолкать нельзя, а грустит,  совсем  иной  раз
грустно смотрит! О чем она горюет, о чем?" Иногда она задавала этот вопрос и
Ивану Федоровичу, и, по обыкновению своему, истерически, грозно, с ожиданием
немедленного ответа. Иван Федорович  гумкал,  хмурился,  пожимал  плечами  и
решал наконец, разводя свои руки:
     - Мужа надо!
     - Только дай ей бог не такого, как вы,  Иван  Федорыч,  -  разрывалась,
наконец, как бомба, Лизавета Прокофьевна; - не такого в  своих  суждениях  и
приговорах, как вы, Иван Федорыч, не такого грубого грубияна, как  вы,  Иван
Федорыч...
     Иван   Федорович   спасался   немедленно,   а   Лизавета    Прокофьевна
успокоивалась после своего разрыва. Разумеется, в тот же день к  вечеру  она
неминуемо становилась необыкновенно внимательна, тиха, ласкова и почтительна
к Ивану Федоровичу, к "грубому своему грубияну" Ивану Федоровичу, к  доброму
и милому, обожаемому своему Ивану  Федоровичу,  потому  что  она  всю  жизнь
любила и даже влюблена была в своего Ивана Федоровича, о чем отлично знал  и
сам Иван Федорович и бесконечно уважал за это свою Лизавету Прокофьевну.
     Но главным и постоянным мучением ее была Аглая.
     "Совершенно, совершенно как  я,  мой  портрет  во  всех  отношениях,  -
говорила про себя Лизавета Прокофьевна,  -  самовольный,  скверный  бесенок!
Нигилистка, чудачка, безумная, злая, злая, злая! О, господи, как  она  будет
несчастна!"
     Но, как мы уже сказали, взошедшее солнце все было смягчило  и  осветило
на минуту. Был почти месяц в  жизни  Лизаветы  Прокофьевны,  в  который  она
совершенно было отдохнула от всех беспокойств.  По  поводу  близкой  свадьбы
Аделаиды заговорили в свете и об Аглае, и при этом Аглая держала себя  везде
так прекрасно, так ровно, так умно, так  победительно,  гордо  немножко,  но
ведь это к ней так идет! Так ласкова, так  приветлива  была  целый  месяц  к
матери! ("Правда, этого Евгения Павловича надо еще очень, очень рассмотреть,
раскусить его надо, да и Аглая,  кажется,  не  очень-то  больше  других  его
жалует!") Все-таки стала вдруг такая чудная девушка, -  и  как  она  хороша,
боже, как она хороша, день ото дня лучше! и вот...
     И вот  только  что  показался  этот  скверный  князишка,  этот  дрянной
идиотишка, и все опять взбаламутилось, все в доме вверх дном пошло!
     Что же, однако, случилось?
     Для других бы ничего не случилось,  наверно.  Но  тем-то  и  отличалась
Лизавета Прокофьевна, что в  комбинации  и  в  путанице  самых  обыкновенных
вещей, сквозь  присущее  ей  всегда  беспокойство,  -  она  успевала  всегда
разглядеть что-то такое, что пугало ее иногда до болезни, самым  мнительным,
самым необъяснимым страхом, а, стало быть, и самым  тяжелым.  Каково  же  ей
было, когда вдруг теперь, сквозь всю  бестолочь  смешных  и  неосновательных
беспокойств, действительно стало проглядывать нечто как будто и в самом деле
важное, нечто как будто и в самом деле стоившее  и  тревог,  и  сомнений,  и
подозрений.
     "И как смели, как смели мне это проклятое анонимное письмо написать про
эту тварь, что она с Аглаей в сношениях?" думала  Лизавета  Прокофьевна  всю
дорогу, пока тащила за собой князя, и дома, когда  усадила  его  за  круглым
столом, около которого было в  сборе  все  семейство;  "как  смели  подумать
только об этом? Да я бы умерла со стыда, если бы поверила хоть капельку, или
Аглае это письмо показала! Этакие насмешки на нас, на Епанчиных! И все,  все
чрез Ивана Федорыча, все чрез вас, Иван Федорыч! Ах, зачем не  переехали  на
Елагин: я ведь говорила, что на  Елагин!  Это,  может  быть,  Варька  письмо
написала, я знаю, или, может быть... во всем, во всем Иван Федорыч  виноват!
Это над ним эта тварь эту штуку выкинула, в память прежних связей,  чтобы  в
дураки его выставить, точно так,  как  прежде  над  ним,  как  над  дураком,
хохотала, за нос водила, когда еще он ей жемчуги возил... А в  конце  концов
все-таки мы замешаны, все-таки дочки ваши замешаны,  Иван  Федорыч,  девицы,
барышни, лучшего общества барышни, невесты; они тут находились, тут  стояли,
все выслушали, да и в истории с мальчишками тоже замешаны,  радуйтесь,  тоже
тут были и слушали! Не прощу же, не прощу же я этому  князишке,  никогда  не
прощу! И почему Аглая  три  дня  в  истерике,  почему  с  сестрами  чуть  не
перессорилась, даже с Александрой, у которой всегда  целовала  руки,  как  у
матери - так уважала? Почему она три дня всем загадки загадывает? Что тут за
Гаврила Иволгин?  Почему  она  вчера  и  сегодня  Гаврилу  Иволгина  хвалить
принималась и расплакалась? Почему про этого проклятого "рыцаря  бедного"  в
этом анонимном письме упомянуто, тогда как она письмо от князя даже  сестрам
не показала? И почему... зачем, зачем я к нему, как угорелая  кошка,  теперь
прибежала, и сама же его сюда притащила? Господи,  с  ума  я  сошла,  что  я
теперь наделала! С молодым человеком про секреты дочери говорить, да  еще...
да еще про такие секреты, которые чуть  не  самого  его  касаются!  Господи,
хорошо еще, что он идиот  и...  и...  друг  дома!  Только  неужели  ж  Аглая
прельстилась на такого уродика! Господи, что я плету! Тьфу! Оригиналы  мы...
под стеклом надо нас всех показывать, меня первую, по десяти копеек за вход.
Не прощу я вам этого, Иван Федорыч, никогда не прощу! И  почему  она  теперь
его не шпигует? Обещалась шпиговать, и вот не шпигует! Вон  -  вон,  во  все
глаза на него смотрит, молчит, не уходит, стоит, а сама  же  не  велела  ему
приходить... Он весь бледный  сидит.  И  проклятый,  проклятый  этот  болтун
Евгений Павлыч,  всем  разговором  один  завладел!  Ишь  разливается,  слова
вставить не дает. Я бы сейчас про все узнала, только бы речь навести..."
     Князь и действительно сидел, чуть не  бледный,  за  круглым  столом  и,
казалось, был в одно и то же время в чрезвычайном страхе и,  мгновениями,  в
непонятном ему самому и  захватывающем  душу  восторге.  О,  как  он  боялся
взглянуть в ту сторону, в тот угол, откуда пристально смотрели на  него  два
знакомые черные глаза, и в то же самое время как замирал он от счастия,  что
сидит здесь опять между ними, услышит знакомый голос - после того,  что  она
ему написала. "Господи, что-то она скажет теперь!" Сам он не  выговорил  еще
ни одного слова и с напряжением слушал "разливавшегося"  Евгения  Павловича,
который редко бывал в таком довольном и  возбужденном  состоянии  духа,  как
теперь, в этот вечер. Князь слушал его и долго не понимал  почти  ни  слова.
Кроме Ивана Федоровича, который не возвращался еще из Петербурга, все были в
сборе. Князь Щ. был тоже тут. Кажется, сбирались  немного  погодя,  до  чаю,
идти слушать музыку. Теперешний разговор завязался, повидимому,  до  прихода
князя. Скоро проскользнул на террасу вдруг откуда-то явившийся Коля.  "Стало
быть, его принимают здесь попрежнему", подумал князь про себя.
     Дача Епанчиных была роскошная дача, во вкусе швейцарской хижины, изящно
убранная со всех сторон цветами  и  листьями.  Со  всех  сторон  ее  окружал
небольшой, но прекрасный цветочный сад. Сидели  все  на  террасе,  как  и  у
князя; только терраса была несколько обширнее и устроена щеголеватее.
     Тема  завязавшегося  разговора,  казалось,  была  немногим  по  сердцу;
разговор, как можно было догадаться, начался из-за  нетерпеливого  спора  и,
конечно, всем бы хотелось переменить сюжет, но Евгений  Павлович,  казалось,
тем больше упорствовал и не смотрел на впечатление; приход князя  как  будто
возбудил его еще более.  Лизавета  Прокофьевна  хмурилась,  хотя  и  не  все
понимала. Аглая, сидевшая в стороне, почти в углу,  не  уходила,  слушала  и
упорно молчала.
     - Позвольте, - с жаром возражал Евгений  Павлович,  -  я  ничего  и  не
говорю  против  либерализма.  Либерализм  не  есть  грех;  это   необходимая
составная часть всего целого, которое без него  распадется  или  замертвеет;
либерализм имеет такое же  право  существовать,  как  и  самый  благонравный
консерватизм; но я на русский либерализм нападаю, и опять-таки повторяю, что
за то собственно и нападаю на него, что  русский  либерал  не  есть  русский
либерал, а есть не русский либерал. Дайте мне русского  либерала,  и  я  его
сейчас же при вас поцелую.
     - Если только он захочет вас целовать, - сказала  Александра  Ивановна,
бывшая в  необыкновенном  возбуждении.  Даже  щеки  ее  разрумянились  более
обыкновенного.
     "Ведь вот, - подумала про себя Лизавета Прокофьевна, - то спит да  ест,
не растолкаешь, а то вдруг подымется раз в год и заговорит так,  что  только
руки на нее разведешь".
     Князь заметил мельком,  что  Александре  Ивановне,  кажется,  очень  не
нравится, что Евгений Павлович говорит слишком весело, говорит на  серьезную
тему и как будто горячится, а в то же время как будто и шутит.
     - Я  утверждал  сейчас,  только  что  пред  вашим  приходом,  князь,  -
продолжал Евгений Павлович, - что у нас до сих пор либералы были  только  из
двух слоев, прежнего помещичьего (упраздненного) и семинарского. А  так  как
оба сословия обратились наконец в совершенные касты, в нечто  совершенно  от
нации особливое, и чем дальше, тем больше, от  поколения  к  поколению,  то,
стало быть,  и  все  то,  что  они  делали  и  делают,  было  совершенно  не
национальное...
     - Как? Стало быть, все что сделано - все не русское? -  возразил  князь
Щ.
     - Не национальное; хоть и по-русски, но не национальное; и  либералы  у
нас не русские, и консерваторы не русские,  все...  И  будьте  уверены,  что
нация ничего не признает из того, что сделано помещиками и семинаристами, ни
теперь, ни после...
     - Вот это хорошо! Как можете вы утверждать такой парадокс, если  только
это серьезно? Я не могу допустить таких выходок насчет русского помещика; вы
сами русский помещик, - горячо возражал князь Щ.
     - Да ведь я и не в  том  смысле  о  русском  помещике  говорю,  как  вы
принимаете. Сословие почтенное, хоть  по  тому  уж  одному,  что  я  к  нему
принадлежу; особенно теперь, когда оно перестало существовать...
     - Неужели и в литературе  ничего  не  было  национального?  -  перебила
Александра Ивановна.
     - Я в литературе не мастер, но и русская литература, по-моему,  вся  не
русская, кроме разве Ломоносова, Пушкина и Гоголя.
     - Во-первых, это не мало, а во-вторых, один из народа, а другие  два  -
помещики, - засмеялась Аделаида.
