Сомерсет Моэм. Луна и грош
- Скверная история, - проговорил он, едва мы вышли на улицу.
Я понял, что он пошел со мной, чтобы еще раз обсудить то, что уже
часами обсуждал со свояченицей.
- Понимаете ли, мы даже не знаем, кто эта женщина, - сказал полковник.
- Знаем только, что мерзавец отправился в Париж.
- Мне всегда казалось, что они примерные супруги.
- Так оно и было. Как раз перед вашим приходом Эми говорила, что они ни
разу не повздорили за все время совместной жизни. Вы знаете Эми. На свете
нет женщины лучше.
После столь откровенных признаний я счел возможным задать ему несколько
вопросов.
- Итак, вы полагаете, что она ни о чем не подозревала?
- Ни о чем. Август месяц он провел в Норфолке с нею и с детьми. И был
такой же, как всегда. Мы с женой ездили туда на несколько дней, и я играл
с ним в гольф. В сентябре он вернулся в город, так как его компаньон
должен был уехать в отпуск, а Эми осталась на взморье. Они сняли дом на
полтора месяца, и к концу своего пребывания там она написала ему, сообщая,
в какой день они приедут в Лондон. Он ответил ей из Парижа. Написал, что
больше не хочет жить с нею.
- Чем же он это объяснил?
- А он, голубчик мой, ничего не объяснил. Я читал письмо. В нем и
всего-то было строчек десять, не больше.
- Ничего не понимаю.
В эту минуту мы как раз переходили улицу, и оживленное движение
помешало нам продолжить разговор. То, что мне рассказал полковник, звучало
очень уж неправдоподобно, и я решил, что миссис Стрикленд что-то от него
скрывает. Ясно, что после семнадцати лет супружества человек не оставляет
жену без причин, которые должны заставить ее усомниться, так ли уж
благополучна была их совместная жизнь. Полковник прервал мои размышления.
- Да и что он мог объяснить, кроме того, что удрал с какой-нибудь
особой женского пола. Он, наверно, решил, что об этом она и сама может
догадаться. Вот какой это тип!
- Что же собирается предпринять миссис Стрикленд?
- Прежде всего мы должны получить доказательства. Я сам поеду в Париж.
- А что с его конторой?
- О, тут он повел себя очень хитро. Он целый год подготавливал себе
отступление.
- Он предупредил компаньона о своем отъезде?
- И не подумал.
Полковник Мак-Эндрю разбирался в коммерческих вопросах крайне слабо, а
я и вовсе не разбирался и потому так и не понял, в каком состоянии
Стрикленд оставил свои дела. Судя по словам Мак-Эндрю, покинутый компаньон
должен быть вне себя от гнева и, верно, уже грозит Стрикленду судебным
преследованием. Похоже, что эта история обойдется ему фунтов в пятьсот.
- Еще слава богу, что обстановка квартиры принадлежит Эми. Она-то уж ей
останется.
- Вы помнили об этом, говоря, что она осталась без гроша?
- Разумеется, помнил. У нее есть сотни две или три фунтов да вот эта
мебель.
- Но на что же она будет жить?
- Это уж одному богу известно!
Все было, видимо, очень не просто, а негодующий полковник еще больше
сбивал меня с толку. И я очень обрадовался, когда Он, взглянув на часы на
магазине Армии и Флота, вспомнил, что в клубе его ждут партнеры по
карточной игре, и предоставил мне в одиночестве идти через Сент-Джеймсский
парк.
День или два спустя миссис Стрикленд прислала мне записку, в которой
спрашивала, не могу ли я зайти к ней вечером. Я застал ее одну. Черное,
монашески простое платье намекало на ее тяжелую утрату, и я в простоте
душевной очень удивился, как она, с таким камнем на сердце, могла играть
роль, по ее понятиям, ей подобающую.
- Вы сказали, что если я обращусь к вам с какой-нибудь просьбой, то вы
не откажетесь ее исполнить, - сказала она.
- Да, конечно.
- Согласитесь вы поехать в Париж и встретиться с Чарли?
- Я?
Я был ошеломлен. Ведь я только однажды видел его. Что она намеревалась
мне поручить?
- Фред собирается туда. (Фред был полковник Мак-Эндрю.) Но я уверена,
что ему ехать нельзя. Он только все запутает. И я не знаю, кого мне об
этом просить.
Голос ее слегка задрожал, и я почувствовал, что даже секунда колебания
с моей стороны - свинство.
- Но я и двух слов не сказал с вашим мужем. Он меня не знает и скорей
всего просто пошлет к черту.
- Вам от этого не будет ни жарко ни холодно, - улыбаясь, отвечала
миссис Стрикленд.
- Как, по-вашему, я должен действовать?
На этот вопрос она не дала мне прямого ответа.
- По-моему, как раз хорошо, что он вас не знает. Видите ли, он никогда
не любил Фреда. И всегда считал его дураком - военные ему чужды. Фред
впадет в ярость, они поссорятся, и все выйдет только хуже, а не лучше.
Если вы скажете, что явились к нему от моего имени, он обязан будет
выслушать вас.
- Я ваш недавний знакомый, - отвечал я. - И я не понимаю, как может
взяться за такое дело человек, не знающий о нем всех подробностей. Я не
хочу совать свой нос в то, что меня не касается. Почему бы вам самой не
поехать в Париж?
- Вы забываете, что он там не один.
Я прикусил язык. Мне уже мерещилось, как я вхожу в дом Чарлза
Стрикленда и посылаю ему свою карточку. Вот он выходит ко мне, держа ее
двумя пальцами:
- Чему я обязан честью?
- Я пришел поговорить с вами относительно вашей жены.
- Серьезно? Ну, когда вы станете старше, вы поймете, что не стоит
соваться в чужие дела. Если вы будете так добры повернуть голову налево,
вы увидите дверь. Желаю всего наилучшего.
Я предвидел, что удалиться с достоинством мне будет очень нелегко, и
клял себя за то, что вернулся в Лондон прежде, чем миссис Стрикленд
выпуталась из всех своих затруднений. Я украдкой покосился на нее. Она
была погружена в раздумье. Но секунду спустя посмотрела на меня, глубоко
вздохнула и улыбнулась.
- Все это так неожиданно, - сказала она. - Мы были женаты семнадцать
лет. Никогда я не думала, что Чарли может увлечься другой женщиной. Мы
жили очень дружно. Правда, у меня было множество интересов, которых он не
разделял со мною.
- Вы уже знаете, кто... - я не знал, как выразиться поделикатнее, - кто
эта особа, с которой он уехал?
- Нет. Никто даже не догадывается. Это очень странно. Обычно в таких
случаях люди встречают влюбленных в ресторане или где-нибудь еще и
рассказывают об этом жене. Меня никто не предупредил, я ничего не
подозревала. Его письмо было как гром среди ясного неба. Я не сомневалась,
что он счастлив со мной.
Миссис Стрикленд заплакала, бедняжка, и я от души пожалел ее. Но она
тут же успокоилась.
- Мне нельзя распускаться, - сказала она, вытирая глаза. - Сейчас надо
решить, что именно следует предпринять.
Она начала говорить несколько вразброд то о недавнем прошлом, то об их
первой встрече и женитьбе. И передо мной стала вырисовываться картина их
совместной жизни. Я подумал, что мои прежние догадки не так уж
неправильны. Миссис Стрикленд была дочерью чиновника в Индии. Выйдя в
отставку, он остался жить там, где-то в глубине страны, но каждый август
возил свою семью в Истборн для перемены обстановки; в Истборне она и
встретилась со Стриклендом. Ей было двадцать, ему двадцать три. Они вместе
играли в теннис, вместе гуляли, вместе слушали негритянских певцов; и она
решила стать его женой за неделю до того, как он сделал ей предложение.
Они поселились в Лондоне, сначала в предместье Гемпстед, а потом, когда
материальное положение Стрикленда упрочилось, в центре города. У них
родились дети, девочка и мальчик.
- Он так любил их. Даже если я ему наскучила, как у него достало сердца
покинуть детей? Просто невероятно. Я и сейчас еще не верю, что все это
правда.
Под конец она показала письмо, которое он прислал ей. Мне давно
хотелось его прочитать, но просить об этом я не решался.
"Дорогая Эми!
Надеюсь, что дома ты все застанешь в порядке. Я передал Энн твои
распоряжения; тебя и детей будет ждать обед. Я вас не встречу. Я решил
жить отдельно от вас и сегодня уезжаю в Париж. Это письмо я отправлю уже
по приезде. Домой не вернусь. Мое решение непоколебимо.
Всегда твой Чарлз Стрикленд".
- Он ничего не объясняет, ни о чем не сожалеет. Разве это не чудовищно?
- Весьма странное письмо в подобных обстоятельствах, - ответил я.
- Объяснение тут может быть только одно - он не в себе. Я не знаю, кто
эта женщина, завладевшая им, но она сделала его другим человеком. Видимо,
это уже давняя история.
- Почему вы так думаете?
- Фред это выяснил. Чарлз имел обыкновение через день играть в бридж у
себя в клубе. Фред знаком с одним из членов этого клуба и однажды в
разговоре назвал Чарлза заядлым бриджистом. Его знакомый очень удивился.
Он ни разу не видел Чарлза за карточным столом. Теперь все ясно - когда я
думала, что он в клубе, он был с нею.
Я промолчал. Но затем вспомнил о детях.
- Очень трудно, вероятно, было объяснить все это Роберту.
- О, я ни ему, ни дочери ни слова не сказала. Мы ведь вернулись в город
за день до начала занятий в школе. У меня хватило присутствия духа сказать
им, что отец неожиданно уехал по делам.
Наверно, очень нелегко было сохранять спокойствие и безмятежность с
этой внезапной тайной на сердце и еще труднее заботиться о всех мелочах,
нужных детям к школе. Голос миссис Стрикленд опять задрожал.
