Сомерсет Моэм. Луна и грош
Дирк Стрев пообещал зайти за мной на следующий день вечером, чтобы
отправиться в кафе, где бывал Стрикленд. К вящему моему удивлению, это
оказалось то самое кафе, в котором мы пили абсент со Стриклендом, когда я
приезжал в Париж для разговора с ним. То, что он по-прежнему бывал здесь,
свидетельствовало об известной верности привычке, и это показалось мне
характерным.
- Вот он, - сказал Стрев, едва только мы вошли в кафе.
Несмотря на октябрь месяц, вечер был теплый и за столиками,
расставленными прямо на мостовой, сидело множество народу. Я впился
взглядом в эту толпу, но не нашел Стрикленда.
- Смотри же, вон там в углу, за шахматами.
Я заметил человека, склонившегося над шахматной доской, но различил
только широкую шляпу и рыжую бороду. С трудом пробравшись между столиков,
мы подошли к нему.
- Стрикленд! - Он поднял глаза.
- Хэлло, толстяк! Что надо?
- Я привел старого друга, он хочет повидать вас.
Стрикленд посмотрел мне в лицо, но, видимо, не узнал меня и стал снова
обдумывать ход.
- Садитесь и не шумите, - буркнул он.
Он передвинул пешку и тотчас же весь погрузился в игру. Бедняга Стрев
бросил на меня огорченный взгляд, но я не позволил таким пустякам смутить
себя. Я велел подать вина и стал покойно дожидаться, пока Стрикленд
кончит. Я был рад случаю исподволь понаблюдать за ним. Нет, это не тот
человек, которого я знал. Прежде всего косматая и нечесаная рыжая борода
закрывала большую часть лица, и волосы на голове тоже были длинные; но
более всего непохожим на прежнего Стрикленда его делала страшная худоба.
Большой нос еще резче выдался вперед, щеки ввалились, глаза стали
огромными. Запавшие виски казались ямами. Тело напоминало скелет. Сюртук,
тот же, что и пять лет назад, рваный, в пятнах, донельзя изношенный,
болтался на нем, как с чужого плеча. Я долго смотрел на его руки с
отросшими грязными ногтями; кожа да кости, но большие и сильные, а я ведь
совсем забыл, что они так красивы! Я смотрел на него, погруженного в игру,
и думал о том, какая сила исходит от этого изголодавшегося человека. Я
только не мог понять, почему теперь она больше бросалась в глаза.
Сделав ход, Стрикленд откинулся на стуле и вперил в пространство
рассеянный взгляд. Противник - дородный бородатый француз - долго
обдумывал положение, затем вдруг разразился беззлобной бранью, смахнул
фигуры с доски и швырнул их обратно в коробку. Изругав Стрикленда и,
видимо, облегчив свою душу, он позвал кельнера, заплатил за абсент и ушел.
Стрев придвинул свой стул поближе к столику.
- Ну, теперь мы можем и поговорить, - сказал он.
Глаза Стрикленда были устремлены на него с каким-то злорадным
выражением. Я ясно чувствовал, что он ищет повода поиздеваться над ним,
ничего не находит и потому угрюмо молчит.
- Я привел старого друга повидаться с вами, - с сияющим лицом повторил
Стрев.
Стрикленд, наверно, с минуту задумчиво смотрел на меня. Я молчал.
- В жизни его не видел, - объявил он наконец.
Не знаю, зачем он это сказал, от меня все равно не укрылся огонек в его
глазах, - он, несомненно, узнал меня. Но теперь я не так легко конфузился,
как несколько лет назад.
- Я на днях говорил с вашей женой и уверен, что вам интересно будет
узнать о ней столь свежие новости. - В ответ послышался короткий смешок.
Глаза Стрикленда блеснули.
- Мы тогда славно провели вечер, - сказал он. - Сколько лет назад это
было?
- Пять.
Он спросил еще абсенту. Стрев начал многословно объяснять, как мы с ним
встретились и как в разговоре случайно выяснилось, что мы оба знаем
Стрикленда. Не знаю, слушал ли его Стрикленд. Раза два он задумчиво
взглянул на меня, но большей частью был погружен в собственные мысли, и,
конечно, без болтовни Стрева мне было бы нелегко поддерживать разговор.
Минут через двадцать голландец поглядел на часы и объявил, что ему пора.
Он спросил, пойду ли я с ним. Мне подумалось, что наедине я кое-что вытяну
из Стрикленда, и я решил остаться.
После ухода толстяка я сказал:
- Дирк Стрев считает вас великим художником.
- А почему, черт возьми, это должно интересовать меня?
- Вы позволите мне посмотреть ваши картины?
- Это еще зачем?
- Возможно, что мне захочется приобрести одну из них.
- Возможно, что мне не захочется ее продать.
- Надо думать, вы хорошо зарабатываете живописью? - с улыбкой спросил
я.
Он фыркнул.
- Вы это заметили по моему виду?