     - Точно так, но не торжествуйте. Так как этим только троим до  сих  пор
из всех русских писателей удалось сказать каждому нечто действительно  свое,
свое собственное, ни у кого не заимствованное, то тем самым эти трое и стали
тотчас национальными. Кто из  русских  людей  скажет,  напишет  или  сделает
что-нибудь  свое,  свое  неотъемлемое  и  незаимствованное,  тот   неминуемо
становится национальным, хотя бы он и по-русски плохо говорил. Это для  меня
аксиома.  Но  мы  не  об  литературе  начали  говорить,  мы   заговорили   о
социалистах, и чрез них разговор пошел; ну, так я утверждаю, что у  нас  нет
ни одного русского социалиста; нет и не было, потому что все наши социалисты
тоже из  помещиков  или  семинаристов.  Все  наши  отъявленные,  афишованные
социалисты, как здешние, так и заграничные, больше ничего  как  либералы  из
помещиков времен крепостного права. Что вы смеетесь?  Дайте  мне  их  книги,
дайте мне их учения, их мемуары,  и  я,  не  будучи  литературным  критиком,
берусь написать вам убедительнейшую литературную критику, в  которой  докажу
ясно как день, что каждая страница их книг, брошюр, мемуаров написана прежде
всего  прежним  русским  помещиком.  Их  злоба,  негодование,  остроумие   -
помещичьи (даже до-Фамусовские!); их восторг,  их  слезы,  настоящие,  может
быть, искренние слезы, но - помещичьи! Помещичьи или семинарские... Вы опять
смеетесь, и вы смеетесь, князь? Тоже не согласны?
     Действительно, все смеялись, усмехнулся и князь.
     - Я так прямо не могу еще  сказать,  согласен  я  или  не  согласен,  -
произнес князь, вдруг перестав усмехаться и  вздрогнув  с  видом  пойманного
школьника, - но уверяю вас что слушаю вас с чрезвычайным удовольствием...
     Говоря это, он чуть не задыхался, и даже холодный пот выступил  у  него
на лбу. Это были первые слова, произнесенные им с тех пор, как он тут сидел.
Он попробовал было оглянуться кругом, но не посмел; Евгений Павлович  поймал
его жест и улыбнулся.
     - Я вам, господа, скажу факт, - продолжал он прежним тоном, то-есть как
будто с необыкновенным увлечением и жаром и в то же время  чуть  не  смеясь,
может быть, над своими же собственными словами, - факт,  наблюдение  и  даже
открытие которого я имею честь приписывать  себе  и  даже  одному  себе;  по
крайней мере, об этом не было еще нигде сказано или написано. В  факте  этом
выражается вся сущность русского либерализма того рода, о котором я  говорю.
Во-первых, что же, и есть либерализм, если говорить вообще, как не нападение
(разумное или ошибочное, это другой вопрос) на существующие  порядки  вещей?
Ведь так? Ну, так факт мой состоит в том, что  русский  либерализм  не  есть
нападение на существующие порядки вещей, а есть нападение на самую  сущность
наших вещей, на самые вещи, а не на  один  только  порядок,  не  на  русские
порядки, а на самую Россию. Мой либерал дошел до того,  что  отрицает  самую
Россию, то-есть ненавидит и бьет свою мать. Каждый  несчастный  и  неудачный
русский факт возбуждает в нем смех и чуть не восторг. Он ненавидит  народные
обычаи, русскую историю, все. Если есть для него  оправдание,  так  разве  в
том, что он не понимает, что делает, и свою ненависть к России принимает  за
самый плодотворный  либерализм  (о,  вы  часто  встретите  у  нас  либерала,
которому аплодируют остальные, и  который,  может  быть,  в  сущности  самый
нелепый, самый тупой и опасный консерватор,  и  сам  не  знает  того!).  Эту
ненависть к России, еще не так давно, иные либералы наши принимали  чуть  не
за истинную любовь к отечеству и хвалились тем, что видят  лучше  других,  в
чем она должна состоять; но  теперь  уже  стали  откровеннее  и  даже  слова
"любовь к отечеству" стали стыдиться, даже понятие изгнали и  устранили  как
вредное и ничтожное. Факт этот верный, я стою за это и...  надобно  же  было
высказать когда-нибудь правду вполне, просто и откровенно; но факт этот в то
же время и такой, которого нигде и никогда, спокон-веку и ни в одном народе,
не бывало и не случалось, а, стало быть, факт этот случайный и может пройти,
я согласен. Такого не может быть либерала нигде, который бы самое  отечество
свое ненавидел. Чем же это все объяснить у нас? Тем самым, что и  прежде,  -
тем, что русский либерал есть покамест еще нерусский либерал; больше  ничем,
по-моему.
     - Я принимаю все, что ты сказал, за шутку, Евгений Павлыч,  -  серьезно
возразил князь Щ.
     - Я всех либералов не видала и судить не берусь, -  сказала  Александра
Ивановна, - но с негодованием вашу мысль выслушала: вы взяли частный  случай
и возвели в общее правило, а стало быть, клеветали.
     - Частный случай? А-а! Слово произнесено, - подхватил Евгений Павлович.
- Князь, как вы думаете: частный это случай или нет?
     - Я тоже должен сказать, что я мало видел и мало был... с либералами, -
сказал князь, - но мне кажется, что вы, может быть, несколько правы,  и  что
тот  русский  либерализм,  о  котором  вы  говорили,  действительно  отчасти
наклонен ненавидеть самую  Россию,  а  не  одни  только  ее  порядки  вещей.
Конечно, это только отчасти... конечно, это никак не  может  быть  для  всех
справедливо...
     Он замялся и не  докончил.  Несмотря  на  все  волнение  свое,  он  был
чрезвычайно заинтересован разговором. В князе  была  одна  особенная  черта,
состоявшая в необыкновенной наивности внимания, с  каким  он  всегда  слушал
что-нибудь его интересовавшее, и ответов, какие давал, когда при этом к нему
обращались с вопросами. В его лице и даже в  положении  его  корпуса  как-то
отражалась эта наивность, эта вера, не подозревающая ни насмешки, ни  юмора.
Но хоть Евгений Павлович и давно  уже  обращался  к  нему  не  иначе  как  с
некоторою особенною усмешкой,  но  теперь,  при  ответе  его,  как-то  очень
серьезно посмотрел на него, точно совсем не ожидал от него такого ответа.
     - Так... вот вы как однако странно, - проговорил он, -  и  вправду,  вы
серьезно отвечали мне, князь?
     - Да разве вы не серьезно спрашивали? - возразил тот в удивлении.
     Все засмеялись.
     - Верьте ему, - сказала  Аделаида,  -  Евгений  Павлыч  всегда  и  всех
дурачит! Если бы вы знали, о чем он иногда пресерьезно рассказывает!
     - По-моему, это тяжелый разговор, и не заводить бы его совсем, -  резко
заметила Александра, - хотели идти гулять...
     - И пойдемте, вечер прелестный! - вскричал Евгений Павлыч; -  но  чтобы
доказать вам, что в этот раз я говорил совершенно серьезно, и главное, чтобы
доказать это князю (вы, князь, чрезвычайно меня  заинтересовали,  и  клянусь
вам, что я не совсем еще  такой  пустой  человек,  каким  непременно  должен
казаться, - хоть я и в самом деле пустой  человек!),  и...  если  позволите,
господа,  я  сделаю  князю  еще  один  последний  вопрос,  из   собственного
любопытства, им и кончим. Этот вопрос мне, как нарочно, два часа тому  назад
пришел в голову (видите, князь, я тоже иногда серьезные вещи  обдумываю);  я
его решил, но посмотрим, что  скажет  князь.  Сейчас  сказали  про  "частный
случай". Словцо это очень у нас знаменательное, его часто  слышишь.  Недавно
все говорили и писали об этом ужасном убийстве шести человек этим... молодым
человеком, и о странной  речи  защитника,  где  говорится,  что  при  бедном
состоянии преступника ему естественно должно было придти в голову убить этих
шесть человек. Это не буквально, но смысл,  кажется,  тот,  или  подходит  к
тому. По-моему личному мнению, защитник, заявляя такую странную мысль, был в
полнейшем убеждении, что он говорит  самую  либеральную,  самую  гуманную  и
прогрессивную вещь, какую только можно сказать в наше  время.  Ну,  так  как
по-вашему будет: это извращение понятий и убеждений, эта возможность  такого
кривого и замечательного взгляда на дело, есть ли это  случай  частный,  или
общий?
     Все захохотали.
     - Частный, разумеется, частный, - засмеялись Александра и Аделаида.
     - И позволь опять напомнить, Евгений Павлыч, - прибавил князь Ц., - что
шутка твоя слишком уже износилась.
     - Как вы думаете, князь? - не дослушал Евгений Павлович, поймав на себе
любопытный и серьезный взгляд князя Льва Николаевича.  -  Как  вам  кажется:
частный это случай, или общий? Я, признаюсь, для вас и выдумал этот вопрос.
     - Нет, не частный, - тихо, но твердо проговорил князь.
     - Помилуйте, Лев Николаевич, - с некоторою досадой вскричал князь Щ., -
разве вы не видите, что он вас ловит; он решительно  смеется  и  именно  вас
предположил поймать на зубок.
     - Я думал, что Евгений Павлыч говорил серьезно,  -  покраснел  князь  и
потупил глаза.
     - Милый князь, - продолжал князь Щ., - да вспомните, о чем  мы  с  вами
говорили один раз, месяца три тому назад; мы именно говорили о  том,  что  в
наших молодых новооткрытых судах можно указать уже на столько  замечательных
и талантливых защитников! А сколько в высшей степени  замечательных  решений
присяжных?  Как  вы  сами  радовались,  и  как  я  на  вашу  радость   тогда
радовался... мы говорили, что гордиться можем... А эта неловкая защита, этот
странный аргумент, конечно, случайность, единица между тысячами.
     Князь Лев Николаевич подумал, но с самым убежденным видом, хотя тихо  и
даже как будто робко выговаривая, ответил:
     - Я только хотел сказать, что искажение идей и понятий  (как  выразился
Евгений Павлыч) встречается очень  часто,  есть  гораздо  более  общий,  чем
частный случай, к несчастию. И до того, что если б  это  искажение  не  было
таким общим случаем,  то,  может  быть,  не  было  бы  и  таких  невозможных
преступлений, как эти...
     - Невозможных преступлений? Но  уверяю  же  вас,  что  точно  такие  же
преступления и, может быть, еще ужаснее, и прежде бывали, и всегда  были,  и
не только у нас, но и везде, и, по-моему, еще очень долго будут повторяться.
Разница в том, что у нас прежде было меньше гласности, а теперь стали  вслух
говорить и даже писать о них,  потому-то  и  кажется,  что  эти  преступники
теперь только и появились.  Вот  в  чем  ваша  ошибка,  чрезвычайно  наивная
ошибка, князь, уверяю вас, - насмешливо улыбнулся князь Щ.
     - Я сам знаю, что преступлений и прежде было очень много,  и  таких  же
ужасных; я еще недавно в  острогах  был,  и  с  некоторыми  преступниками  и
подсудимыми мне удалось познакомиться. Есть даже страшнее  преступники,  чем
этот, убившие по десяти человек, совсем не раскаиваясь. Но я вот что заметил
при этом: что самый закоренелый и нераскаянный убийца все-таки знает, что он
преступник, то-есть по совести считает, что он не хорошо  поступил,  хоть  и
безо всякого раскаяния. И таков всякий из них; а эти ведь, о которых Евгений
Павлыч заговорил, не хотят себя даже  считать  преступниками  и  думают  про
себя, что право имели и... даже хорошо поступили, то-есть  почти  ведь  так.
Вот в этом-то и состоит, по-моему, ужасная  разница.  И  заметьте,  все  это
молодежь, то-есть именно такой возраст, в котором всего легче и  беззащитнее
можно подпасть под извращение идей.
     Князь Щ. уже не смеялся и  с  недоумением  выслушал  князя.  Александра
Ивановна, давно уже хотевшая  что-то  заметить,  замолчала,  точно  какая-то
особенная мысль остановила ее.  Евгений  же  Павлович  смотрел  на  князя  в
решительном удивлении и на этот раз уже безо всякой усмешки.
     - Да вы что  так  на  него  удивляетесь,  государь  мой,  -  неожиданно
вступилась Лизавета Прокофьевна, - что он, глупее вас что  ли,  что  не  мог
по-вашему рассудить?
     - Нет-с, я не про то, - сказал Евгений Павлович, - но только как же вы,
князь (извините за вопрос), если вы так это видите и замечаете, то как же вы
(извините меня опять) в  этом  странном  деле...  вот  что  на-днях  было...
Бурдовского, кажется... как же вы не заметили такого же  извращения  идей  и
нравственных убеждений? Точь-в-точь ведь такого же!  Мне  тогда  показалось,
что вы совсем не заметили?