- Что с ними станет, с моими бедняжками? Как мы будем жить?
Она старалась овладеть собою, и я заметил, что ее руки судорожно
сжимаются и разжимаются. Горестное зрелище!
- Конечно, я поеду в Париж, если вы считаете, что это принесет вам
пользу, но только скажите мне точно, чего я должен добиваться.
- Я хочу, чтобы он вернулся.
- Со слов полковника Мак-Эндрю я понял, что вы решили развестись с ним.
- Я никогда не дам Чарлзу развода! - воскликнула она гневно. - Так ему
и передайте. Он никогда не сможет жениться на этой женщине. Я не менее
упряма, чем он, и ни за что с ним не разведусь. Я обязана думать о детях.
Последнее она, наверно, добавила, чтобы объяснить свою позицию, но мне
показалось, что дело здесь не столько в материнской заботе, сколько во
вполне естественной ревности.
- Вы все еще любите его?
- Не знаю. Я хочу, чтобы он вернулся. Если он вернется, я все забуду.
Как-никак, мы были женаты семнадцать лет. Я женщина широких взглядов.
Пусть делает что хочет, лишь бы я ни о чем не знала. Он должен понять, что
его увлечение долго не продлится. Если он вернется, мы заживем
по-прежнему, и никто ничего не узнает.
Меня слегка передернуло оттого, что миссис Стрикленд так страшилась
сплетен; тогда я еще не знал, какую огромную роль в жизни женщины играет
людское мнение. Страх перед ним бросает тень неискренности на самые
глубокие ее чувства.
Где остановился Стрикленд, было известно. Его компаньон в
неистово-злобном письме, адресованном банку, метал громы и молнии по
поводу того, что Стрикленд скрывает свое местопребывание, тот ответил
цинично и насмешливо и дал компаньону свой точный адрес. Жил он в
гостинице.
- Я никогда об этой гостинице не слыхала, - заметила миссис Стрикленд.
- Но Фред знает этот отель и говорит, что он очень дорогой.
Она густо покраснела. Я понял, что она мысленно увидела мужа, который
живет в роскошных апартаментах, обедает то в одном, то в другом знаменитом
ресторане, дни проводит на скачках, а вечера - в театрах.
- Так он долго не протянет, - сказала она. - Нельзя забывать, что ему
уже за сорок. Будь он человек молодой, я бы все поняла, но в его годы,
когда у нас почти взрослые дети, это ужасно. Он окончательно подорвет свое
здоровье.
Гнев и страдание боролись в ней.
- Скажите ему, что без него наш дом - не дом. Все как будто осталось на
местах - и все уже не то. Я не могу жить без него. Лучше мне покончить с
собой. Напомните ему о нашем прошлом, обо всем, что мы пережили вместе.
Что я скажу детям, когда они спросят о нем? В его комнате все осталось
нетронутым. Она ждет его. Мы все его ждем.
И она стала внушать мне слово в слово, что я должен ему говорить. Более
того, подсказала мне точнейшие ответы на любое его возражение.
- Вы обещаете сделать для меня все возможное? - жалобно добавила она. -
Скажите ему, в каком я горе.
Она явно хотела, чтобы я всеми доступными мне способами разжалобил его,
и плакала, уже не стесняясь. Растроганный, я негодовал на холодную
жестокость Стрикленда и поклялся сделать все от меня зависящее, чтобы
вернуть его домой. Я согласился уехать на следующий же день и пробыть в
Париже столько, сколько понадобится для того, чтобы добиться толку. Затем,
так как было уже поздно и оба мы устали от всех этих треволнений, я
распрощался с нею.
Обдумывая по пути в Париж свою миссию, я опасался, что она обречена на
неудачу. Теперь, когда вид плачущей миссис Стрикленд не смущал меня, я мог
лучше собраться с мыслями. Меня озадачивали явные противоречия в поведении
миссис Стрикленд. Она была очень несчастна, но, желая вызвать мое
сочувствие, всячески выставляла напоказ свое несчастье. Так, например, не
подлежало сомнению, что она заранее готовилась плакать, ибо под рукой у
нее оказался изрядный запас носовых платков. Я восхищался ее
предусмотрительностью, но, если вдуматься, эта предусмотрительность делала
ее слезы менее трогательными. Я недоумевал: хочет она возвращения мужа
оттого, что любит его, или оттого, что боится злословия? Я подозревал, что
страдания попранной любви сплелись в ее сердце с муками уязвленного
самолюбия, и по молодости лет считал это недостойным. Я еще не знал, как
противоречива человеческая натура, не знал, что самым искренним людям
свойственна поза, не знал, как низок может быть благородный человек и как
добр отверженный.
Но в моей поездке было нечто интригующее, и по мере приближения к
Парижу я воспрянул духом. Я вдруг увидел себя со стороны и очень
понравился себе в роли доверенного, который возвращает заблудшего мужа в
объятия супруги, готовой все простить. Стрикленда я решил повидать не
раньше следующего вечера, ибо чувствовал, что время должно быть выбрано с
сугубой щепетильностью. Взывать, например, к чувствам до завтрака - пустое
занятие. Собственные мои мысли в то время были постоянно заняты любовью,
но семейного блаженства до чая я не мог себе представить.
У себя в гостинице я осведомился, где находится "Отель де Бельж", в
котором остановился Чарлз Стрикленд. К моему удивлению, консьерж никогда
не слыхал о таком. Между тем со слов миссис Стрикленд я понял, что это
большая, роскошная гостиница где-то возле улицы Риволи. Мы заглянули в
справочник, и оказалось, что единственное заведение, так именуемое,
находится на Рю де Муан. Квартал отнюдь не шикарный и даже не вполне
респектабельный. Я покачал головой.
- Нет, это явно не то.
Консьерж пожал плечами. Другого отеля с таким названием в Париже нет.
Мне пришло в голову, что Стрикленд утаил свой настоящий адрес и попросту
надул своего компаньона, назвав ему первый попавшийся отель. Не знаю
почему, мне вдруг показалось, что это вполне в духе Стрикленда - заставить
разъяренного маклера примчаться в Париж и угодить в захолустную гостиницу
с весьма сомнительной репутацией. Тем не менее я решил отправиться на
разведку. На следующий день, часов около шести, я взял кэб и велел кучеру
ехать на Рю де Муан, но отпустил его на углу, так как хотел пешком подойти
к гостинице и для начала хорошенько рассмотреть ее. На улице было полно
мелких лавчонок, торгующих на потребу покупателей-бедняков, в середине ее,
по левую руку от меня, находился "Отель де Бельж". Я остановился в
достаточно скромной гостинице, но по сравнению с этой она могла считаться
великолепной. Вывеска "Отель де Бельж" украшала высокое здание, не
ремонтировавшееся уже годами и до того обшарпанное, что дома по обе его
стороны казались чистыми и нарядными. Грязные окна, по-видимому, никогда
не открывались. Нет, не здесь Чарлз Стрикленд и неведомая очаровательница,
ради которой он позабыл долг и честь, утопали в преступной роскоши. Я был
страшно зол, чувствуя, что попал в дурацкое положение, и уже совсем было
собрался уходить, даже не спросив о Стрикленде. Но под конец я заставил
себя переступить порог этого заведения единственно для того, чтобы сказать
миссис Стрикленд, что сделал для нее все, что мог.
Вход в гостиницу был рядом с какой-то лавчонкой, дверь была открыта, и
рядом с ней виднелась надпись: "Bureau au premier" [контора на втором
этаже (франц.)]. Я поднялся по узкой лестнице и на площадке обнаружил
нечто вроде стеклянной каморки, в которой находился стол и два стула.
Снаружи стояла скамейка, на которой коридорный, по-видимому, проводил свои
беспокойные ночи. Навстречу мне никто не попался, но под электрическим
звонком имелась надпись: "garcon" [коридорный (франц.)]. Я нажал кнопку, и
вскоре появился молодой человек с бегающими глазами и мрачной физиономией.
Он был в жилетке и ковровых шлепанцах.
Не знаю почему, я спросил с самым что ни на есть небрежным видом:
- Не стоит ли здесь случайно некий мистер Стрикленд?
- Номер тридцать два. Шестой этаж, - последовал ответ.
Я так опешил, что в первую минуту не нашелся, что сказать.
- Он дома?
Портье взглянул на доску, висевшую в каморке.
- Ключа он не оставлял. Сходите наверх, посмотрите.
Я счел необходимым задать еще один вопрос:
- Madame est la? [Мадам дома? (франц.)]
- Monsieur est seui! [Мсье живет один (франц.)]
Коридорный окинул меня подозрительным взглядом, когда я и впрямь
отправился наверх. На темной и душной лестнице стоял какой-то
омерзительный кислый запах. На третьем этаже растрепанная женщина в капоте
распахнула дверь и молча уставилась на меня. Наконец я добрался до шестого
этажа и постучал в дверь под номером тридцать два. Внутри что-то грохнуло,
и дверь приоткрылась. Передо мной стоял Чарлз Стрикленд. Он не сказал ни
слова и явно не узнал меня.
Я назвал свое имя. И далее постарался быть грациозно-небрежным:
- Вы меня, видимо, не помните. Я имел удовольствие обедать у вас
прошлым летом.
- Входите, - приветливо отвечал он. - Очень рад вас видеть. Садитесь.
Я вошел. Это была тесная комнатка, битком набитая мебелью в стиле,
который французы называют стилем Луи-Филиппа. Широкая деревянная кровать,
прикрытая красным стеганым одеялом, большой гардероб, круглый стол,
крохотный умывальник и два стула, обитых красным репсом. Все грязное и
обтрепанное. Ни малейших следов греховного великолепия, которое живописал
мне полковник Мак-Эндрю. Стрикленд сбросил на пол одежду, валявшуюся на
одном из стульев, и предложил мне сесть.