     - А вот что, батюшка. - разгорячилась Лизавета Прокофьевна,  -  мы  вот
все заметили, сидим здесь и хвалимся пред  ним,  а  вот  он  сегодня  письмо
получил от одного  из  них,  от  самого-то  главного,  угреватого,  помнишь,
Александра? Он прощения в письме у него просит, хоть и по своему  манеру,  и
извещает, что  того  товарища  бросил,  который  его  поджигал-то  тогда,  -
помнишь, Александра? - и что князю теперь больше  верит.  Ну,  а  мы  такого
письма еще не получали,  хоть  нам  и  не  учиться  здесь  нос-то  пред  ним
подымать.
     - А Ипполит тоже переехал к нам сейчас на дачу! - крикнул Коля.
     - Как! уже здесь? - встревожился князь.
     - Только что вы ушли с Лизаветой Прокофьевной, -  и  пожаловал;  я  его
перевез!
     - Ну бьюсь же об заклад, - так и вскипела вдруг  Лизавета  Прокофьевна,
совсем забыв, что сейчас же князя хвалила, - об заклад бьюсь, что  он  ездил
вчера к нему на чердак и прощения у него на коленях просил,  чтоб  эта  злая
злючка удостоила сюда  переехать.  Ездил  ты  вчера?  Сам  ведь  признавался
давеча. Так или нет? Стоял ты на коленках или нет?
     - Совсем не стоял, - крикну и Коля, -  а  совсем  напротив:  Ипполит  у
князя руку вчера схватил и два раза поцеловал, я сам видел, тем и  кончилось
все объяснение, кроме того, что князь просто сказал, что ему легче будет  на
даче, и тот мигом согласился переехать, как только станет легче.
     - Вы напрасно, Коля... -  пробормотал  князь,  вставая  и  хватаясь  за
шляпу, - зачем вы рассказываете, я...
     - Куда это? - остановила Лизавета Прокофьевна.
     - Не беспокойтесь, князь, - продолжал воспламененный Коля, - не  ходите
и не тревожьте его, он с дороги заснул;  он  очень  рад;  и  знаете,  князь,
по-моему, гораздо лучше, если  вы  не  нынче  встретитесь,  даже  до  завтра
отложите, а то он опять сконфузится. Он давеча утром говорил, что уже  целые
полгода не чувствовал себя так хорошо и в силах; даже кашляет втрое меньше.
     Князь заметил, что Аглая вдруг вышла из своего места и подошла к столу.
Он не смел на нее посмотреть, но он чувствовал всем  существом,  что  в  это
мгновение она на него смотрит и, может быть, смотрит грозно,  что  в  черных
глазах ее непременно негодование, и лицо вспыхнуло.
     - А мне  кажется,  Николай  Ардалионович,  что  вы  его  напрасно  сюда
перевезли, если это тот самый чахоточный мальчик, который тогда заплакал и к
себе звал на похороны, - заметил Евгений Павлович;  -  он  так  красноречиво
тогда говорил про стену соседнего дома, что ему непременно  взгрустнется  по
этой стене, будьте уверены.
     - Правду сказал: рассорится, подерется с тобой  и  уедет,  -  вот  тебе
сказ!
     И Лизавета Прокофьевна с достоинством  придвинула  к  себе  корзинку  с
своим шитьем, забыв, что уже все подымались на прогулку.
     - Я припоминаю, что он стеной этой очень хвастался, -  подхватил  опять
Евгений Павлыч, - без этой стены ему нельзя будет  красноречиво  умереть,  а
ему очень хочется красноречива умереть.
     - Так что же? - пробормотал князь. - Если вы не захотите ему  простить,
так он и без вас помрет... Теперь он для деревьев переехал.
     - О, с моей стороны я ему все прощаю: можете ему это передать.
     - Это не так надо понимать, - тихо  и  как  бы  нехотя  ответил  князь,
продолжая смотреть в одну точку на полу и не подымая глаз, - надо так,  чтоб
и вы согласились принять от него прощение.
     - Я-то в чем тут? В чем я пред ним виноват?
     - Если не понимаете, так... но вы ведь понимаете; ему хотелось тогда...
всех вас благословить и от вас благословение получить, вот и все...
     -  Милый  князь,  -  как-то  опасливо  подхватил  поскорее  князь   Щ.,
переглянувшись кое с кем из  присутствовавших,  -  рай  на  земле  не  легко
достается; а вы все-таки несколько на рай рассчитываете; рай  вещь  трудная,
князь, гораздо труднее, чем кажется вашему прекрасному сердцу.  Перестанемте
лучше, а то мы все опять, пожалуй, сконфузимся, и тогда...
     - Пойдемте на музыку, - резко проговорила Лизавета Прокофьевна, сердито
подымаясь с места. За нею встали все.

II.
     Князь вдруг подошел к Евгению Павловичу.
     - Евгений Павлыч, - сказал он с странною горячностью,  схватив  его  за
руку, - будьте уверены, что я вас считаю за самого благороднейшего и лучшего
человека, несмотря ни на что; будьте в этом уверены...
     Евгений Павлович даже  отступил  на  шаг  от  удивления.  Мгновение  он
удерживался от нестерпимого припадка  смеха;  но,  приглядевшись  ближе,  он
заметил, что князь был как  бы  не  в  себе,  по  крайней  мере  в  каком-то
особенном состоянии.
     - Бьюсь об заклад, - вскричал он, - что вы, князь, хотели совсем не  то
сказать и, может быть, совсем и не мне... Но что с вами? Не дурно ли вам?
     - Может быть, очень может быть, и вы очень тонко заметили,  что,  может
быть, я не к вам хотел подойти.
     Сказав это, он как-то странно и даже смешно улыбнулся, но вдруг, как бы
разгорячившись, воскликнул:
     - Не напоминайте мне про мой поступок три дня назад! Мне  очень  стыдно
было эти три дня... Я знаю, что я виноват...
     - Да... да что же вы такого ужасного сделали?
     - Я вижу, что вам, может быть, за меня всех стыднее, Евгений  Павлович;
вы краснеете, это черта прекрасного сердца. Я сейчас уйду, будьте уверены.
     - Да что это он? Припадки что ли у него  так  начинаются?  -  испуганно
обратилась Лизавета Прокофьевна к Коле.
     - Не обращайте внимания, Лизавета Прокофьевна, у меня  не  припадок;  я
сейчас уйду. Я знаю, что я... обижен природой. Я был  двадцать  четыре  года
болен, до двадцатичетырехлетнего возраста от рождения.  Примите  же  как  от
больного и теперь. Я сейчас уйду, сейчас, будьте уверены. Я  не  краснею,  -
потому что ведь от этого странно же краснеть, не правда ли? - но в  обществе
я лишний... Я не от самолюбия... Я в эти три дня передумал и  решил,  что  я
вас искренно и благородно должен уведомить при  первом  случае.  Есть  такие
идеи, есть высокие идеи, о которых я не должен начинать говорить, потому что
я непременно всех насмешу; князь Щ. про это самое мне сейчас  напомнил...  У
меня нет жеста приличного, чувства меры нет;  у  меня  слова  другие,  а  не
соответственные мысли, а это унижение для этих мыслей. И потому  я  не  имею
права... к тому же я мнителен, я... я убежден, что в этом доме меня не могут
обидеть и любят меня более, чем я стою, но я знаю и ведь наверно знаю),  что
после двадцати лет болезни непременно должно было  что-нибудь  да  остаться,
так что нельзя не смеяться надо мной... иногда... ведь так?
     Он как бы ждал ответа и решения, озираясь кругом. Все стояли в  тяжелом
недоумении от этой неожиданной, болезненной и, казалось бы, во всяком случае
беспричинной выходки. Но эта выходка подала повод к странному эпизоду.
     - Для чего вы это здесь говорите? - вдруг вскричала Аглая: -  для  чего
вы это им говорите? Им! Им!
     Казалось, она была в последней степени  негодования:  глаза  ее  метали
искры. Князь стоял пред ней немой и безгласный и вдруг побледнел.
     - Здесь ни одного нет, который  бы  стоил  таких  слов!  -  разразилась
Аглая: - здесь все, все не стоят вашего мизинца, ни ума, ни  сердца  вашего!
Вы честнее всех, благороднее всех, лучше  всех,  добрее  всех,  умнее  всех!
Здесь есть  недостойные  нагнуться  и  поднять  платок,  который  вы  сейчас
уронили.... Для чего же вы себя унижаете и ставите ниже всех? Зачем вы все в
себе исковеркали, зачем в вас гордости нет?
     - Господи,  можно  ли  было  подумать?  -  всплеснула  руками  Лизавета
Прокофьевна.
     - Рыцарь бедный! Ура! - крикнул в упоении Коля.
     - Молчите!.. Как смеют меня здесь обижать в вашем доме!  -  набросилась
вдруг Аглая на Лизавету Прокофьевну, уже в том истерическом состоянии, когда
не смотрят ни на какую черту и переходят всякое препятствие.  -  Зачем  меня
все, все до единого мучают! Зачем они, князь, все три дня  пристают  ко  мне
из-за вас? Я ни за что за вас не выйду  замуж!  Знайте,  что  ни  за  что  и
никогда! Знайте это! Разве можно  выйти  за  такого  смешного,  как  вы?  Вы
посмотрите теперь в зеркало на себя, какой вы стоите теперь!.. Зачем,  зачем
они дразнят меня, что я за вас выйду замуж? Вы должны это знать! Вы  тоже  в
заговоре с ними!
     - Никто никогда не дразнил! - пробормотала в испуге Аделаида.
     - На уме ни у кого не было, слова такого не было сказано!  -  вскричала
Александра Ивановна.
     - Кто ее дразнил? Когда ее дразнили? Кто мог  ей  это  сказать?  Бредит
она, или нет? - трепеща от гнева, обращалась ко всем Лизавета Прокофьевна.
     - Все говорили, все до одного, все три дня! Я никогда, никогда не выйду
за него замуж!
     Прокричав это, Аглая залилась горькими слезами, закрыла лицо платком  и
упала на стул.
     - Да он тебя еще и не прос...
     - Я вас не просил, Аглая Ивановна, - вырвалось вдруг у князя.
     - Что-о? - в удивлении, в негодовании, в ужасе протянула вдруг Лизавета
Прокофьевна, - что та-а-кое?
     Она ушам своим не хотела верить.
     - Я хотел сказать... я хотел сказать, - затрепетал  князь,  -  я  хотел
только изъяснить Аглае Ивановне... иметь такую честь объяснить, что я  вовсе
не имел намерения... иметь честь просить ее руки... даже  когда-нибудь...  Я
тут ни в чем не виноват, ей богу, не виноват, Аглая Ивановна! Я  никогда  не
хотел, и никогда у меня в уме не было, никогда не захочу, вы  сами  увидите;
будьте уверены! Тут какой-нибудь злой  человек  меня  оклеветал  пред  вами!
Будьте спокойны!
     Говоря  это,  он  приблизился  к  Аглае.  Она  отняла  платок,  которым
закрывала лицо, быстро взглянула на него и на  всю  его  испуганную  фигуру,
сообразила его слова и вдруг разразилась хохотом прямо ему в глаза, -  таким
веселым и неудержимым хохотом, таким  смешным  и  насмешливым  хохотом,  что
Аделаида первая не  выдержала,  особенно  когда  тоже  поглядела  на  князя,
бросилась  к  сестре,  обняла  ее  и  захохотала   таким   же   неудержимым,
школьнически-веселым смехом, как и та. Глядя на них, вдруг стал улыбаться  и
князь, и с радостным и счастливым выражением стал повторять:
     - Ну, слава богу, слава богу!
     Тут уже не  выдержала  и  Александра  и  захохотала  от  всего  сердца.
Казалось, этому хохоту всех трех и конца не будет.
     - Ну, сумасшедшие! - пробормотала Лизавета Прокофьевна: - то  напугают,
а то...
     Но смеялся уже и князь Щ., смеялся и Евгений Павлович, хохотал Коля без
умолку, хохотал, глядя на всех, и князь.
     - Пойдемте гулять, пойдемте гулять! - кричала Аделаида: - все вместе  и
непременно князь с нами; не за чем вам уходить, милый  вы  человек!  Что  за
милый он человек, Аглая! Не правда ли,  мамаша?  К  тому  же  я  непременно,
непременно должна его поцеловать и обнять за... за его объяснение  сейчас  с
Аглаей. Maman, милая, позвольте  мне  поцеловать  его?  Аглая!  позволь  мне
поцеловать твоего князя! - крикнула шалунья  и  действительно  подскочила  к
князю и поцеловала его в лоб. Тот схватил ее  руки,  крепко  сжал,  так  что
Аделаида чуть не вскрикнула, с бесконечною радостию поглядел на нее и  вдруг
быстро поднес ее руку к губам и поцеловал три раза.
     - Идемте же! - звала Аглая. -  Князь,  вы  меня  поведете.  Можно  это,
maman? Отказавшему мне жениху? Ведь вы уж от меня отказались навеки,  князь?
Да не так, не так подают руку даме, разве вы не знаете, как надо  взять  под
руку даму? вот так, пойдемте, мы пойдем впереди всех; хотите вы идти впереди
всех, tкte-а-tкte?
     Она говорила без умолку, все еще смеясь порывами.
     - Слава богу! Слава богу! - твердила Лизавета Прокофьевна, сама не зная
чему радуясь.
     "Чрезвычайно странные люди!" - подумал князь Щ., может  быть,  в  сотый
уже раз с тех пор как сошелся с ними, но... ему нравились эти странные люди.
Что же касается до князя, то, может быть, он  ему  и  не  слишком  нравился;
князь Щ. был несколько нахмурен и  как  бы  озабочен,  когда  все  вышли  на
прогулку.
     Евгений Павлович, казалось,  был  в  самом  веселом  расположении,  всю
дорогу до воксала смешил Александру  и  Аделаиду,  которые  с  какою-то  уже
слишком особенною готовностию смеялись его шуткам,  до  того,  что  он  стал
мельком подозревать, что они, может быть, совсем его и не слушают.  От  этой
мысли он вдруг, и не объясняя причины, расхохотался, наконец, чрезвычайно  и
совершенно искренно (таков уже был характер!). Сестры,  бывшие,  впрочем,  в
самом праздничном настроении, беспрерывно  поглядывали  на  Аглаю  и  князя,
шедших впереди; видно было, что младшая сестрица задала им большую  загадку.
Князь  Щ.  все  старался  заговаривать  с  Лизаветой  Прокофьевной  о  вещах
посторонних, может быть,  чтобы  развлечь  ее,  и  надоел  ей  ужасно.  Она,
казалось, была совсем с разбитыми мыслями, отвечала невпопад и  не  отвечала
иной раз совсем. Но загадки Аглаи Ивановны еще не кончились  в  этот  вечер.
Последняя пришлась на долю уже одного князя. Когда отошли шагов сто от дачи,
Аглая быстрым полушепотом сказала своему упорно молчавшему кавалеру:
     - Поглядите направо.
     Князь взглянул.
     - Глядите внимательнее. Видите вы ту скамейку, в парке, вон где эти три
большие дерева... зеленая скамейка?
     Князь ответил, что видит.
     - Нравится вам местоположение? Я иногда рано, часов в семь утра,  когда
все еще спят, сюда одна прихожу сидеть.
     Князь пробормотал, что местоположение прекрасное.
     - А теперь идите от меня, я не хочу с вами больше идти  под  руку.  Или
лучше идите под руку, но не говорите со мной ни слова. Я  хочу  одна  думать
про себя...
     Предупреждение во всяком случае напрасное: князь наверно  не  выговорил
бы ни одного слова во всю дорогу и  без  приказания.  Сердце  его  застучало
ужасно, когда он выслушал о скамейке. Чрез минуту он одумался  и  со  стыдом
прогнал свою нелепую мысль.
     В Павловском воксале по будням, как известно  и  как  все,  по  крайней
мере, утверждают, публика собирается "избраннее" чем по  воскресеньям  и  по
праздникам, когда наезжают "всякие люди" из города. Туалеты не  праздничные,
но изящные. На музыку сходиться принято. Оркестр, может быть,  действительно
лучший из наших садовых оркестров, играет вещи новые.  Приличие  и  чинность
чрезвычайные,  несмотря  на  некоторый  общий  вид  семейственности  и  даже
интимности. Знакомые, все дачники, сходятся оглядывать  друг  друга.  Многие
исполняют это с истинным удовольствием и приходят только для этого; но  есть
и такие, которые ходят для одной музыки. Скандалы необыкновенно редки,  хотя
однако же бывают даже и в будни. Но без этого ведь невозможно.
     На этот раз вечер был прелестный, да и публики было довольно. Все места
около игравшего оркестра были  заняты.  Наша  компания  уселась  на  стульях
несколько в стороне, близ самого левого выхода  из  воксала.  Толпа,  музыка
несколько оживили Лизавету Прокофьевну  и  развлекли  барышень;  они  успели
переглянуться кое с кем  из  знакомых  и  издали  любезно  кивнуть  кой-кому
головой;   успели   оглядеть   костюмы,   заметить   кой-какие   странности,
переговорить о них, насмешливо улыбнуться. Евгений Павлович тоже очень часто
раскланивался. На Аглаю и князя, которые все еще были  вместе,  кое-кто  уже
обратили внимание. Скоро к маменьке и к барышням подошли кое-кто из знакомых
молодых людей; двое или трое остались разговаривать;  все  были  приятели  с
Евгением Павловичем. Между ними находился  один  молодой  и  очень  красивый
собой офицер, очень веселый, очень разговорчивый; он поспешил  заговорить  с
Аглаей и всеми силами старался обратить на себя ее внимание.  Аглая  была  с
ним очень милостива и чрезвычайно  смешлива.  Евгений  Павлович  попросил  у
князя позволения познакомить его с этим приятелем; князь едва понял,  что  с
ним хотят делать, но знакомство состоялось, оба раскланялись и  подали  друг
другу руки.  Приятель  Евгения  Павловича  сделал  один  вопрос,  но  князь,
кажется, на него не ответил или до того странно промямлил что-то  про  себя,
что офицер посмотрел на него очень пристально,  взглянул  потом  на  Евгения
Павловича, тотчас понял для  чего  тот  выдумал  это  знакомство,  чуть-чуть
усмехнулся и обратился опять к Аглае. Один  Евгений  Павлович  заметил,  что
Аглая внезапно при этом покраснела.
     Князь даже и не замечал того, что другие разговаривают и любезничают  с
Аглаей, даже чуть не забывал минутами, что и сам сидит подле нее. Иногда ему
хотелось уйти куда-нибудь, совсем исчезнуть отсюда, и даже ему бы  нравилось
мрачное, пустынное место, только чтобы быть одному с своими мыслями, и чтобы
никто не знал, где он находится. Или, по крайней мере, быть у себя дома,  на
террасе, но так, чтобы никого при этом  не  было,  ни  Лебедева,  ни  детей;
броситься на свой диван, уткнуть лицо в подушку и  пролежать  таким  образом
день, ночь, еще день. Мгновениями  ему  мечтались  и  горы,  и  именно  одна
знакомая точка в горах, которую он всегда любил припоминать, и куда он любил
ходить, когда еще жил там, и  смотреть  оттуда  вниз  на  деревню,  на  чуть
мелькавшую внизу белую нитку  водопада,  на  белые  облака,  на  заброшенный
старый замок. О, как бы он хотел очутиться теперь там и думать об  одном,  -
о! всю жизнь об этом только - и на тысячу лет бы  хватило!  И  пусть,  пусть
здесь совсем забудут его. О, это даже нужно, даже лучше, если б и совсем  не
знали его, и все это видение было бы в одном только сне.  Да  и  не  все  ли
равно, что во сне, что наяву! - Иногда вдруг  он  начинал  приглядываться  к
Аглае и по пяти минут не отрывался взглядом от ее лица; но  взгляд  его  был
слишком странен: казалось, он глядел на нее как на предмет,  находящийся  от
него за две версты, или как бы на портрет ее, а не на нее самое.
     - Что вы на меня так смотрите, князь? -  сказала  она  вдруг,  прерывая
веселый разговор и смех с окружающими. - Я вас боюсь; мне все  кажется,  что
вы хотите протянуть вашу руку и дотронуться до моего лица пальцем, чтоб  его
пощупать. Не правда ли, Евгений Павлыч, он так смотрит?
     Князь  выслушал,  казалось,  в  удивлении,  что  к   нему   обратились,
сообразил, хотя, может быть, и не совсем понял, не ответил, но видя, что она
и все смеются, вдруг раздвинул рот и  начал  смеяться  и  сам.  Смех  кругом
усилился; офицер, должно быть, человек смешливый, просто прыснул  со  смеху.
Аглая вдруг гневно прошептала про себя:
     - Идиот!
     - Господи! Да неужели она такого... неужели ж она совсем помешается!  -
проскрежетала про себя Лизавета Прокофьевна.
     - Это шутка. Это та же шутка, что и тогда с "бедным рыцарем", -  твердо
прошептала ей на ухо Александра, - и  ничего  больше!  Она,  по-своему,  его
опять на зубок подняла. Только слишком далеко  зашла  эта  шутка;  это  надо
прекратить, maman! Давеча она как актриса  коверкалась,  нас  из-за  шалости
напугала...
     - Еще хорошо, что на  такого  идиота  напала,  -  перешепнулась  с  ней
Лизавета Прокофьевна. Замечание дочери все-таки облегчило ее.
     Князь однако же слышал, как его назвали идиотом, и вздрогнул, но не  от
того, что его назвали  идиотом.  "Идиота"  он  тотчас  забыл.  Но  в  толпе,
недалеко от того места, где он сидел, откуда-то  сбоку  -  он  бы  никак  не
указал, в каком именно месте и в какой точке - мелькнуло одно лицо,  бледное
лицо, с курчавыми темными волосами, с знакомыми, очень знакомыми  улыбкой  и
взглядом,  -  мелькнуло  и  исчезло.  Очень  могло  быть,  что  это   только
вообразилось ему; от всего видения остались у  него  во  впечатлении  кривая
улыбка,  глаза  и  светлозеленый  франтовской  шейный  галстук,  бывший   на
промелькнувшем господине. Исчез ли этот господин в толпе, или  прошмыгнул  в
воксал, князь тоже не мог бы определить.
     Но минуту спустя он вдруг быстро и беспокойно  стал  озираться  кругом;
это первое видение  могло  быть  предвестником  и  предшественником  второго
видения. Это должно было быть наверно. Неужели он забыл о возможной встрече,
когда отправлялись в воксал? Правда, когда он шел в воксал, то,  кажется,  и
не знал совсем, что идет сюда, - в таком он был состоянии. Если  б  он  умел
или мог быть внимательнее, то он еще четверть часа назад  мог  бы  заметить,
что Аглая изредка и тоже как бы с беспокойством мельком  оглядывается,  тоже
точно ищет чего-то кругом себя. Теперь, когда беспокойство его стало  сильно
заметно,  возросло  волнение  и  беспокойство  Аглаи,  и  лишь   только   он
оглядывался назад, почти тотчас же оглядывалась и  она.  Разрешение  тревоги
скоро последовало.
     Из того самого бокового выхода из  воксала,  близ  которого  помещались
князь и вся компания Епанчиных, вдруг показалась целая  толпа,  человек,  по
крайней мере, в десять. Впереди толпы были три  женщины;  две  из  них  были
удивительно хороши собой, и не было ничего странного, что, за ними двигается
столько поклонников. Но и поклонники,  и  женщины,  -  все  это  было  нечто
особенное, нечто совсем не  такое  как  остальная  публика,  собравшаяся  на
музыку. Их тотчас заметили почти все, но большею частию старались показывать
вид, что совершенно их не  видят,  и  только  разве  некоторые  из  молодежи
улыбнулись на них, передавая друг другу  что-то  вполголоса.  Не  видеть  их
совсем было нельзя: они явно заявляли себя, говорили громко, смеялись. Можно
было предположить, что между ними многие и хмельные, хотя на  вид  некоторые
были в франтовских и  изящных  костюмах;  но  тут  же  были  люди  и  весьма
странного вида, в странном платье, с странно-воспламененными  лицами;  между
ними было несколько военных; были и не из молодежи; были комфортно одетые, в
широко и изящно сшитом платье,  с  перстнями  и  запонками,  в  великолепных
смоляно-черных  париках  и  бакенбардах  и  с  особенно  благородною,   хотя
несколько брезгливою осанкой в лице, но от которых,  впрочем,  сторонятся  в
обществе как от чумы. Между нашими загородными собраниями, конечно,  есть  и
отличающиеся необыкновенною чинностию и имеющие особенно хорошую  репутацию;
но самый осторожный человек не может всякую минуту  защититься  от  кирпича,
падающего с соседнего дома. Этот кирпич готовился теперь упасть и на  чинную
публику, собравшуюся у музыки.