- Чем могу служить? - спросил он.
В этой комнатушке он казался еще крупнее, чем в первый вечер нашего
знакомства. Он, видимо, не брился уже несколько дней, на нем была
поношенная куртка. Тогда, у себя дома, в элегантном костюме Стрикленд явно
был не в своей тарелке; теперь, неопрятный и непричесанный, он, видимо,
чувствовал себя превосходно. Я не знал, как он отнесется к заготовленной
мною фразе.
- Я пришел по поручению вашей супруги.
- А я как раз собирался глотнуть абсента перед обедом. Пойдемте-ка
вместе. Вы любите абсент?
- Более или менее.
- Тогда пошли.
Он надел котелок, очень и очень нуждавшийся в щетке.
- Мы можем и пообедать вместе. Вы ведь, собственно, должны мне обед.
- Разумеется. Вы один?
Я льстил себе, воображая, что весьма ловко задал щекотливый вопрос.
- О да! По правде говоря, я уже три дня рта не раскрывал. Французский
язык мне что-то не дается.
Спускаясь с ним по лестнице, я недоумевал, что сталось с девицей из
кафе. Успели они поссориться, или его увлечение уже прошло? Впрочем,
последнее казалось мне сомнительным, ведь он чуть ли не целый год
готовился к бегству. Дойдя до кафе на улице Клиши, мы уселись за одним из
столиков, стоявших прямо на мостовой.
Улица Клиши в этот час была особенно многолюдна, и, обладая
мало-мальски живым воображением, здесь едва ли не любого прохожего можно
было наделить романтической биографией. По тротуару сновали клерки и
продавщицы; старики, словно сошедшие со страниц Бальзака; мужчины и
женщины, извлекающие свой доход из слабостей рода человеческого. Оживление
и сутолока бедных кварталов Парижа волнуют кровь и подготавливают к
всевозможным неожиданностям.
- Вы хорошо знаете Париж? - спросил я.
- Нет. Мы провели в Париже медовый месяц. С тех пор я здесь не бывал.
- Но как, скажите на милость, вы попали в этот отель?
- Мне его рекомендовали. Я искал что-нибудь подешевле.
Принесли абсент, и мы с подобающей важностью стали капать воду на
тающий сахар.
- Думается, мне лучше сразу сказать вам, зачем я вас разыскал, - начал
я не без смущения.
Его глаза блеснули.
- Я знал, что рано или поздно кто-нибудь разыщет меня. Эми прислала мне
кучу писем.
- В таком случае вы отлично знаете, что я намерен вам сказать.
- Я их не читал.
Чтобы собраться с мыслями, я закурил сигарету. Как приступить к
возложенной на меня миссии? Красноречивые фразы, заготовленные мною,
трогательные, равно как и негодующие, здесь были неуместны. Вдруг он
фыркнул.
- Чертовски трудная задача, а?
- Пожалуй.
- Ладно, выкладывайте поживее, а потом мы премило проведем вечер.
Я задумался.
- Неужели вы не понимаете, что ваша жена мучительно страдает?
- Ничего, пройдет!
Не могу описать, до чего бессердечно это было сказано. Я растерялся, но
сделал все, чтобы не показать этого, и заговорил тоном моего дядюшки
Генри, священника, когда тот уговаривал кого-нибудь из родственников
принять участие в благотворительной подписке.
- Вы не рассердитесь, если я буду говорить откровенно?
Он улыбнулся и покачал головой.
- Чем она заслужила такое отношение?
- Ничем.
- Вы что-нибудь против нее имеете?
- Ровно ничего.
- В таком случае разве не чудовищно оставить ее после семнадцати лет
брака?
- Чудовищно.
Я с удивлением взглянул на него. Столь чистосердечное признание моей
правоты выбило у меня почву из-под ног. Положение мое было не только
затруднительно, но и смехотворно. Я собирался увещевать и уговаривать,
грозить и взывать к его сердцу, предостерегать, негодовать, язвить,
убивать сарказмом. Но что, черт возьми, прикажете делать исповеднику, если
грешник давно раскаялся? Опыта у меня не было ни малейшего, ибо сам я
всегда упорно отрицал все обвинения, которые мне предъявлялись.
- Ну и что же дальше? - спросил Стрикленд.
Я постарался презрительно скривить губы.
- Что ж, если вы все признаете, мне, пожалуй, не стоит больше
распространяться.
- Не стоит.
Мне стало очевидным, что я не слишком ловко выполнил свою миссию, и я
разозлился.
- Черт подери, но нельзя же оставлять женщину без гроша.
- Почему нельзя?
- Как прикажете ей жить?
- Я содержал ее семнадцать лет. Почему бы ей для разнообразия теперь не
содержать себя самой?
- Она не может.
- Пусть попытается.
Конечно, у меня нашлось бы, что на это ответить. Я мог бы заговорить об
экономическом положении женщины, об обязательствах, которые мужчина,
гласно и негласно, берет на себя, вступая в брак, но вдруг я понял, что в
конце концов важно только одно.
- Вы больше не любите ее?
- Ни капли.
Все это были очень серьезные вопросы в человеческой жизни, но манера, с
которой он отвечал, была такой задорной и наглой, что я кусал себе губы,
лишь бы не расхохотаться. Я твердил себе, что его поведение отвратительно,
и изо всех сил старался возгореться благородным негодованием.
- Но, черт вас возьми, вы же обязаны подумать о детях. Они вам ничего
худого не сделали. И они не просили вас произвести их на свет. Если вы о
них не позаботитесь, они будут выброшены на улицу.
- Они много лет прожили в холе и неге. Не все дети живут так. Кроме
того, о них кто-нибудь да позаботится. Я уверен, что Мак-Эндрю станет
платить за их учение.
- Но разве вы не любите их? Они такие славные. Неужели вы хотите совсем
от них отказаться?
- Я любил их, когда они были маленькие, а теперь, когда они подросли,
я, по правде говоря, никаких чувств к ним не питаю.
- Это бесчеловечно!
- Очень может быть.
- И вам нисколько не стыдно?
- Нет.
Я попытался изменить курс.
- Вас будут считать просто свиньей.
- Пускай!
- Неужели вам приятно, когда вас клянут на всех перекрестках?
- Мне все равно.
Его ответ звучал так презрительно, что мой вполне естественный вопрос
показался мне верхом глупости. Я подумал минуту-другую.
- Не понимаю, как может человек жить спокойно, зная, что все вокруг
осуждают его? Рано или поздно это начнет вас тяготить. У каждого из нас
имеется совесть, и когда-нибудь она непременно проснется. К примеру, вдруг
ваша жена умрет, разве вы не будете мучиться угрызениями совести?
Он молчал, и я терпеливо дожидался, пока он заговорит. Но в конце
концов мне пришлось прервать молчание.
- Что вы на это скажете?
- То, что вы идиот.
- Вас ведь могут заставить содержать жену и детей, - возразил я,
несколько уязвленный. - Я не сомневаюсь, что закон возьмет их под свою
защиту.
- А может закон снять луну с неба? У меня ничего нет. Я приехал сюда с
сотней фунтов.
Если я и раньше недоумевал, то теперь уж окончательно встал в тупик.
Ведь жизнь в "Отеле де Бельж" и вправду свидетельствовала о крайне
стесненных обстоятельствах.
- А что вы будете делать, когда эти деньги выйдут?
- Как-нибудь подработаю.
Он был совершенно спокоен, и в глазах его по-прежнему мелькала
насмешливая улыбка, от которой все мои речи становились дурацкими. Я
замолчал, соображая, что мне еще сказать. Но на этот раз первым заговорил
он.
- Почему бы Эми не выйти опять замуж? Она еще не старуха и собой
недурна. Я могу рекомендовать ее как превосходную жену. Если она пожелает
развестись со мной, пожалуйста, я возьму вину на себя.
Теперь пришел мой черед улыбаться. Как он ни хитер, но мне ясно, что за
цель он преследует. Он скрывает, что приехал сюда с женщиной, и пускается
на всевозможные уловки, чтобы замести следы. Я отвечал очень решительно.
- Ваша жена ни за что не согласится на развод. Это ее бесповоротное
решение. Оставьте всякую надежду.
Он посмотрел на меня с непритворным удивлением. Улыбка сбежала с его
губ, и он очень серьезно сказал:
- Да ведь мне, голубчик, все едино, что в лоб, что по лбу.
Я рассмеялся.
- Полно, не считайте нас такими уж дураками. Мы знаем, что вы уехали с
некоей особой.
Он даже привскочил на месте и разразился громким хохотом. Смеялся он
так заразительно, что сидевшие поблизости обернулись к нему, а потом и
сами начали смеяться.
- Не вижу тут ничего смешного.
- Бедняжка Эми, - осклабился он.
Затем его лицо приняло презрительное выражение.
- Убогий народ эти женщины. Любовь! Везде любовь! Они думают, что
мужчина уходит от них, только польстившись на другую. Не такой я болван,
чтоб проделать все, что я проделал, ради женщины.
- Вы хотите сказать, что ушли от жены не из-за другой женщины?
- Конечно!
- Вы даете мне честное слово?
Не знаю, зачем я потребовал от него честного слова, верно, по простоте
душевной.
- Честное слово.
- Тогда объясните мне, бога ради, зачем вы оставили ее?
- Я хочу заниматься живописью.
Я смотрел на него, вытаращив глаза. Я ничего не понял и на минуту
подумал, что передо мной сумасшедший. Вспомните, я был очень молод, а его
считал человеком уже пожилым. От удивления у меня все на свете вылетело из
головы.
- Но вам уже сорок лет.
- Поэтому-то я и решил, что пора начать.
- Вы когда-нибудь занимались живописью?
- В детстве я мечтал стать художником, но отец принудил меня заниматься
коммерцией, он считал, что искусством ничего не заработаешь. Я начал
писать с год назад. И даже посещал вечернюю художественную школу.
- А миссис Стрикленд думала, что вы проводите это время в клубе за
бриджем?
- Да.
- Почему вы не рассказали ей?
- Я предпочитал держать язык за зубами.
- И живопись вам дается?
- Еще не вполне. Но я научусь. Для этого я и приехал сюда. В Лондоне
нет того, что мне нужно. Посмотрим, что будет здесь.
- Неужели вы надеетесь чего-нибудь добиться, начав в этом возрасте?
Люди начинают писать лет в восемнадцать.
- Я теперь научусь быстрее, чем научился бы в "восемнадцать лет.
- С чего вы взяли, что у вас есть талант?
Он ответил не сразу. Взгляд его был устремлен на снующую мимо нас
толпу, но вряд ли он видел ее. То, что он ответил, собственно, не было
ответом.
- Я должен писать.
- Но ведь это более чем рискованная затея!
Он посмотрел на меня. В глазах его появилось такое странное выражение,
что мне стало не по себе.
- Сколько вам лет? Двадцать три?
Вопрос показался мне бестактным. Да, в моем возрасте можно было
пускаться на поиски приключений; но его молодость уже отошла, он был
биржевой маклер с известным положением в обществе, с женой и детьми. То,
что было бы естественно для меня, - для него непозволительно. Я хотел быть
беспристрастным.
- Конечно, может случиться чудо, и вы станете великим художником, но вы
же должны понять, что тут один шанс против миллиона. Ведь это трагедия,
если в конце концов вы убедитесь, что совершили ложный шаг.
- Я должен писать, - повторил он.
- Ну, а что, если вы навсегда останетесь третьесортным художником,
стоит ли всем для этого жертвовать? Не во всяком деле важно быть первым.
Можно жить припеваючи, даже если ты и посредственность. Но посредственным
художником быть нельзя.
- Вы просто олух, - сказал он.
- Не знаю, почему так уж глупы очевидные истины.
- Говорят вам, я должен писать. Я ничего не могу с собой поделать.
Когда человек упал в реку, неважно, хорошо он плавает или плохо. Он должен
выбраться из воды, иначе он потонет.
В голосе его слышалась подлинная страсть; вопреки моему желанию она
захватила меня. Я почувствовал, что внутри его клокочет могучая сила, и
мне стало казаться, что нечто жестокое и непреодолимое помимо его воли
владеет им. Я ничего не понимал. Точно дьявол вселился в этого человека,
дьявол, который каждую минуту мог растерзать, погубить его. А с виду
Стрикленд казался таким заурядным. Я не сводил с него глаз, но это его не
смущало. Интересно, за кого можно принять его, думал я, когда он вот так
сидит здесь в своей старой куртке и давно не чищенном котелке; брюки на
нем мешковатые, руки нечисты; лицо его, с небритой рыжей щетиной на
подбородке, с маленькими глазками и большим задорным носом, грубо и
неотесанно. Рот у него крупный, губы толстые и чувственные. Нет, мне не
подобрать для него определения.
- Так, значит, вы не вернетесь к жене? - сказал я наконец.
- Никогда.
- Она готова все забыть и начать жизнь сначала. И никогда она ни в чем
не упрекнет вас.
- Пусть убирается ко всем чертям.
- Вам все равно, если вас будут считать отъявленным мерзавцем? И все
равно, если она и ваши дети вынуждены будут просить подаяния?
- Плевать мне.
Я помолчал, чтобы придать больше веса следующему моему замечанию, и
сказал со всей решительностью, на которую был способен:
- Вы хам и больше ничего.
- Ну, теперь, когда вы облегчили душу, пойдемте-ка обедать.
Я понимаю, что было бы достойнее пренебречь этим предложением. Наверно,
мне следовало бы выказать негодование, которое я на самом деле ощущал, и
заслужить похвалу полковника Мак-Эндрю, рассказав ему о своем горделивом
отказе сесть за один стол с таким человеком. Но беда в том, что страх не
справиться со своей ролью никогда не позволял мне разыгрывать из себя
моралиста. И на этот раз уверенность, что все мои благородные чувства для
Стрикленда - что горох об стену, заставила меня держать их при себе.
Только поэт или святой способен поливать асфальтовую мостовую в наивной
вере, что за ней зацветут лилии и вознаградят его труды.
Я заплатил за выпитый им абсент, и мы отправились в дешевенький
ресторан; там было полно народу, очень оживленно, и обед нам подали
отличный. У меня был аппетит юноши, у него - человека с окостенелой
совестью. Из ресторана мы пошли в кабачок выпить кофе с ликером.
Я уже сказал ему все, что мог, относительно причины моего приезда в
Париж, и хотя мне казалось, что, прекратив этот разговор, я стану
предателем в отношении миссис Стрикленд, но продолжать борьбу с его
безразличием я был уже не в силах. Только женщина может с неослабной
горячностью десять раз подряд твердить одно и то же. Я успокаивал себя
мыслью, что теперь смогу получше разобраться в душевном состоянии
Стрикленда. Это было куда интересней. Но сделать это было не так-то
просто, ибо Стрикленд отнюдь не отличался разговорчивостью. Он с трудом
выжимал из себя слова, так что, казалось, для него они не были средством
общения с миром; о движениях его души оставалось догадываться по избитым
фразам, вульгарным восклицаниям и отрывистым жестам. Но, хотя ничего
сколько-нибудь значительного он не говорил, никто бы не посмел назвать
этого человека скучным. Может быть, из-за его искренности. Он, видимо,
мало интересовался Парижем, который видел впервые (его краткое пребывание
здесь с женой в счет не шло), и на все новое, открывавшееся ему, смотрел
без малейшего удивления. Я бывал в Париже бесчисленное множество раз и
всегда заново испытывал трепет восторга. Проходя по его улицам, я
чувствовал себя счастливым искателем приключений. Стрикленд оставался
хладнокровным. Оглядываясь назад, я думаю, что он был слеп ко всему, кроме
тревожных видений своей души.
В кабачке, где было множество проституток, произошел нелепый инцидент.
Некоторые из этих девиц сидели с мужчинами, некоторые Друг с дружкой;
вскоре я заметил, что одна из них смотрит на нас. Встретившись взглядом со
Стриклендом, она улыбнулась. Он, по-моему, ее просто не заметил. Она
поднялась и вышла из зала, но тотчас же воротилась и, проходя мимо нас,
весьма учтиво попросила угостить ее чем-нибудь спиртным. Она подсела к
нашему столику, и я начал болтать с нею, отлично, впрочем, понимая, что
она интересуется Стриклендом, а не мной. Я пояснил, что он знает
по-французски лишь несколько слов. Она пыталась говорить с ним то знаками,
то на ломаном французском языке; ей казалось, что так он лучше поймет ее.
У нее в запасе было с десяток английских фраз. Она заставила меня
перевести ему то, что умела выразить только на своем родном языке, и
настойчиво потребовала, чтобы я перевел ей смысл его ответов. Он был в
хорошем расположении духа, его это немножко забавляло, но, в общем, он
явно оставался равнодушным.
- Вы, кажется, одержали победу, - засмеялся я.
- Польщенным себя не чувствую.
На его месте я был бы больше смущен и не так уж спокоен. У нее были
смеющиеся глаза и очаровательный рот. Она была молода. Я удивлялся: чем ее
пленил Стрикленд? Она не таила своих желаний, и мне пришлось перевести:
- Она хочет, чтобы вы пошли с нею.
- Я с ними не якшаюсь, - буркнул он.
Я постарался по мере сил смягчить его ответ. И так как мне казалось,
что нелюбезно с его стороны отклонять такое приглашение, то я объяснил его
отказ неимением денег.
- Но он мне нравится, - возразила она. - Скажите ему, что я пойду с ним
задаром.
Когда я это перевел, Стрикленд нетерпеливо пожал плечами.
- Скажите, пусть убирается к черту.
Вид Стрикленда был красноречивее слов, и девушка вдруг гордо вскинула
голову. Возможно, что она покраснела под своими румянами.
- Monsieur n'est pas poli [мсье неучтив (франц.)], - проговорила она,
вставая, и вышла из залы.
Я даже рассердился.
- Не понимаю, зачем вам понадобилось оскорблять ее. В конце концов она
отличила вас из многих.
- Меня тошнит от этих особ, - отрезал Стрикленд.
Я с любопытством посмотрел на него. Непритворное отвращение выражалось
на его лице, и тем не менее это было лицо грубого, чувственного человека.
Наверно, последнее и привлекло девушку.
- В Лондоне я мог иметь любую женщину, стоило мне только захотеть. Не
за этим я сюда приехал.
На обратном пути в Англию я много думал о Стрикленде и честно старался
упорядочить то, что мне предстояло сказать его жене. Я знал, что мой ответ
не удовлетворит ее, я и сам был недоволен собою. Стрикленд меня озадачил.
Я не понимал мотивов его поведения. На мой вопрос, когда у него впервые
зародилась мысль стать художником, он не мог или не пожелал ответить. Сам
же я тут ни до чего не мог додуматься. Правда, я пытался убедить себя, что
в его неповоротливом уме мало-помалу нарастало смутное чувство возмущения,
но эти домыслы разбивались о неопровержимый факт - он никогда не
высказывал недовольства однообразием своей жизни. Если Стрикленду до того
все опостылело, что он решил сделаться художником, лишь бы порвать с
докучными узами, - это было постижимо и довольно банально; но самое слово
"банальность" никак не вязалось со Стриклендом. Романтик в душе, я наконец
придумал версию, которая, правда, мне самому казалась притянутой за
волосы, но все же хоть что-то объясняла. В глубинах его души, говорил я
себе, заложен инстинкт творчества; приглушенный житейскими
обстоятельствами, он тем не менее неуклонно разрастался наподобие того,
как разрастается злокачественная опухоль в живой ткани, покуда не завладел
всем его существом и не принудил его к действию. Так кукушка кладет свое
яйцо в гнездо другой птицы, когда же та выкормит кукушонка, он выпихивает
своих сводных братьев, а под конец еще и разрушает гнездо, его приютившее.