     Чтобы перейти из воксала на площадку, где расположен  оркестр,  надобно
сойти три ступеньки. У самых этих ступенек и остановилась толпа; сходить  не
решались,  но  одна  из  женщин  выдвинулась  вперед;  за   нею   осмелились
последовать только двое из  ее  свиты.  Один  был  довольно  скромного  вида
человек средних лет, с порядочною наружностью во всех отношениях, но имевший
вид решительного бобыля, то-есть из таких, которые никогда никого не  знают,
и которых никто не знает. Другой, не отставший от  своей  дамы,  был  совсем
оборванец,  самого  двусмысленного  вида.  Никто  больше  не  последовал  за
эксцентричною дамой; но сходя вниз, она даже  и  не  оглянулась  назад,  как
будто ей решительно все равно было, следуют ли за ней или нет. Она  смеялась
и громко разговаривала  попрежнему;  одета  была  с  чрезвычайным  вкусом  и
богато, но несколько пышнее, чем следовало. Она направилась мимо оркестра на
другую сторону площадки, где близ дороги ждала кого-то чья-то коляска.
     Князь не видал ее уже слишком три месяца. Все  эти  дни  по  приезде  в
Петербург он собирался быть у  нее;  но,  может  быть,  тайное  предчувствие
останавливало его. По крайней мере, он никак не мог угадать предстоящее  ему
впечатление при встрече с нею, а он со страхом старался  иногда  представить
его. Одно было  ясно  ему,  -  что  встреча  будет  тяжелая.  Несколько  раз
припоминал он в эти шесть месяцев то первое ощущение, которое  произвело  на
него лицо этой женщины, еще когда он увидал его только на портрете; но  даже
во впечатлении от портрета, припоминал он, было слишком много тяжелого.  Тот
месяц в провинции, когда он чуть не каждый день виделся с нею,  произвел  на
него действие ужасное, до того, что князь отгонял иногда  даже  воспоминания
об этом еще недавнем времени. В самом лице этой женщины всегда было для него
что-то мучительное: князь, разговаривая с Рогожиным,  перевел  это  ощущение
ощущением бесконечной жалости, и это была правда: лицо это  еще  с  портрета
вызывало из его сердца целое страдание жалости; это впечатление  сострадания
и даже страдания за  это  существо  не  оставляло  никогда  его  сердца,  не
оставило и теперь. О, нет, даже было еще сильнее. Но  тем,  что  он  говорил
Рогожину, князь остался недоволен; и  только  теперь,  в  это  мгновение  ее
внезапного появления, он понял, может быть, непосредственным ощущением, чего
недоставало в его  словах  Рогожину.  Недоставало  слов,  которые  могли  бы
выразить ужас; да, ужас! Он теперь, в эту минуту, вполне ощущал его; он  был
уверен, был вполне убежден, по своим особым  причинам,  что  эта  женщина  -
помешанная. Если бы, любя женщину  более  всего  на  свете,  или  предвкушая
возможность такой любви, вдруг увидеть ее на цепи, за железною решеткой, под
палкой смотрителя, - то такое впечатление было бы несколько  сходно  с  тем,
что ощутил теперь князь.
     - Что с вами? - быстро прошептала Аглая, оглядываясь на него  и  наивно
дергая его за руку.
     Он повернул к ней голову,  поглядел  на  нее,  взглянул  в  ее  черные,
непонятно для него сверкавшие в эту минуту глаза, попробовал усмехнуться ей,
но вдруг, точно мгновенно забыв ее, опять отвел глаза направо и  опять  стал
следить за своим чрезвычайным видением. Настасья Филипповна проходила в  эту
минуту мимо самых стульев барышень. Евгений Павлович продолжал  рассказывать
что-то, должно  быть,  очень  смешное  и  интересное,  Александре  Ивановне,
говорил быстро и одушевленно.  Князь  помнил,  что  Аглая  вдруг  произнесла
полушепотом: "Какая..."
     Слово неопределенное  и  недоговоренное;  она  мигом  удержалась  и  не
прибавила ничего более, но этого было  уже  довольно.  Настасья  Филипповна,
проходившая как бы не примечая никого в особенности, вдруг обернулась  в  их
сторону и как будто только теперь приметила Евгения Павловича.
     - Б-ба! Да ведь вот он! - воскликнула она, вдруг останавливаясь:  -  то
ни с какими курьерами не отыщешь,  то  как  нарочно  там  сидит,  где  и  не
вообразишь... Я ведь думала, что ты там... у дяди!
     Евгений Павлович вспыхнул, бешено посмотрел на Настасью Филипповну,  но
поскорей опять от нее отвернулся.
     -  Что?!  Разве  не  знаешь?  Он  еще  не  знает,   представьте   себе!
Застрелился! Давеча утром дядя твой застрелился! Мне еще давеча в  два  часа
сказывали; да уж полгорода теперь знает; трехсот пятидесяти  тысяч  казенных
нет, говорят, а другие говорят: пятисот. А я-то  все  рассчитывала,  что  он
тебе еще наследство оставит; все просвистал. Развратнейший был старикашка...
Ну, прощай, bonne chance! Так неужели  не  съездишь?  То-то  ты  в  отставку
заблаговременно вышел, хитрец! Да вздор, знал, знал заране: может, вчера еще
знал...
     Хотя в  наглом  приставании,  в  афишевании  знакомства  и  короткости,
которых не было, заключалась непременно цель, и в этом  уже  не  могло  быть
теперь никакого сомнения, - но Евгений  Павлович  думал  сначала  отделаться
как-нибудь так, и во что бы ни стало не заметить обидчицы. Но слова Настасьи
Филипповны ударили в него как громом; услыхав о смерти  дяди,  он  побледнел
как платок, и повернулся к вестовщице. В  эту  минуту  Лизавета  Прокофьевна
быстро поднялась с места, подняла всех за собой и чуть не  побежала  оттуда.
Только князь Лев Николаевич остался на одну  секунду  на  месте,  как  бы  в
нерешимости, да Евгений Павлович все еще стоял, не опомнившись. Но  Епанчины
не успели отойти и двадцати шагов, как разразился страшный скандал.
     Офицер, большой приятель Евгения Павловича, разговаривавший  с  Аглаей,
был в высшей степени негодования:
     - Тут просто хлыст надо, иначе ничем не возьмешь с этою тварью! - почти
громко проговорил  он.  (Он,  кажется,  был  и  прежде  конфидентом  Евгения
Павловича.)
     Настасья Филипповна мигом обернулась к нему. Глаза  ее  сверкнули;  она
бросилась к стоявшему в двух шагах от нее и совсем незнакомому  ей  молодому
человеку, державшему в руке тоненькую, плетеную тросточку, вырвала ее у него
из рук и изо всей силы хлестнула своего обидчика наискось по лицу.  Все  это
произошло в одно мгновение... Офицер, не помня себя, бросился на нее;  около
Настасьи Филипповны уже не было ее свиты; приличный господин средних лет уже
успел стушеваться совершенно, а господин навеселе стоял в стороне и  хохотал
что было мочи. Чрез минуту, конечно, явилась бы полиция,  но  в  эту  минуту
горько пришлось бы Настасье Филипповне, если  бы  не  подоспела  неожиданная
помощь: князь, остановившийся тоже в двух шагах,  успел  схватить  сзади  за
руки офицера. Вырывая свою руку, офицер сильно оттолкнул его в грудь;  князь
отлетел шага на три и упал на стул. Но у Настасьи Филипповны уже явились еще
два  защитника.  Пред  нападавшим  офицером  стоял  боксер,  автор  знакомой
читателю статьи и действительный член прежней Рогожинской компании.
     - Келлер! Поручик в отставке, - отрекомендовался он с форсом. -  Угодно
в рукопашную, капитан, то, заменяя слабый пол, к  вашим  услугам;  произошел
весь английский бокс. Не толкайтесь, капитан; сочувствую кровавой обиде,  но
не могу позволить кулачного права с женщиной в глазах публики. Если же,  как
прилично блага-ароднейшему лицу, на другой манер, то - вы меня,  разумеется,
понимать должны, капитан...
     Но капитан уже опомнился и уже не слушал его. В эту минуту  появившийся
из толпы Рогожин быстро подхватил под руку Настасью Филипповну и повел ее за
собой. С своей стороны, Рогожин казался потрясенным  ужасно,  был  бледен  и
дрожал. Уводя Настасью Филипповну, он успел-таки злобно засмеяться  в  глаза
офицеру и с видом торжествующего гостинодворца проговорить:
     - Тью! Что взял! Рожа-то в крови! Тью!
     Опомнившись и совершенно догадавшись, с кем имеет дело, офицер  вежливо
(закрывая впрочем лицо платком) обратился к князю, уже вставшему со стула.
     - Князь Мышкин, с которым я  имел  удовольствие  познакомиться?  -  Она
сумасшедшая! Помешанная! Уверяю  вас!  -  отвечал  князь  дрожащим  голосом,
протянув к нему для чего-то свои дрожащие руки.
     - Я, конечно, не могу похвалиться такими сведениями; но мне надо  знать
ваше имя.
     Он кивнул головой и отошел. Полиция подоспела ровно пять секунд  спустя
после того,  как  скрылись  последние  действующие  лица.  Впрочем,  скандал
продолжался никак не долее двух минут. Кое-кто из публики встали со  стульев
и ушли, другие только пересели с одних мест на  другие;  третьи  были  очень
рады скандалу; четвертые сильно заговорили и заинтересовались. Одним словом,
дело кончилось по обыкновению. Оркестр заиграл снова. Князь пошел  вслед  за
Епанчиными. Если б он догадался, или успел взглянуть налево, когда сидел  на
стуле, после того, как его оттолкнули, то увидел бы Аглаю, шагах в  двадцати
от него, остановившуюся глядеть на скандальную сцену и не слушавшую призывов
матери и сестер, отошедших уже далее. Князь Щ., подбежав к ней, уговорил  ее
наконец поскорее уйти. Лизавета Прокофьевна запомнила, что Аглая  воротилась
к ним в таком волнении, что вряд ли и слышала их призывы. Но ровно чрез  две
минуты, когда только вошли в  парк,  Аглая  проговорила  своим  обыкновенным
равнодушным и капризным голосом:
     - Мне хотелось посмотреть, чем кончится комедия.

III.
     Происшествие в воксале поразило и  мамашу,  и  дочек  почти  ужасом.  В
тревоге и в волнении,  Лизавета  Прокофьевна  буквально  чуть  не  бежала  с
дочерьми из воксала всю дорогу домой. По  ее  взгляду  и  понятиям,  слишком
много произошло и обнаружилось в этом происшествии, так  что  в  голове  ее,
несмотря на весь беспорядок и испуг, зарождались уже мысли решительные. Но и
все понимали, что случилось нечто особенное, и что,  может  быть,  еще  и  к
счастию, начинает обнаруживаться какая-то чрезвычайная  тайна.  Несмотря  на
прежние заверения и объяснения  князя  Щ.,  Евгений  Павлович  "выведен  был
теперь наружу", обличен, открыт и "обнаружен формально в своих связях с этою
тварью". Так думала Лизавета Прокофьевна и даже обе старшие дочери.  Выигрыш
из этого вывода был тот, Что еще больше накопилось загадок.  Девицы  хоть  и
негодовали отчасти про себя на слишком  уже  сильный  испуг  и  такое  явное
бегство мамаши, но, в первое время  сумятицы,  беспокоить  ее  вопросами  не
решались.  Кроме  того,  почему-то  казалось  им,  что  сестрица  их,  Аглая
Ивановна, может быть, знает в этом деле более, чем все они трое  с  мамашей.