Странно, что инстинкт творчества завладел этим скучным маклером, быть
может, на погибель ему и на горе его близким; но разве не более странно
то, как дух божий нисходил на людей богатых и могущественных, преследуя их
с неотступным упорством, покуда они, побежденные им, не отступались от
радостей жизни и женской любви во имя сурового монашества. Откровение
приходит под разными личинами, и по-разному люди на него отзываются.
Некоторым нужна жестокая встряска: так камень разлетается на куски от
ярости потока; с другими все совершается постепенно: так вода точит
камень. Стрикленда отличали прямота фанатика и свирепость апостола.
Но я хотел еще дознаться, возможно ли, чтобы страсть, которою он
одержим, была оправдана его произведениями. Когда я спросил, что думали
его сотоварищи по вечерней школе живописи в Лондоне о его работах, он
улыбнулся:
- Они думали, что я дурачусь.
- Вы и здесь посещаете какую-нибудь студию?
- Да. Этот зануда - я имею в виду нашего маэстро - сегодня утром, как
увидел мой рисунок, только брови поднял и прошествовал дальше.
Стрикленд фыркнул. Он отнюдь не был обескуражен. Мнение других его не
интересовало.
Из-за этого-то я всякий раз и становился в тупик, общаясь со
Стриклендом. Когда люди уверяют, будто они безразличны к тому, что о них
думают, они по большей части себя обманывают. Обычно они поступают, как им
вздумается, в надежде, что никто не прознает об их чудачествах, иногда же
они поступают вопреки мнению большинства, ибо их поддерживает признание
близких. Право же, нетрудно пренебрегать условностями света, если это
пренебрежение - условность, принятая в компании ваших приятелей. В таком
случае человек проникается преувеличенным уважением к своей особе. Он
удовлетворен собственной храбростью, не испытывая при этом малоприятного
чувства опасности. Но жажда признания - пожалуй, самый неистребимый
инстинкт цивилизованного человека. Никто так не спешит набросить на себя
покров респектабельности, как непотребная женщина, преследуемая злобой
оскорбленной добродетели. Я не верю людям, которые уверяют, что в грош не
ставят мнения окружающих. Это пустая бравада. По сути дела, они только не
страшатся упреков в мелких прегрешениях, убежденные, что никто о таковых
не прознает. Но здесь передо мною был человек, которого действительно
нимало не тревожило, что о нем думают: условности не имели над ним власти.
Он походил на борца, намазавшего тело жиром - никак его не ухватишь, - и
это давало ему свободу, граничившую со святотатством. Помнится, я сказал
ему:
- Если бы все поступали, как вы, мир не мог бы существовать.
- Чушь! Не всякий хочет поступать, как я. Большинству нравится все
делать, как люди.
Я пытался съязвить:
- Вы, видимо, отрицаете максиму: "Поступайте так, чтобы любой ваш
поступок мог быть возведен во всеобщее правило".
- Первый раз в жизни слышу! Чушь какая-то.
- Между тем это сказал Кант.
- А мне что. Чушь, и ничего больше.
Ну стоило ли взывать к совести такого человека? Все равно что стараться
увидеть свое изображение, не имея зеркала. Я полагаю, что совесть - это
страж, в каждом отдельном человеке охраняющий правила, которые общество
выработало для своей безопасности. Она - полицейский в наших сердцах,
поставленный, чтобы не дать нам нарушить закон. Шпион, засевший в главной
цитадели нашего "я". Человек так алчет признания, так безумно страшится,
что собратья осудят его, что сам торопится открыть ворота своему злейшему
врагу; и вот враг уже неотступно следит за ним, преданно отстаивая
интересы своего господина, в корне пресекает малейшее поползновение
человека отбиться от стада. И человек начинает верить, что благо общества
выше личного блага. Узы, привязывающие человека к человечеству, - очень
крепкие узы. Однажды уверовав, что есть интересы, которые выше его
собственных, он становится рабом этого своего убеждения, он возводит его
на престол и под конец, подобно царедворцу, раболепно склонившемуся под
королевским жезлом, что опустился на его плечо, еще гордится
чувствительностью своей совести. Он уже клеймит самыми жесткими словами
тех, что не признают этой власти, ибо теперь, будучи членом общества, он
сознает, что бессилен против них. Когда я понял, что Стрикленду и вправду
безразлично отношение, которое должны возбудить в людях его поступки, я с
ужасом отшатнулся от этого чудовища, утратившего человеческий облик.
На прощание он сказал мне следующее:
- Передайте Эми, чтобы она сюда не приезжала. Впрочем, я все равно
съеду с квартиры, и ей не удастся меня разыскать.
- Мне лично кажется, что ей следует бога благодарить за то, что она от
вас избавилась, - сказал я.
- Милый мой, я очень надеюсь, что вы ее заставите это понять. Впрочем,
женщины - народ бестолковый.
В Лондоне меня ожидала записка с настойчивым требованием явиться
вечером к миссис Стрикленд. У нее сидел полковник Мак-Эндрю с супругой,
старшей сестрой миссис Стрикленд. Сестры походили друг на друга, хотя у
миссис Мак-Эндрю, уже изрядно поблекшей, был такой воинственный вид,
словно она засунула себе в карман всю Британскую империю; вид, кстати
сказать, характерный для жен старших офицеров и обусловленный горделивым
сознанием принадлежности к высшей касте. Манеры у этой дамы были бойкие, а
ее благовоспитанности едва-едва хватало на то, чтобы вслух не высказывать
убеждения, что любой штатский - приказчик. Гвардейцев она тоже ненавидела,
считая зазнайками, а об их женах, забывающих отдавать визиты, даже и
говорить не желала. Платье на ней было дорогое и безвкусное.
Миссис Стрикленд явно нервничала.
- Итак, какие вести вы нам привезли? - спросила она.
- Я видел вашего мужа. Увы, он твердо решил не возвращаться. - Я
помолчал. - Он намерен заниматься живописью.
- Что вы хотите этим сказать? - вне себя от удивления крикнула миссис
Стрикленд.
- Неужели вы никогда не замечали этой его страсти?
- Он окончательно рехнулся! - воскликнул полковник.
Миссис Стрикленд нахмурила брови. Она рылась в своих воспоминаниях.
- Еще до того, как мы поженились, он иногда баловался красками. Но, бог
мой, что это была за мазня! Мы смеялись над ним. Такие люди, как он, не
созданы для искусства.
- Ах! Это же просто предлог! - вмешалась миссис Мак-Эндрю.
Миссис Стрикленд некоторое время сидела погруженная в свои мысли. Она
не знала, как понять мое сообщение. В гостиной уже был наведен порядок;
домовитость, видимо, возобладала в миссис Стрикленд над горем, и гостиная
больше не производила унылого впечатления меблированной комнаты, ожидающей
нового жильца, как в первый мой визит после катастрофы. Но, лучше узнав
Стрикленда в Париже, я уже не мог представить его себе в этой обстановке.
"Неужели им ни разу не бросилось в глаза, как все здесь ему не
соответствует?" - думал я.
- Но если он хотел стать художником, почему он молчал? - спросила
наконец миссис Стрикленд. - Кто-кто, а я бы уж сочувственно отнеслась к
такому влечению.
Миссис Мак-Эндрю поджала губы. Она, вероятно, всегда порицала сестру за
пристрастие к людям искусства и насмехалась над ее "культурными" друзьями.
Миссис Стрикленд продолжала:
- Ведь окажись у него хоть какой-то талант, я первая стала бы поощрять
его, пошла бы на любые жертвы. Вполне понятно, что я бы предпочла быть
женой художника, нежели биржевого маклера. Если бы не дети, я бы ничего не
боялась и в какой-нибудь жалкой студии в Челси жила бы не менее счастливо,
чем в этой квартире.
- Нет, милочка, ты выводишь меня из терпения! - воскликнула миссис
Мак-Эндрю. - Не хочешь же ты сказать, что поверила этой вздорной выдумке?
- Но я уверен, что это правда, - робко вставил я.
Она взглянула на меня с добродушным презрением.
- Мужчина в сорок лет не бросает своего дела, жену и детей для того,
чтобы стать художником, если тут не замешана женщина. Уж я-то знаю, что
какая-нибудь особа из вашего "артистического круга" вскружила ему голову.
Бледное лицо миссис Стрикленд внезапно залилось краской:
- Какова она из себя?
Я помедлил. Это будет как взрыв бомбы.
- С ним нет женщины.
Полковник Мак-Эндрю и его жена заявили, что они в это не верят, а
миссис Стрикленд вскочила с места.
- Вы хотите сказать, что ни разу не видели ее?
- Мне некого было видеть. Он там один.
- Что за вздор! - вскричала миссис Мак-Эндрю.
- Надо было мне ехать самому, - буркнул полковник. - Уж я-то бы живо о
ней разузнал.
- Жалею, что вы не взяли на себя труд съездить в Париж, - отвечал я не
без язвительности, - вы бы живо убедились, что все ваши предположения
ошибочны. Он не снимает апартаментов в шикарном отеле. Он живет в
крошечной, убогой комнатушке. И ушел он из дому не затем, чтобы вести
легкую жизнь. У него гроша нет за душой.
- Вы полагаете, что он совершил какой-нибудь проступок, о котором мы
ничего не знаем, и скрывается от полиции?
Такое предположение заронило луч надежды в их души, но я решительно
отверг его.
- Если бы это было так, зачем бы он стал давать адрес своему
компаньону, - колко возразил я. - Так или иначе, а в одном я уверен:
никакой женщины с ним нет. Он не влюблен и ни о чем подобном даже не
помышляет.
Настало молчание. Они обдумывали мои слова.
- Что ж, - прервала наконец молчание миссис Мак-Эндрю, - если то, что
вы говорите, правда, дело обстоит еще не так скверно, как я думала.
Миссис Стрикленд взглянула на нее, но ничего не сказала. Она была очень
бледна, и ее тонкие брови хмурились. Выражения ее лица я не понимал.
Миссис Мак-Эндрю продолжала:
- Значит, это просто каприз, который скоро пройдет.
- Вы должны поехать к нему, Эми, - заявил полковник. - Почему бы вам не
провести год в Париже? За детьми мы присмотрим. Я уверен, ему просто
наскучила однообразная жизнь, он быстро одумается, с удовольствием
вернется в Лондон, и все это будет предано забвению.
- Я бы не поехала, - вмешалась миссис Мак-Эндрю. - Лучше предоставить
ему полную свободу действий. Он вернется с поджатым хвостом и заживет
прежней жизнью. - Миссис Мак-Эндрю холодно взглянула на сестру. - Может
быть, ты не всегда умно вела себя с ним, Эми. Мужчины - фокусники, и с
ними надо уметь обходиться.
Миссис Мак-Эндрю, как и большинство женщин, считала, что мужчина -
негодяй, если он оставляет преданную и любящую жену, но что вина за его
поступок все же падает на нее. Le coeur a ses raisons que la raison ne
connait pas [сердце рассуждает по-своему, рассудком этого не понять
(франц.)].
Миссис Стрикленд медленно переводила взгляд с одного на другого.
- Он не вернется, - объявила она.
- Ах, милочка, вспомни, что тебе о нем сказали. Он привык к комфорту и
к тому, чтобы за ним ухаживали. Неужели ты думаешь, что он долго будет
довольствоваться убогой комнатушкой в захудалом отеле? Вдобавок у него нет
денег. Он должен вернуться.
- Покуда я считала, что он сбежал с какой-то женщиной, у меня еще
оставалась надежда. Я была уверена, что долго это не продлится. Она бы
смертельно надоела ему через три месяца. Но если он уехал не из-за
женщины, всему конец.
- Ну, это уж что-то слишком тонко, - заметил полковник, вкладывая в
последнее слово все свое презрение к столь штатским понятиям. - Он,
конечно, вернется, и Дороти совершенно права, от этой эскапады его не
убудет.
- Но я не хочу, чтобы он вернулся, - сказала миссис Стрикленд.
- Эми!
Приступ холодной злобы нашел на миссис Стрикленд. Она мертвенно
побледнела и заговорила быстро, с придыханием:
- Я могла бы простить, если бы он вдруг отчаянно влюбился в какую-то
женщину и бежал с нею. Это было бы естественно. Я бы его не винила. Я
считала бы, что его заставили бежать. Мужчины слабы, а женщины назойливы.
Но это - это совсем другое. Я его ненавижу. И уж теперь никогда не прощу.
Полковник Мак-Эндрю и его супруга принялись наперебой уговаривать ее.
Они были потрясены. Уверяли, что она сумасшедшая, отказывались понимать
ее. Миссис Стрикленд в отчаянии обратилась ко мне:
- Вы-то хоть меня понимаете?
- Не совсем. Вы хотите сказать, что могли бы простить его, если бы он
оставил вас ради другой женщины, но не ради отвлеченной идеи? Видимо, вы
полагаете, что в первом случае у вас есть возможность бороться, а во
втором вы бессильны?
Миссис Стрикленд бросила на меня не слишком дружелюбный взгляд, но
ничего не ответила. Возможно, что я попал в точку. Затем она продолжала
сиплым, дрожащим голосом:
- Я никогда не думала, что можно так ненавидеть человека, как я
ненавижу его. Я ведь тешила себя мыслью, что сколько бы это ни продлилось,
в конце концов он все же ко мне вернется. Я знала, что на смертном одре он
пошлет за мной, и была готова к этому; я бы ходила за ним как мать, и в
последнюю минуту сказала бы, что я всегда любила его и все-все ему
простила.
Я часто с недоумением замечал в женщинах страсть эффектно вести себя у
смертного одра тех, кого они любят. Временами мне даже казалось, что они
досадуют на долговечность близких, не позволяющую им разыграть красивую
сцену.
- Но теперь - теперь все кончено. Для меня он чужой человек. Пусть
умирает с голоду, одинокий, заброшенный, без единого друга, - меня это не
касается. Надеюсь, что его постигнет какая-нибудь страшная болезнь. Для
меня он больше не существует.
Тут я счел уместным передать ей слова Стрикленда.
- Если вы желаете развестись с ним, он готов сделать все, что для этого
потребуется.
- Зачем мне давать ему свободу?
- По-моему, он к ней и не стремится. Просто он думает, что вам так
будет удобнее.
Миссис Стрикленд нетерпеливо пожала плечами. Я был несколько
разочарован. В ту пору я предполагал в людях больше цельности, и
кровожадные инстинкты этого прелестного создания меня опечалили. Я не
понимал, сколь различны свойства, составляющие человеческий характер.
Теперь-то я знаю, что мелочность и широта, злоба и милосердие, ненависть и
любовь легко уживаются в душе человека.
"Сумею ли я найти слова, которые смягчили бы горькое чувство унижения,
терзающее миссис Стрикленд?" - думал я и решил попытаться.
- Мне временами кажется, что ваш муж не вполне отвечает за свои
поступки. По-моему, он уже не тот человек. Он одержим страстью, которая
помыкает им. Безраздельно предавшийся ей, он беспомощен, как муха в
паутине. Его точно околдовали. Тут поневоле вспомнишь загадочные рассказы
о том, как второе "я" вступает в человека и вытесняет первое. Душа -
непостоянная жительница тела и способна на таинственные превращения. В
старину сказали бы, что в Чарлза Стрикленда вселился дьявол.
Миссис Мак-Эндрю разгладила ладонью платье на коленях, золотые браслеты
скользнули вниз по ее руке.
- Все это, по-моему, пустые измышления, - заметила она кислым тоном. -
Я не отрицаю, что Эми чересчур полагалась на своего мужа. Будь она меньше
занята собственными делами, она бы уже сообразила, что происходит. Я
уверена, что Алек не мог бы годами носиться с каким-нибудь замыслом втайне
от меня.
Полковник уставился в пространство с видом самого добродетельного
человека на свете.
- Но Чарлз Стрикленд все равно бессердечное животное.
Миссис Мак-Эндрю бросила на меня строгий взгляд.
- Я могу вам точно сказать, почему он оставил жену: из эгоизма, и
только из эгоизма.
- Это, конечно, самое простое объяснение, - ответил я, про себя
подумав, что оно ничего не объясняет. Потом я поднялся, сославшись на
усталость, откланялся, и миссис Стрикленд не сделала попытки задержать
меня.
Дальнейшие события показали, что миссис Стрикленд - женщина с
характером. Она скрывала свои мучения, так как сумела понять, что людям
докучают вечные рассказы о несчастьях, и вида страданий они тоже стараются
избегать. Где бы она ни появлялась - а друзья из сочувствия наперебой
приглашали ее, - она неизменно сохраняла полное достоинство. Одевалась она
элегантно, но просто; была весела, но держалась скромно и предпочитала
слушать о чужих горестях, чем распространяться о своих. О муже она всегда
говорила с жалостью. Ее отношение к нему на первых порах меня удивляло.
Однажды она сказала мне:
- Вы, безусловно, заблуждаетесь, я слышала из достоверных источников,
что Чарлз уехал из Англии не один.
- В таком случае он положительно гений по части заметания следов.
Она отвела глаза и слегка покраснела:
- Во всяком случае, я хотела вас попросить, если кто-нибудь скажет, что
он скрылся с женщиной, пожалуйста, не опровергайте этого.
- Хорошо, не стану.
Она небрежно перевела разговор на другое. Вскоре я узнал, что среди
друзей миссис Стрикленд распространился своеобразный вариант этой истории.
Стрикленд будто бы влюбился во французскую танцовщицу, впервые увиденную
им на сцене театра Эмпайр, и последовал за нею в Париж. Откуда возник
подобный слух, я так и не доискался, но он вызывал сочувствие к миссис
Стрикленд и укреплял ее положение в обществе. А это было небесполезно для
профессии, которую она намеревалась приобрести. Полковник Мак-Эндрю отнюдь
не преувеличивал, говоря, что она осталась без гроша за душой, ей
необходимо было начать зарабатывать себе на жизнь, и чем скорее, тем
лучше. Она решила извлечь пользу из своих обширных знакомств с писателями
и взялась за изучение стенографии и машинописи. Ее образованность
заставляла предположить, что она будет превосходной машинисткой, а ее
семейная драма сделала эти попытки стать самостоятельной очень
симпатичными. Друзья обещали снабжать ее работой и рекомендовать своим
знакомым.
Мак-Эндрю, люди бездетные и с достатком, взяли на себя попечение о
детях, так что миссис Стрикленд приходилось содержать только себя. Она
выехала из своей квартиры и продала мебель. Обосновавшись в Вестминстере,
в двух небольших комнатах, миссис Стрикленд начала жизнь заново. Она была
так усердна, что не оставалось никаких сомнений в успехе ее предприятия.
Лет пять спустя после вышеописанных событий я решил пожить некоторое
время в Париже. Лондон мне приелся. Каждый день делать одно и то же -
утомительнейшее занятие. Мои друзья размеренно шли по своему жизненному
пути; они уже ничем не могли удивить меня; при встрече я заранее знал, что
и как они скажут, даже на их любовных делах лежала печать докучливой
обыденности. Мы уподобились трамвайным вагонам, бегущим по рельсам от
одной конечной станции до другой; можно было уже почти точно высчитать,
сколько пассажиров эти вагоны перевезут. Жизнь текла слишком безмятежно. И
меня обуяла паника. Я отказался от квартиры, распродал свои скромные
пожитки и решил все начать сызнова.