Князь  Щ.  был  тоже  мрачен  как  ночь  и  тоже  очень  задумчив.  Лизавета
Прокофьевна не сказала с ним во всю дорогу ни слова, а  он,  кажется,  и  не
заметил того. Аделаида попробовала было у него спросить: "О каком  это  дяде
сейчас говорили и что там такое в Петербурге случилось?" Но  он  пробормотал
ей в ответ с самою кислою  миной  что-то  очень  неопределенное  о  каких-то
справках, и что все это, конечно, одна нелепость.  "В  этом  нет  сомнения!"
ответила Аделаида и уже более ни о чем не спрашивала. Аглая же стала  что-то
необыкновенно спокойна и заметила только  дорогой,  что  слишком  уже  скоро
бегут. Раз она обернулась и увидела князя, который их догонял;  заметив  его
усилия их догнать,  она  насмешливо  улыбнулась  и  уже  более  на  него  не
оглядывалась.
     Наконец, почти у самой дачи,  повстречался  шедший  им  навстречу  Иван
Федорович, только что воротившийся из Петербурга. Он тотчас  же,  с  первого
слова, осведомился об Евгении Павловиче. Но супруга грозно прошла мимо него,
не ответив и даже не поглядев на него. По  глазам  дочерей  и  князя  Щ.  он
тотчас же догадался, что в доме гроза. Но и без этого его  собственное  лицо
отражало какое-то необыкновенное беспокойство. Он тотчас взял под руку князя
Щ., остановил его у входа в дом и почти шопотом переговорил с ним  несколько
слов. По тревожному виду обоих, когда взошли потом на  террасу  и  прошли  к
Лизавете Прокофьевне, можно было подумать, что они оба услыхали какое-нибудь
чрезвычайное известие. Мало-по-малу все  собрались  у  Лизаветы  Прокофьевны
наверху, и на террасе остался наконец один только князь. Он  сидел  в  углу,
как бы ожидая чего-то, а впрочем и сам не зная зачем;  ему  и  в  голову  не
приходило уйти, видя суматоху в доме; казалось, он  забыл  всю  вселенную  и
готов был высидеть хоть два года сряду,  где  бы  его  ни  посадили.  Сверху
слышались ему иногда отголоски тревожного разговора. Он сам  бы  не  сказал,
сколько просидел тут. Становилось поздно  и  совсем  смерклось.  На  террасу
вдруг вышла Аглая; с виду она была спокойна, хотя несколько  бледна.  Увидев
князя, которого "очевидно не ожидала" встретить  здесь  на  стуле,  в  углу,
Аглая улыбнулась как бы в недоумении.
     - Что вы тут делаете? - подошла она к нему.
     Князь что-то пробормотал, сконфузясь, и  вскочил  со  стула;  но  Аглая
тотчас же села подле него, уселся опять и он. Она вдруг, но внимательно  его
осмотрела, потом посмотрела в окно, как бы безо всякой мысли, потом опять на
него. "Может быть, ей хочется засмеяться", подумалось князю, "но  нет,  ведь
она бы тогда засмеялась".
     - Может быть,  вы  чаю  хотите,  так  я  велю,  -  сказала  она,  после
некоторого молчания.
     - Н-нет... Я не знаю...
     - Ну как про это не знать! Ах да, послушайте: если  бы  вас  кто-нибудь
вызвал на дуэль, что бы вы сделали? Я еще давеча хотела спросить.
     - Да... кто же... меня никто не вызовет на дуэль.
     - Ну если бы вызвали? Вы бы очень испугались?
     - Я думаю, что я очень... боялся бы.
     - Серьезно? Так вы трус?
     - Н-нет; может быть, и нет. Трус тот, кто боится и бежит; а кто  боится
и не бежит, тот еще не трус, - улыбнулся князь, пообдумав.
     - А вы не убежите?
     - Может быть, и не убегу, - засмеялся он наконец вопросам Аглаи.
     - Я хоть женщина, а ни за что бы не убежала, -  заметила  она  чуть  не
обидчиво. - А впрочем,  вы  надо  мной  смеетесь  и  кривляетесь  по  вашему
обыкновению,  чтобы  себе  больше  интересу   придать;   скажите:   стреляют
обыкновенно с двенадцати шагов? Иные и с десяти?  Стало  быть,  это  наверно
быть убитым или раненым?
     - На дуэлях, должно быть, редко попадают.
     - Как редко? Пушкина же убили.
     - Это, может быть, случайно.
     - Совсем не случайно; была дуэль на смерть, его и убили.
     - Пуля попала так низко, что верно Дантес  целил  куда-нибудь  выше,  в
грудь или в голову; а так, как она  попала,  никто  не  целит,  стало  быть,
скорее всего пуля  попала  в  Пушкина  случайно,  уже  с  промаха.  Мне  это
компетентные люди говорили.
     - А мне это один солдат говорил, с которым я  один  раз  разговаривала,
что им нарочно, по уставу, велено целиться, когда они в стрелки рассыпаются,
в полчеловека; так и сказано у них: "в полчеловека". Вот уже, стало быть, не
в грудь и не в голову, а нарочно в полчеловека велено стрелять. Я спрашивала
потом у одного офицера, он говорил, что это точно так и верно.
     - Это верно, потому что с дальнего расстояния.
     - А вы умеете стрелять?
     - Я никогда не стрелял.
     - Неужели и зарядить пистолет не умеете?
     - Не умею. То-есть, я понимаю, как это сделать, но  я  никогда  сам  не
заряжал.
     - Ну, так значит и не умеете, потому что тут нужна  практика!  Слушайте
же и заучите: во-первых, купите хорошего  пистолетного  пороху,  не  мокрого
(говорят, надо не мокрого, а очень сухого), какого-то мелкого, вы уже такого
спросите, а не такого, которым из пушек палят. Пулю,  говорят,  сами  как-то
отливают. У вас пистолеты есть?
     - Нет, и не надо, - засмеялся вдруг князь.
     -  Ах,  какой  вздор!  непременно  купите,  хорошие,  французские   или
английские, это, говорят, самые лучшие. Потом возьмите пороху  с  наперсток,
может быть, два наперстка, и всыпьте. Лучше уж побольше.  Прибейте  войлоком
(говорят, непременно надо войлоком почему-то), это можно где-нибудь достать,
из какого-нибудь тюфяка, или двери иногда  оживают  войлоком.  Потом,  когда
всунете войлок, вложите пулю, - слышите же, пулю потом, а порох прежде, а то
не выстрелит. Чего вы смеетесь? Я хочу, чтобы вы  каждый  день  стреляли  по
нескольку раз и непременно бы научились в цель попадать. Сделаете?
     Князь смеялся; Аглая в досаде топнула  ногой.  Ее  серьезный  вид,  при
таком разговоре, несколько удивил князя. Он чувствовал отчасти, что  ему  бы
надо было про что-то узнать, про что-то спросить, -  во  всяком  случае  про
что-то посерьезнее того, как пистолет заряжают. Но все это вылетело  у  него
из ума, кроме одного того, что пред ним сидит она, а он на нее глядит,  а  о
чем бы она ни заговорила, ему в эту минуту было бы почти все равно.
     Сверху  на  террасу  сошел  наконец  сам  Иван  Федорович;  он  куда-то
отправлялся с нахмуренным, озабоченным и решительным видом.
     - А, Лев Николаич, ты... Куда теперь? - спросил он, несмотря на то, что
Лев Николаевич и не думал двигаться с места:  -  пойдем-ка,  я  тебе  словцо
скажу.
     - До свидания, - сказала Аглая и протянула князю руку.
     На террасе уже было  довольно  темно,  князь  не  разглядел  бы  в  это
мгновение ее лица совершенно ясно. Чрез минуту, когда уже  они  с  генералом
выходили с дачи, он вдруг ужасно покраснел и крепко сжал свою правую руку.
     Оказалось, что Ивану Федоровичу было с ним  по  пути;  Иван  Федорович,
несмотря на поздний час, торопился с кем-то о чем-то поговорить. Но покамест
он вдруг заговорил с князем  быстро,  тревожно,  довольно  бессвязно,  часто
поминая в разговоре Лизавету Прокофьевну. Если  бы  князь  мог  быть  в  эту
минуту внимательнее, то он, может быть, догадался бы, что  Ивану  Федоровичу
хочется между прочим что-то и от него выведать, или, лучше сказать, прямо  и
открыто о чем-то спросить его,  но  все  не  удается  дотронуться  до  самой
главной точки. К стыду своему, князь был до того рассеян, что в самом начале
даже ничего и не слышал, и когда генерал остановился  пред  ним  с  каким-то
горячим вопросом, то он принужден был ему сознаться, что ничего не понимает.
     Генерал пожал плечами.
     - Странные вы все какие-то люди стали, со всех сторон,  -  пустился  он
опять говорить. - Говорю тебе,  что  я  совсем  не  понимаю  идей  и  тревог
Лизаветы Прокофьевны. Она в истерике и плачет, и говорит, что нас осрамили и
опозорили: Кто? Как? С кем? Когда и почему? Я, признаюсь, виноват (в этом  я
сознаюсь), много виноват, но домогательства этой... беспокойной  женщины  (и
дурно ведущей себя вдобавок) могут быть ограничены  наконец  полицией,  и  я
даже сегодня намерен кое с кем видеться и предупредить. Все  можно  устроить
тихо, кротко, ласково даже, по знакомству и отнюдь  без  скандала.  Согласен
тоже, что будущность чревата событиями, и  что  много  неразъясненного;  тут
есть и интрига; но если здесь ничего не знают, там опять ничего объяснить не
умеют; если я не слыхал, ты не слыхал, тот не слыхал, пятый тоже  ничего  не
слыхал, то кто же наконец и слышал,  спрошу  тебя?  Чем  же  это  объяснить,
по-твоему, кроме того, что наполовину дело - мираж, не  существует,  в  роде
того, как, например, свет луны... или другие привидения.
     - Она помешанная, - пробормотал князь, вдруг припомнив,  с  болью,  все
давешнее.
     - В одно слово, если ты про эту.  Меня  тоже  такая  же  идея  посещала
отчасти, и я засыпал спокойно. Но теперь я вижу, что тут думают  правильнее,
и не верю помешательству.  Женщина  вздорная,  положим,  но  при  этом  даже
тонкая,  не  только  не  безумная.  Сегодняшняя  выходка  на  счет  Капитона
Алексеича это слишком доказывает. С ее стороны дело мошенническое,  то-есть,
по крайней мере, иезуитское, для особых целей.
     - Какого Капитона Алексеича?
     - Ах, боже мой, Лев Николаич, ты ничего не слушаешь. Я с того и  начал,
что заговорил с тобой про Капитона Алексеича; поражен так, что даже и теперь
руки-ноги дрожат. Для того и в городе промедлил  сегодня.  Капитон  Алексеич
Радомский, дядя Евгения Павлыча...
     - Ну! - вскричал князь.
     - Застрелился, утром, на рассвете, в семь часов.  Старичок,  почтенный,
семидесяти лет, эпикуреец, - и точь-в-точь  как  она  говорила,  -  казенная
сумма, знатная сумма!
     - Откуда же она...
     - Узнала-то? Ха-ха! Да ведь кругом  нее  уже  целый  штаб  образовался,
только что появилась. Знаешь какие лица  теперь  ее  посещают  и  ищут  этой
"чести  знакомства".  Натурально,  давеча  могла  что-нибудь   услышать   от
приходивших,  потому  что  теперь  весь  Петербург  уже   знает,   и   здесь
пол-Павловска или и весь уже Павловск.  Но  какое  же  тонкое  замечание  ее
насчет мундира-то, как мне пересказали, то-есть  насчет  того,  что  Евгений
Павлыч заблаговременно успел выйти в отставку! Эдакий адский намек! Нет, это
не выражает сумасшествия. Я, конечно, отказываюсь верить, что Евгений Павлыч
мог знать заранее про катастрофу, то-есть, что такого-то числа, в семь часов
и т. д. Но он мог все это предчувствовать. А я-то, а мы-то все  и  князь  Щ.
рассчитывали, что  еще  тот  ему  наследство  оставит!  Ужас!  Ужас!  Пойми,
впрочем, я Евгения Павлыча не обвиняю ни в чем, и спешу объяснить  тебе,  но
все-таки, однако ж, подозрительно. Князь Щ.  поражен  чрезвычайно.  Все  это
как-то странно стряслось.
     - Но что же в поведении Евгения Павлыча подозрительного?
     - Ничего нет! Держал себя благороднейшим образом. Я и не намекал ни  на
что. Свое-то состояние, я думаю, у него  в  целости.  Лизавета  Прокофьевна,
разумеется, и слышать не хочет... Но главное - все эти  семейные  катастрофы
или, лучше сказать, все эти дрязги, так что даже не знаешь, как и назвать...
Ты,  подлинно  сказать,  друг  дома.  Лев  Николаич,  и   вообрази,   сейчас
оказывается, хоть впрочем и не точно, что Евгений Павлыч будто бы уже больше
месяца назад объяснился с Аглаей и получил будто бы от нее формальный отказ.
     - Быть не может! - с жаром вскричал князь.
     - Да разве ты что-нибудь знаешь? Видишь, дражайший,  -  встрепенулся  и
удивился генерал, останавливаясь на месте как вкопаный,  -  я,  может  быть,
тебе напрасно и неприлично проговорился, но ведь это потому, что  ты...  что
ты... можно  сказать,  такой  человек.  Может  быть,  ты  знаешь  что-нибудь
особенное?
     - Я ничего не знаю... об Евгении Павлыче, - пробормотал князь.
     - И я не знаю! Меня... меня, брат, хотят решительно закопать в землю  и
похоронить, и рассудить не хотят при этом, что это тяжело человеку, и что  я
этого не вынесу. Сейчас такая сцена была, что ужас!  Я,  как  родному  сыну,
тебе говорю. Главное, Аглая точно смеется над  матерью.  Про  то,  что  она,
кажется,  отказала  Евгению  Павлычу  с  месяц  назад,  и  что  было  у  них
объяснение, довольно формальное, сообщили сестры, в виде догадки... впрочем,
твердой догадки. Но ведь это такое самовольное  и  фантастическое  создание,
что и рассказать нельзя! Все великодушия, все блестящие  качества  сердца  и
ума, - это все, пожалуй, в ней есть, но при этом каприз, насмешки. - словом,
характер бесовский и вдобавок с фантазиями. Над матерью сейчас насмеялась  в
глаза, над сестрами, над князем Щ.; про меня и говорить  нечего,  надо  мной
она редко когда не смеется, но ведь я что, я, знаешь, люблю ее, люблю  даже,
что она смеется, - и, кажется, бесенок этот  меня  за  это  особенно  любит,
то-есть больше всех других, кажется. Побьюсь об заклад, что она и над  тобой
уже в чем-нибудь насмеялась. Я вас сейчас застал в разговоре после  давешней
грозы наверху; она с тобой сидела как ни в чем не бывало.
     Князь покраснел ужасно и сжал правую руку, но промолчал.
     - Милый, добрый мой Лев Николаич! - с чувством и с жаром  сказал  вдруг
генерал: - я... и даже сама Лизавета  Прокофьевна  (которая,  впрочем,  тебя
опять начала честить, а вместе с тобой и меня за тебя, не понимаю только  за
что), мы все-таки тебя любим, любим искренно и уважаем, несмотря даже ни  на
что, то-есть на все видимости. Но  согласись,  милый  друг,  согласись  сам,
какова  вдруг  загадка,  и  какова  досада   слышать,   когда   вдруг   этот
хладнокровный  бесенок  (потому  что  она  стояла  пред  матерью   с   видом
глубочайшего презрения ко всем нашим вопросам,  а  к  моим  преимущественно,
потому что я, чорт возьми, сглупил, вздумал было строгость показать, так как
я глава семейства, - ну, и сглупил), этот хладнокровный бесенок так вдруг  и
объявляет с усмешкой, что  эта  "помешанная"  (так  она  выразилась,  и  мне
странно, что она в одно слово с тобой: "разве вы не могли, говорит,  до  сих
пор догадаться"), что эта помешанная "забрала себе в голову, во что бы то ни
стало, меня замуж за князя Льва Николаича выдать, а для того Евгения Павлыча
из дому от нас выживает..."; только и сказала; никакого больше объяснения не
дала, хохочет себе, а мы рот разинули, хлопнула дверью и  вышла.  Потом  мне
рассказали о давешнем пассаже с нею и с тобой... и... и...  послушай,  милый
князь, ты человек необидчивый и очень рассудительный, я это в тебе  заметил,
но... не рассердись: ей богу, она над тобой смеется. Как ребенок смеется,  и
потому ты на нее не сердись, но это решительно так. Не думай чего-нибудь,  -
она просто дурачит и тебя, и нас всех, от безделья. Ну,  прощай!  Ты  знаешь
наши чувства? Наши искренние к тебе чувства? Они неизменны, никогда и  ни  в
чем... но... мне теперь сюда, до свиданья! Редко я до  такой  степени  сидел
плохо в тарелке (как это говорится-то?), как теперь сижу... Ай да дача!
     Оставшись один на перекрестке, князь осмотрелся кругом, быстро  перешел
через улицу,  близко  подошел  к  освещенному  окну  одной  дачи,  развернул
маленькую бумажку,  которую  крепко  сжимал  в  правой  руке  во  все  время
разговора с Иваном Федоровичем, и прочел, ловя слабый луч света:
     "Завтра в семь часов утра я буду на зеленой скамейке, в парке,  и  буду
вас ждать. Я решилась говорить с вами  об  одном  чрезвычайно  важном  деле,
которое касается прямо до вас.
     "Р. S. Надеюсь, вы никому не покажете этой записки. Хоть мне и совестно
писать вам такое  наставление,  но  я  рассудила,  что  вы  того  стоите,  и
написала, - краснея от стыда за ваш смешной характер.
     "PP. SS. Это та самая зеленая скамейка, которую я вам давеча  показала.
Стыдитесь! Я принуждена была и это приписать".
     Записка была написана на-скоро и сложена кое-как, всего вероятнее, пред
самым выходом Аглаи на террасу. В невыразимом волнении,  похожем  на  испуг,
князь крепко зажал опять в руку бумажку и  отскочил  поскорей  от  окна,  от
света, точно испуганный вор; но при этом движении вдруг плотно столкнулся  с
одним господином, который очутился прямо у него за плечами.
     - Я за вами слежу, князь, - проговорил господин.
     - Это вы, Келлер? - вскричал князь в удивлении.
     - Ищу вас, князь. Поджидал вас у дачи  Епанчиных,  разумеется,  не  мог
войти. Шел за вами, пока  вы  шли  с  генералом.  К  вашим  услугам,  князь,
располагайте Келлером. Готов жертвовать и даже умереть, если понадобится.
     - Да... зачем?
     - Ну, уж наверно последует вызов. Этот поручик Моловцов,  я  его  знаю,
то-есть не лично... он не перенесет оскорбления. Нашего брата, то-есть  меня
да Рогожина, он,  разумеется,  наклонен  почесть  за  шваль,  и  может  быть
заслуженно, таким образом в ответе вы один и приходитесь. Придется заплатить
за бутылки, князь. Он про вас осведомлялся, я слышал, и  уж  наверно  завтра
его приятель к вам пожалует, а может, и  теперь  уже  ждет.  Если  удостоите
чести выбрать в секунданты, то за вас готов и под  красную  шапку;  затем  и
искал вас, князь.
     - Так и вы тоже про дуэль! -  захохотал  вдруг  князь  к  чрезвычайному
удивлению Келлера. Он хохотал ужасно. Келлер, действительно бывший  чуть  не
на иголках, до тех пор пока не удовлетворился, предложив себя в  секунданты,
почти обиделся, смотря на такой развеселый смех князя.
     - Вы, однако ж, князь, за руки его давеча схватили. Благородному лицу и
при публике это трудно перенести.
     - А он меня в грудь толкнул! - смеясь вскричал князь: - не за  что  нам
драться! Я у него прощения попрошу, вот и все. А коли драться, так  драться!
пусть стреляет, я даже хочу. Ха-ха! Я теперь умею пистолет заряжать!  Знаете
ли, что меня  сейчас  учили,  как  пистолет  зарядить.  Вы  умеете  пистолет
заряжать, Келлер? Надо прежде пороху купить, пистолетного, не мокрого  и  не
такого крупного, которым из пушек палят; а потом  сначала  пороху  положить,
войлоку откуда-нибудь из двери достать, и потом уже пулю вкатить, а не  пулю
прежде пороха, потому что не  выстрелит.  Слышите,  Келлер:  потому  что  не
выстрелит. Ха-ха! Разве это  не  великолепнейший  резон,  друг  Келлер?  Ах,
Келлер, знаете ли, что я вас сейчас обниму и поцелую. Ха-ха-ха! Как  вы  это
давеча очутились так вдруг пред ним? Приходите ко  мне  как-нибудь  поскорее
пить шампанское. Все напьемся пьяны! Знаете ли вы,  что  у  меня  двенадцать
бутылок шампанского есть, у Лебедева на погребе?  Лебедев  мне  "по  случаю"
продал третьего дня, на другой же день, как я  к  нему  переехал,  я  все  и
купил! Я всю компанию соберу! А что, вы будете спать эту ночь?
     - Как и всякую, князь.
     - Ну, так спокойных снов! Ха-ха!
     Князь перешел  через  дорогу  и  исчез  в  парке,  оставив  в  раздумьи
несколько озадаченного Келлера. Он еще не видывал  князя  в  таком  странном
настроении, да и вообразить до сих пор не мог.
     "Лихорадка,  может  быть,  потому  что  нервный  человек,  и  все   это
подействовало, но уж, конечно, не струсит. Вот эти-то и не трусят, ей богу!"
думал про себя  Келлер.  "Гм!  шампанское!  Интересное  однако  ж  известие.
Двенадцать бутылок-с; дюжинка;  ничего,  порядочный  гарнизон.  А  бьюсь  об
заклад, что Лебедев под заклад от кого-нибудь это шампанское  принял.  Гм...
он однако ж довольно мил, этот князь; право, я люблю этаких;  терять  однако
же времени нечего и... если шампанское, то самое время и есть..."
     Что князь был как в лихорадке, это, разумеется, было справедливо.
     Он долго бродил по темному парку и, наконец, "нашел себя" расхаживающим
по одной аллее. В сознании его оставалось воспоминание, что по этой аллее он
уже прошел, начиная  от  скамейки  до  одного  старого  дерева,  высокого  и
заметного, всего  шагов  сотню,  раз  тридцать  или  сорок  взад  и  вперед.
Припомнить то, что он думал в этот по крайней мере целый час в парке, он  бы
никак не смог, если бы даже и захотел. Он уловил  себя,  впрочем,  на  одной
мысли, от которой покатился вдруг со смеху; хотя смеяться было и нечему,  но
ему все хотелось смеяться. Ему вообразилось, что предположение о дуэли могло
зародиться и не в одной голове Келлера, и что, стало быть,  история  о  том,
как заряжают пистолет, могла быть и не случайная... "Ба!" -  остановился  он
вдруг, озаренный другою идеей: - "давеча она сошла на террасу, когда я сидел
в углу, и ужасно удивилась, найдя меня  там,  и  -  так  смеялась...  о  чае
заговорила; а ведь у ней в это время уже была эта  бумажка  в  руках,  стало
быть, она непременно знала,  что  я  сижу  на  террасе,  так  зачем  же  она
удивилась? Ха-ха-ха!"
     Он выхватил записку из кармана и поцеловал ее, но тотчас же остановился
и задумался:
     "Как это странно! Как это странно!" проговорил он чрез  минуту  даже  с
какою-то грустью: в сильные минуты ощущения радости ему  всегда  становилось
грустно, он сам не знал отчего. Он пристально осмотрелся кругом и  удивился,
что зашел сюда. Он очень устал, подошел к скамейке и сел на нее. Кругом была
чрезвычайная тишина. Музыка уже кончилась в  воксале.  В  парке  уже,  может
быть, не было никого; конечно, было не меньше  половины  двенадцатого.  Ночь
была тихая, теплая, светлая, - петербургская ночь начала июня месяца,  но  в
густом, тенистом парке, в аллее, где он находился,  было  почти  уже  совсем
темно.