Перед отъездом я зашел к миссис Стрикленд. Я не видел ее довольно
долгое время и отметил, что она переменилась: она не только постарела и
похудела, не только новые морщинки избороздили ее лицо, мне показалось,
что и характер у нее изменился. Она преуспела в своем начинании и теперь
держала контору на Чансери-Лейн; сама миссис Стрикленд почти не печатала
на машинке, а только проверяла работу четырех служащих у нее девушек.
Стремясь придать своей продукции известное изящество, она обильно
пользовалась синими и красными чернилами; копии она обертывала в плотную
муаровую бумагу нежнейших оттенков и действительно заслужила известность
изяществом и аккуратностью работы. Она усиленно зарабатывала деньги.
Однако не могла отрешиться от представления, что зарабатывать себе на
жизнь не вполне пристойное занятие, и потому нет-нет да и напоминала
собеседнику, что по рождению она леди. В разговоре миссис Стрикленд так и
сыпала именами своих знакомых, преимущественно громкими и доказывавшими,
что она оставалась на той же ступени социальной лестницы. Она немножко
конфузилась своей отваги и деловой предприимчивости, но была в восторге
оттого, что завтра ей предстояло обедать в обществе известного адвоката,
живущего в Южном Кенсингтоне. С удовольствием рассказывая, что сын ее
учится в Кембридже, она не забывала, правда слегка иронически, упоминать о
бесконечных приглашениях на танцы, которые получала ее дочь, недавно
начавшая выезжать. Я совершил бестактность, спросив:
- Она тоже вступит в ваше дело?
- О нет! Я этого не допущу, - отвечала миссис Стрикленд. - Она очень
мила и, я уверена, сделает хорошую партию.
- Это будет для вас большой поддержкой.
- Многие считают, что ей следует идти на сцену, но я, конечно, на это
не соглашусь. Я знакома со всеми нашими лучшими драматургами и могла бы
хоть завтра достать для нее прекрасную роль, но я не хочу, чтобы она
вращалась в смешанном обществе.
Такая высокомерная разборчивость несколько смутила меня.
- Слышали вы что-нибудь о вашем муже?
- Нет. Ничего. Он, по-видимому, умер.
- А если я вдруг встречусь с ним в Париже? Сообщить вам о нем?
Она на минуту задумалась.
- Если он очень нуждается, я могу немножко помочь ему. Я вам пришлю
небольшую сумму денег, и вы будете постепенно ему их выплачивать.
- Вы очень великодушны, - сказал я.
Но я знал, что не добросердечие подвигнуло ее на это. Неправда, что
страдания облагораживают характер, иногда это удается счастью, но
страдания в большинстве случаев делают человека мелочным и мстительным.
Вышло так, что я встретился со Стриклендом, не пробыв в Париже и двух
недель.
Я быстро нашел себе небольшую квартирку на пятом этаже на Рю де Дам и
за две сотни франков купил подержанную мебель. Консьержка должна была
варить мне по утрам кофе и убирать комнаты. Обосновавшись, я тотчас же
отправился к своему приятелю Дирку Стреву.
Дирк Стрев был из тех людей, о которых в зависимости от характера одни
говорят пренебрежительно усмехаясь, другие - недоуменно пожимая плечами.
Природа создала его шутом. Он был художник, но очень плохой; мы
познакомились в Риме, и я хорошо помнил его картины. Казалось, он влюблен
в банальность. С душою, трепещущей любовью к искусству, он писал римлян,
расположившихся отдохнуть на лестнице площади Испании, причем их слишком
очевидная живописность нимало его не обескураживала; в результате
мастерская Стрева была сплошь увешана холстами, с которых на нас смотрели
усатые, большеглазые крестьяне в остро конечных шляпах, мальчишки в
красочных лохмотьях и женщины в пышных юбках. Они либо отдыхали на
паперти, либо прохлаждались среди кипарисов под безоблачным небом; иногда
предавались любовным утехам возле фонтана времен Возрождения, а не то
брели по полям Кампаньи подле запряженной волами повозки. Все они были
тщательно выписаны и не менее тщательно раскрашены. Фотография не могла бы
быть точнее. Один из художников на вилле Медичи окрестил Дирка: Le maitre
de la boite a chocolats [специалист по разрисовке шоколадных коробок
(франц.)]. Глядя на его картины, можно было подумать, что Моне, Манэ и
прочих импрессионистов вообще не существовало.
- Конечно, я не великий художник, - говаривал Дирк. - Отнюдь не
Микеланджело, но что-то во мне все-таки есть. Мои картины продаются. Они
вносят романтику в дома самых разных людей. Ты знаешь, ведь мои работы
покупают не только в Голландии, но в Норвегии, в Швеции и в Дании. Их
очень любят торговцы и богатые коммерсанты. Ты не можешь себе представить,
какие зимы стоят в этих краях долгие, темные, холодные. Тамошним жителям
нравится думать, что Италия похожа на мои картины. Именно такой они себе
ее представляют. Такой представлялась она и мне до того, как я сюда
приехал.
На самом деле это представление навек засело в нем и так его ослепило,
что он уже не умел видеть правду; и вопреки жестоким фактам, перед его
духовным взором вечно стояла Италия романтических разбойников и живописных
руин. Он продолжал писать идеал - убогий, пошлый, затасканный, но все же
идеал; и это сообщало ему своеобразное обаяние.
Для меня лично Дирк Стрев был не только объектом насмешек. Собратья
художники ничуть не скрывали своего презрения к его мазне, но он
зарабатывал немало денег, и они, не задумываясь, распоряжались его
кошельком. Дирк был щедр, и все кому не лень, смеясь над его наивным
доверием к их россказням, без зазрения совести брали у него взаймы. Он
отличался редкой сердобольностью, но в его отзывчивой доброте было что-то
нелепое, и потому его одолжения принимались без благодарности. Брать у
него деньги было все равно что грабить ребенка, а его еще презирали за
дурость. Мне кажется, что карманник, гордый ловкостью своих рук, должен
досадовать на беспечную женщину, забывшую в кэбе чемоданчик со всеми
своими драгоценностями. Природа напялила на Стрева дурацкий колпак, но
чувствительности его не лишила. Он корчился под градом всевозможных
издевок, но, казалось, добровольно вновь и вновь подставлял себя под
удары. Он страдал от непрерывных насмешек, но был слишком добродушен,
чтобы озлобиться: змея жалила Дирка, а опыт ничему его не научал, и, едва
излечившись от боли, он снова пригревал змею на своей груди. Жизнь его
была трагедией, но написанной языком вульгарного фарса. Я не потешался над
ним, и он, радуясь сострадательному слушателю, поверял мне свои бессчетные
горести. И самое печальное было то, что чем трагичнее они были по
существу, тем больше вам хотелось смеяться.
Из рук вон плохой художник, он необычайно тонко чувствовал искусство, и
ходить с ним по картинным галереям было подлинным наслаждением.
Способность к неподдельному восторгу сочеталась в нем с критической
остротой. Дирк был католик. Он умел не только ценить старых мастеров, но и
с живой симпатией относиться к современным художникам. Он быстро открывал
новые таланты и великодушно судил о них. Думается, я никогда не встречал
человека со столь верным глазом. К тому же он был образован лучше, чем
большинство художников, и не был, подобно им, полным невеждою в других
искусствах; его музыкальный и литературный вкус сообщал глубину и
разнообразие его суждениям о живописи. Для молодого человека, каким я был
тогда, советы и объяснения Дирка Стрева поистине значили очень много.
Уехав из Рима, я стал переписываться с ним и приблизительно раз в два
месяца получал от него длинные письма на своеобразном английском языке,
который заставлял меня как бы снова видеть и слышать его -
захлебывающегося, восторженного, оживленно жестикулирующего. Незадолго до
моего приезда в Париж он женился на англичанке и теперь обосновался в
студии на Монмартре. Мы не виделись с ним четыре года, и я не был знаком с
его женой.
Я не известил Стрева о своем приезде, и когда он открыл дверь на мой
звонок, то в первое мгновение не узнал меня. Затем издал ликующий вопль и
потащил в мастерскую. Право же, приятно, когда тебя так пылко встречают!
Жена его что-то шила, сидя у печки, и поднялась мне навстречу. Дирк
представил меня.
- Ты помнишь, - обратился он к ней, - я много рассказывал тебе о нем? -
И ко мне: - Почему ты не написал, что приезжаешь? Давно ли ты здесь?
Надолго ли? Ах, если бы ты пришел часом раньше, мы бы вместе пообедали.
Он засыпал меня вопросами, усадил в кресло, похлопывал, точно я был
подушкой, настойчиво потчевал вином, печеньем, сигарами. Он никак не мог
оставить меня в покое, без конца сокрушался, что в доме нет виски,
бросился варить для меня кофе, не знал, как бы еще меня приветить, весь
светился радостью, хохотал и от избытка чувств отчаянно потел.
- Ты ничуть не переменился, - сказал я, с улыбкой глядя на него.
У Дирка была все та же нелепейшая внешность. Маленький, толстый, с
короткими ножками и, несмотря на свою молодость - ему было не больше
тридцати лет, - уже изрядно плешивый. Лицо у него было совершенно круглое,
отличавшееся яркими красками - белая кожа, румяные щеки и очень красные
губы. Он постоянно носил большущие очки в золотой оправе, глаза у него
были голубые и тоже круглые, а брови до того светлые, что он казался
безбровым. Он напоминал жизнерадостных толстых торговцев, которых любил
писать Рубенс.