     Если бы кто сказал ему в эту минуту, что он влюбился, влюблен страстною
любовью, то он с удивлением отверг бы  эту  мысль  и,  может  быть,  даже  с
негодованием. И если бы кто прибавил к тому, что записка Аглаи есть  записка
любовная, назначение любовного свидания, то он сгорел бы со  стыда  за  того
человека и, может быть,  вызвал  бы  его  на  дуэль.  Все  это  было  вполне
искренне, и он ни разу не усомнился и  не  допустил  ни  малейшей  "двойной"
мысли о возможности любви к нему этой девушки, или даже о возможности  своей
любви к этой девушке. Возможность любви к нему, "к такому человеку, как он",
он почел бы делом чудовищным. Ему мерещилось, что это была просто шалость  с
ее стороны, если, действительно, тут что-нибудь есть; но он  как-то  слишком
был равнодушен собственно к шалости и находил ее слишком  в  порядке  вещей;
сам же был занят и озабочен чем-то совершенно другим.  Словам,  проскочившим
давеча у взволнованного генерала на счет того, что она смеется над всеми,  а
над ним,  над  князем,  в  особенности,  он  поверил  вполне.  Ни  малейшего
оскорбления не почувствовал он при этом; по его мнению, так  и  должно  было
быть. Все состояло для него главным образом  в  том,  что  завтра  он  опять
увидит ее, рано утром, будет сидеть с нею рядом на зеленой скамейке, слушать
как заряжают пистолет и глядеть на нее. Больше ему ничего и  не  надо  было.
Вопрос о том, - что такое она ему намерена сказать, и какое такое это важное
дело, до него прямо касающееся? - раз или два тоже мелькнул  в  его  голове.
Кроме того, в действительном существовании этого "важного дела", по которому
звали его, он не усомнился ни на одну минуту, но совсем почти  не  думал  об
этом важном деле теперь, до  того,  что  даже  не  чувствовал  ни  малейшего
побуждения думать о нем.
     Скрип тихих шагов на песке аллеи заставил его поднять голову.  Человек,
лицо которого трудно было различить в темноте,  подошел  к  скамейке  и  сел
подле него. Князь быстро  придвинулся  к  нему,  почти  вплоть,  и  различил
бледное лицо Рогожина.
     - Так и знал, что где-нибудь здесь бродишь,  не  долго  и  проискал,  -
пробормотал сквозь зубы Рогожин.
     В первый раз сходились  они  после  встречи  их  в  коридоре  трактира.
Пораженный внезапным появлением  Рогожина,  князь  некоторое  время  не  мог
собраться с мыслями, и мучительное ощущение воскресло в его сердце.  Рогожин
видимо понимал впечатление,  которое  производил;  но  хоть  он  и  сбивался
вначале, говорил как бы с видом какой-то  заученной  развязности,  но  князю
скоро показалось, что в нем  не  было  ничего  заученного  и  даже  никакого
особенного смущения: если была какая неловкость в его жестах и разговоре, то
разве только снаружи; в душе этот человек не мог измениться.
     - Как ты... отыскал меня  здесь?  -  спросил  князь,  чтобы  что-нибудь
выговорить.
     - От Келлера слышал (я к тебе заходил), "в парк-де пошел":  ну,  думаю,
так оно и есть.
     - Что такое "есть"? - тревожно подхватил князь выскочившее слово.
     Рогожин усмехнулся, но объяснения не дал.
     - Я получил твое письмо, Лев Николаич; ты это все напрасно...  и  охота
тебе!.. А теперь я к тебе от  нее:  беспременно  велит  тебя  звать;  что-то
сказать тебе очень надо. Сегодня же и просила.
     - Я приду завтра. Я сейчас домой иду; ты... ко мне?
     - Зачем? Я тебе все сказал; прощай.
     - Не зайдешь разве? - тихо спросил его князь.
     - Чуден ты человек, Лев Николаич, на тебя подивиться надо.
     Рогожин язвительно усмехнулся.
     - Почему? С чего у тебя такая злоба теперь на меня? - грустно и с жаром
подхватил князь. - Ведь ты сам знаешь теперь, что  все,  что  ты  думал,  не
правда. А ведь я, впрочем, так и думал, что злоба в тебе до сих пор на  меня
не прошла, и знаешь почему? Потому что ты же  на  меня  посягнул,  оттого  и
злоба твоя не проходит. Говорю тебе, что помню одного того Парфена Рогожина,
с которым я крестами в тот день побратался; писал я это  тебе  во  вчерашнем
письме, чтобы ты и думать обо всем этом бреде забыл и говорить  об  этом  не
зачинал со мной. Чего ты сторонишься от меня? Чего  руку  от  меня  прячешь?
Говорю тебе, что все это, что было тогда, за один  только  бред  почитаю:  я
тебя наизусть во весь тогдашний день теперь знаю, как себя самого.  То,  что
ты вообразил, не существовало и не могло существовать.  Для  чего  же  злоба
наша будет существовать?
     - Какая у тебя будет злоба!  -  засмеялся  опять  Рогожин  в  ответ  на
горячую, внезапную речь князя. Он действительно  стоял  сторонясь  от  него,
отступив шага на два и пряча свои руки.
     - Теперь мне не стать к тебе вовсе ходить, Лев Николаич, -  медленно  и
сентенциозно прибавил он в заключение.
     - До того уж меня ненавидишь, что ли?
     - Я тебя не люблю, Лев Николаич, так зачем я к тебе пойду?  Эх,  князь,
ты точно как ребенок какой, захотелось игрушки - вынь да положь, а  дела  не
понимаешь. Это ты все точно так в письме отписал, что и теперь говоришь,  да
разве я не верю тебе? Каждому твоему слову верю  и  знаю,  что  ты  меня  не
обманывал никогда и впредь не обманешь; а я тебя все-таки не люблю.  Ты  вот
пишешь, что ты все забыл, и что  одного  только  крестового  брата  Рогожина
помнишь, а не того Рогожина, который на тебя тогда нож  подымал.  Да  почему
ты-то мои чувства знаешь? (Рогожин опять усмехнулся.) Да я, может, в том  ни
разу с тех пор и не покаялся, а ты уже свое братское прощение  мне  прислал.
Может, я в тот же вечер о другом совсем уже думал, а об этом...
     - И думать забыл! - подхватил князь: - да еще бы! И  бьюсь  об  заклад,
что ты прямо тогда на чугунку и сюда в Павловск  на  музыку  прикатил,  и  в
толпе ее точно так же как и сегодня следил да высматривал. Эк чем удивил! Да
не был бы ты тогда в таком положении, что об одном  только  и  способен  был
думать, так, может быть, и ножа бы на меня не поднял. Предчувствие тогда я с
утра еще имел, на тебя глядя; ты знаешь ли, каков ты тогда был? Как крестами
менялись, тут, может, и зашевелилась во мне эта мысль. Для чего  ты  меня  к
старушке тогда водил? Свою руку этим думал сдержать? Да  и  не  может  быть,
чтобы подумал, а так только почувствовал, как и я... Мы тогда в  одно  слово
почувствовали. Не подыми ты руку тогда на меня (которую бог отвел), чем бы я
теперь пред тобой оказался? Ведь я ж тебя все равно в этом подозревал,  один
наш грех, в одно слово! (Да  не  морщись!  Ну,  и  чего  ты  смеешься?)  "Не
каялся!" Да если б и хотел, то, может быть, не смог бы покаяться, потому что
и не любишь меня вдобавок. И  будь  я  как  ангел  пред  тобою  невинен,  ты
все-таки терпеть меня не будешь, пока будешь думать, что она не тебя, а меня
любит. Вот это ревность, стало быть, и есть. А только вот что я в эту неделю
надумал, Парфен, и скажу тебе: знаешь ли ты,  что  она  тебя  теперь,  может
больше всех любит, и так даже, что чем больше мучает, тем  больше  и  любит.
Она этого не скажет тебе, да надо видеть уметь. Для чего она в  конце-концов
за тебя все-таки замуж идет?  Когда-нибудь  скажет  это  тебе  самому.  Иные
женщины даже хотят, чтоб их так любили, а она  именно  такого  характера!  А
твой характер и любовь твоя должны  ее  поразить!  Знаешь  ли,  что  женщина
способна замучить человека жестокостями и насмешками, и  ни  разу  угрызения
совести не почувствует, потому что про себя каждый раз будет думать,  смотря
на тебя: "вот теперь я его измучаю до смерти, да зато потом ему любовью моею
наверстаю..." Рогожин захохотал, выслушав князя.
     - Да что, князь, ты и сам как-нибудь к этакой не попал  ли?  Я  кое-что
слышал про тебя, если правда?
     - Что, что ты мог слышать? - вздрогнул  вдруг  князь  и  остановился  в
чрезвычайном смущении.
     Рогожин продолжал смеяться. Он не без любопытства и, может быть, не без
удовольствия выслушал князя;  радостное  и  горячее  увлечение  князя  очень
поразило и ободрило его.
     - Да и не то что слышал, а и сам теперь вижу, что  правда,  -  прибавил
он; - ну когда ты так говорил, как теперь? Ведь этакой разговор точно  и  не
от тебя. Не слышал бы я о тебе такого, так и не пришел бы  сюда;  да  еще  в
парк, в полночь.
     - Я тебя совсем не понимаю, Парфен Семеныч.
     - Она-то давно еще мне про тебя разъясняла, а теперь  я  давеча  и  сам
рассмотрел, как ты на музыке с тою сидел.  Божилась  мне,  вчера  и  сегодня
божилась, что ты в Аглаю Епанчину как кошка влюблен.  Мне  это,  князь,  все
равно, да и дело оно не мое: если ты ее разлюбил, так она еще  не  разлюбила
тебя. Ты ведь знаешь, что она тебя с тою непременно повенчать  хочет,  слово
такое дала, хе-хе! Говорит мне: "без евтого за тебя не выйду, они в церковь,
и мы в церковь". Что тут такое, я понять не могу и ни разу не  понимал:  или
любит тебя без предела, или... коли любит, так как же с другою тебя  венчать
хочет? Говорит: "хочу его счастливым видеть", значит, стало быть, любит.
     - Я говорил и писал тебе, что она... не в своем уме, - сказал князь,  с
мучением выслушав Рогожина.
     - Господь знает! Это ты, может, и  ошибся...  она  мне,  впрочем,  день
сегодня назначила, как с музыки привел ее: через  три  недели,  а  может,  и
раньше,  наверно,  говорит,  под  венец  пойдем;  поклялась,  образ   сняла,
поцеловала. За тобой, стало быть, князь, теперь дело, хе-хе!
     - Это все бред! Этому, что ты про меня говоришь,  никогда,  никогда  не
бывать! Завтра я к вам приду...
     - Какая же сумасшедшая? - заметил Рогожин: - как же она для всех прочих
в уме, а только для тебя одного как помешанная? Как же она  письма-то  пишет
туда? Коли сумасшедшая, так и там бы по письмам заметили.
     - Какие письма? - спросил князь в испуге.
     - Туда пишет, к той, а та читает.  Аль  не  знаешь?  Ну,  так  узнаешь;
наверно покажет тебе сама.
     - Этому верить нельзя! - вскричал князь.
     - Эх! Да ты, Лев Николаич, знать,  немного  этой  дорожки  еще  прошел,
сколько вижу, а только еще начинаешь. Пожди мало:  будешь  свою  собственную
полицию содержать, сам день и ночь дежурить, и каждый шаг оттуда знать, коли
только...
     - Оставь и не говори про это  никогда!  -  вскричал  князь.  -  Слушай,
Парфен, я вот сейчас пред тобой здесь ходил и вдруг стал смеяться,  чему  не
знаю, а только причиной было, что я припомнил, что завтрашний  день  -  день
моего рождения как нарочно приходится. Теперь чуть ли не  двенадцать  часов,
Пойдем, встретим день! У меня вино есть, выпьем вина, пожелай мне того, чего
я и сам не знаю теперь пожелать, и  именно  ты  пожелай,  а  я  тебе  твоего
счастья полного пожелаю. Не то подавай назад крест! Ведь не прислал  же  мне
крест на другой-то день! Ведь на тебе? На тебе и теперь?
     - На мне, - проговорил Рогожин.
     - Ну, и пойдем. Я без тебя не хочу мою новую  жизнь  встречать,  потому
что новая моя жизнь началась! Ты не знаешь,  Парфен,  что  моя  новая  жизнь
сегодня началась?
     - Теперь сам вижу и сам знаю, что началась; так и ей донесу. Не в  себе
ты совсем, Лев Николаич!







 библиотека Максима Мошкова.