Когда я сказал, что собираюсь прожить некоторое время в Париже и уже
снял квартиру, он осыпал меня упреками за то, что я заранее не дал ему
знать об этом. Он сам подыскал бы мне жилье, ссудил бы меня мебелью -
неужто я и вправду уже потратился на покупку? - и помог бы мне с
переездом. Он вполне серьезно считал недружественным поступком то, что я
не воспользовался его услугами. Между тем миссис Стрев молча продолжала
штопать чулки и со спокойной улыбкой прислушивалась к тому, что он
говорил.
- Как видишь, я женат, - внезапно объявил Дирк, - что ты скажешь о моей
жене?
Он смотрел на нее бесконечно нежным взглядом и поправлял очки, так как
от пота они то и дело соскальзывали на самый кончик носа.
- Ну скажи на милость, что я могу тебе ответить? - рассмеялся я.
- Полно тебе, Дирк, - улыбаясь, вставила миссис Стрев.
- Разве она не чудо? Говорю тебе, Друг мой, не теряй времени, женись,
женись как можно скорее. Я счастливейший из смертных. Посмотри на нее.
Разве это не готовая картина? Шарден, а? Я видел всех мировых красавиц, но
никогда не видел женщины красивее мадам Стрев.
- Если ты не угомонишься, Дирк, я уйду.
- Mon petit choux [крошка ты моя (франц.)], - отвечал он.
Она слегка покраснела, смущенная страстью, слышавшейся в его голосе. Из
его писем я уже знал, что он без памяти влюблен в жену, а теперь и сам
убедился, что он с нее глаз не сводит. Любила ли она его, об этом я судить
затруднялся. Бедняга Панталоне вряд ли мог внушить пламенную любовь, но
глаза ее улыбались ласково, и под ее сдержанностью, возможно, скрывалось
глубокое чувство. Я не заметил в миссис Стрев пленительной красоты,
которую видел его взор, опьяненный любовью, но была в ней какая-то тихая
прелесть. Отлично сшитое, хотя и скромное, серое платье не скрывало
удивительной стройности ее высокой фигуры. Впрочем, эта фигура, должно
быть, была привлекательнее для скульптора, чем для портного. Свои пышные
каштановые волосы миссис Стрев зачесывала с изящной простотой; лицо у нее
было бледное, с правильными, хотя и не очень значительными чертами. В ее
серых глазах светилось спокойствие. Я не назвал бы ее не только
красавицей, но даже хорошенькой, и все-таки Стрев не без основания
упомянул о Шардене, - она странным образом напоминала ту милую хозяюшку в
чепце и фартуке, которую обессмертил великий художник. Не было ничего
легче, как представить себе ее хлопочущей среди горшков и кастрюль с
обстоятельностью, которая сообщает нравственную значимость домоводству,
более того, возводит его в ритуал. Впечатления занятной или умной женщины
она не производила, но что-то в ее спокойной серьезности возбуждало мой
интерес. В ее сдержанности мне мерещилась какая-то таинственность.
Странно, что она вышла замуж за Дирка Стрева. И хотя она была англичанкой,
я никак не мог себе представить, из какого она круга, какое воспитание
получила и как жила до замужества. Она почти все время молчала, но голос
ее, когда ей случалось вставить несколько слов в разговор, звучал приятно,
и манеры у нее были естественные.
Я спросил Стрева, работает ли он.
- Работаю? Да я пишу лучше, чем когда-либо!
Он повел рукой в сторону неоконченной картины на мольберте.
Я невольно вздрогнул.
Дирк писал кучку итальянских крестьян в одежде жителей Кампаньи,
расположившихся отдохнуть на церковной паперти.
- Ты это сейчас пишешь? - спросил я.
- Да. И модели у меня здесь не хуже, чем в Риме.
- Не правда ли, как красиво? - сказала миссис Стрев.
- Моя бедная жена воображает, что я великий художник.
За конфузливым смешком он, довольно неудачно, попытался скрыть свое
удовольствие. Глаза его остановились на мольберте. Странное дело, как его
критическое чутье, такое безусловное и точное в отношении других
художников, удовлетворялось собственной работой, невероятно пошлой и
вульгарной.
- Покажи и другие свои картины, - сказала миссис Стрев.
- Хочешь посмотреть?
Дирк Стрев, столько выстрадавший от насмешек своих собратьев, в жажде
похвал и в наивном самодовольстве тут же согласился показать свои работы.
Он поставил передо мной картину, на которой два курчавых итальянских
мальчика играли в бабки.
- Правда, это прелесть что такое? - спросила миссис Стрев.
Он показал мне еще множество картин, и я убедился, что в Париже Дирк
писал те же самые избитые, псевдоживописные сюжеты, что и в Риме. Все это
было фальшиво, неискренне, дрянно, а между тем свет не знал человека
честнее, искреннее, чище Дирка Стрева. Как разобраться в таком
противоречии?
Не знаю, почему мне вдруг взбрело на ум спросить:
- Скажи, пожалуйста, не встречался ли тебе случайно некий Чарлз
Стрикленд, художник?
- Неужели ты его знаешь? - вскричал Дирк.
- Это негодяй, - сказала миссис Стрев.
Стрев рассмеялся.
- Ma pauvre cherie! [бедняжка ты моя (франц.)] - Он подбежал и
расцеловал ей обе руки. - Она его не выносит. Как это странно, что ты
знаешь Стрикленда!
- Я не выношу дурных манер, - сказала его жена.
Дирк, все еще смеясь, обернулся ко мне.
- Я тебе сейчас объясню, в чем дело. Как-то я позвал его посмотреть мои
работы. Он пришел, и я вытащил на свет божий все, что у меня было. - Стрев
запнулся и с минуту молчал. Не знаю, зачем он начал этот рассказ, который
ему было тошно довести до конца. - Он посмотрел на мои работы и ничего не
сказал. Я думал, он приберегает свое суждение под конец. Потом я все-таки
заметил: "Ну вот и все, больше у меня ничего нет!" А он и говорит: "Я
пришел попросить у вас взаймы двадцать франков".
- И Дирк дал! - с негодованием воскликнула миссис Стрев.
- Признаться, я опешил. Да и не люблю я отказывать. Он сунул деньги в
карман, кивнул мне, сказал "благодарю" и ушел.
Когда Дирк Стрев рассказывал эту историю, на его круглом глуповатом
лице было написано такое бесконечное удивление, что трудно было удержаться
от смеха.
- Скажи он, что мои картины плохи, я бы не обиделся, но он ничего не
сказал - ни слова!
- А ты еще рассказываешь об этом, - заметила миссис Стрев.
Самое печальное, что мне больше хотелось смеяться над растерянной
физиономией Дирка, чем негодовать на то, как Стрикленд обошелся с ним.
- Я надеюсь, что больше никогда его не увижу, - сказала миссис Стрев.
Стрев рассмеялся и пожал плечами. Обычное благодушие уже вернулось к
нему.
- Так или иначе, а он большой художник, очень, очень большой.
- Стрикленд? - воскликнул я - Тогда это, наверно, не тот.
- Высокий малый с рыжей бородой. Чарлз Стрикленд. Англичанин.
- У него не было бороды, когда я встречался с ним, но если он отрастил
бороду, то, надо думать, рыжую. Мой Стрикленд начал заниматься живописью
всего пять лет назад.
- Это он. Он великий художник.
- Не может быть!
- Разве я когда-нибудь ошибался? - спросил Дирк. - Говорю тебе, он
гений. Я в этом не сомневаюсь. Если через сто лет кто-нибудь вспомнит о
нас с тобой, то только потому, что мы знали Чарлза Стрикленда.
Я был поражен и взволнован до предела. Мне внезапно вспомнился мой
последний разговор со Стриклендом.
- Где можно посмотреть его работы? Он имеет успех? Где он живет?
- Нет, успеха он не имеет. Думаю, что он не продал еще ни одной
картины. О них кому ни скажи - все смеются. Но я-то знаю, что он великий
художник. Ведь и над Манэ в свое время смеялись. Коро в жизни не продал ни
одной из своих работ. Я не знаю адреса Стрикленда, но могу устроить тебе
встречу с ним. Каждый вечер в семь часов он бывает в кафе на улице Клиши.
Мы можем завтра сходить туда.
- Я не уверен, что он захочет меня видеть. Я напомню ему то, о чем он
старается забыть. Но все равно я пойду. А можно посмотреть его работы?
- У него - нет. Он тебе ничего не покажет. Но я знаю одного торговца, у
которого есть две или три картины Стрикленда. Только ты не ходи без меня;
ты ничего не поймешь. Я их сам тебе покажу.
- Дирк, ты меня выводишь из терпения! - воскликнула миссис Стрев. - Как
ты можешь превозносить его картины после того, что было? - Она обернулась
ко мне: - Вы знаете, когда какие-то приезжие из Голландии пришли к нам
покупать картины, то Дирк стал их уговаривать лучше купить картины
Стрикленда! И настоял, чтобы их принесли сюда.
- А что вы думаете об этих полотнах? - с улыбкой спросил я.
- Они ужасны.
- Ах, радость моя, ты ничего не понимаешь.
- А почему же твои голландцы так на тебя разозлились? Они решили, что
ты вздумал подшутить над ними.
Дирк Стрев снял очки и тщательно протер их. От волнения его лицо
сделалось еще краснее.
- Неужели, по-твоему, красота, самое драгоценное, что есть в мире,
валяется, как камень на берегу, который может поднять любой прохожий?
Красота - это то удивительное и недоступное, что художник в тяжких
душевных муках творит из хаоса мироздания. И когда она уже создана, не
всякому дано ее узнать. Чтобы постичь красоту, надо вжиться в дерзание
художника. Красота - мелодия, которую он поет нам, и для того чтобы она
отозвалась в нашем сердце, нужны знание, восприимчивость и фантазия.
- Почему я всегда считала твои картины прекрасными, Дирк? Они восхитили
меня, едва только я увидела их.
У Дирка чуть-чуть задрожали губы.
- Ложись спать, родная моя, а я немножко провожу нашего друга и сейчас
же вернусь домой.