- У вас вид вконец изголодавшегося человека.
- Так оно и есть.
- Тогда пойдемте обедать.
- Почему вы мне это предлагаете?
- Во всяком случае, не из жалости, - холодно отвечал я. - Ей-богу, мне
наплевать, умрете вы с голоду или не умрете.
Глаза его снова зажглись.
- В таком случае пошли. - Он поднялся с места. - Неплохая штука -
хороший обед.
Предоставив ему выбор ресторана, я по дороге купил газету. Когда мы
заказали обед, я развернул ее, прислонил к бутылке "сен-галмье" и
углубился в чтение. Ели мы молча. Время от времени я чувствовал на себе
взгляд Стрикленда, но сам не поднимал глаз. Мне хотелось во что бы то ни
стало вызвать его на разговор.
- Есть что-нибудь интересное в газете? - спросил он под самый конец
нашего молчаливого обеда.
В его тоне мне послышалось легкое раздражение.
- Я люблю читать фельетоны о театре, - отвечал я, складывая газету.
- Я с удовольствием пообедал, - заметил он.
- А не выпить ли нам здесь же кофе?
- Можно.
Мы взяли по сигаре. Я курил молча, но заметил, что в глазах его мелькал
смех, когда он взглядывал на меня. Я терпеливо ждал.
- Что вы делали все эти годы? - спросил он наконец.
Что мог я рассказать о себе? Это была бы летопись тяжелого труда и
малых дерзаний; попыток то в одном, то в другом направлении; постепенного
познания книг и людей. Я, со своей стороны, остерегался расспрашивать
Стрикленда о его делах и жизни, не выказывая ни малейшего интереса к его
особе, и под конец был вознагражден. Он заговорил первый. Но, начисто
лишенный дара красноречия, лишь отдельными вехами отметил пройденный путь,
и мне пришлось заполнять пробелы с помощью собственного воображения. Это
были танталовы муки - слушать, как скупыми намеками говорит о себе
человек, так сильно меня интересовавший. Точно я читал неразборчивую,
стертую рукопись. В общем, мне стало ясно, что жизнь его была непрестанной
борьбой с разнообразнейшими трудностями. Но понял я и то, что многое
предельно страшное для большинства людей его нисколько не страшило.
Стрикленда резко отличало от его соплеменников полное пренебрежение к
комфорту. Он с полнейшим равнодушием жил в убогой комнатке, у него не было
потребности окружать себя красивыми вещами. Я убежден, что он даже не
замечал, до какой степени грязны у него обои. Он не нуждался в креслах и
предпочитал сидеть на кухонной табуретке. Он ел с жадностью, но что есть,
ему было безразлично; пища была для него только средством заглушить
сосущее чувство голода, а когда ее не находилось, ну что ж, он голодал. Я
узнал, что в течение полугода его ежедневный рацион состоял из ломтя хлеба
и бутылки молока. Чувственный по природе, он оставался равнодушен ко
всему, что возбуждает чувственность. Нужда его не тяготила, и он, как это
ни поразительно, всецело жил жизнью духа.
Когда подошла к концу скромная сумма, которую Стрикленд привез из
Лондона, он не впал в отчаяние. Картины его не продавались, да он,
по-моему, особенно и не старался продать их и предпочел пуститься на
поиски какого-нибудь заработка. С мрачным юмором рассказывал он о
временах, когда ему в качестве гида приходилось знакомить любопытных
лондонцев с ночной жизнью Парижа; это занятие более или менее
соответствовало его сардоническому нраву, и он каким-то образом умудрился
досконально изучить самые "пропащие" кварталы Парижа. Много часов подряд
шагал он по бульвару Мадлен, выискивая англичан, желательно подвыпивших и
охочих до запрещенных законом зрелищ. Иной раз Стрикленду удавалось
заработать кругленькую сумму, но под конец он так обносился, что его
лохмотья отпугивали туристов и мало у кого хватало мужества довериться
гиду-оборванцу. Затем ему снова посчастливилось, он достал работу -
переводил рекламы патентованных лекарств, которые посылались в Англию, а
однажды, во время забастовки, работал маляром.
Однако он не забросил своего искусства, только перестал посещать студии
и работал в одиночку. Деньги на холст и краски у него всегда находились, а
больше ему ничего не было нужно. Насколько я понял, работал он очень
трудно и, не желая ни от кого принимать помощи, тратил уйму времени на
разрешение технических проблем, разработанных еще предшествующими
поколениями. Он стремился к чему-то, к чему именно, я не знал, да навряд
ли знал и он сам, и я опять еще яснее почувствовал, что передо мною
одержимый. Право же, он производил впечатление человека не совсем
нормального. Мне даже почудилось, что он не хочет показать мне свои
картины, потому что они ему самому не интересны. Он жил в мечте, и
реальность для него цены не имела. Должно быть, работая во всю свою
могучую силу, он забывал обо всем на свете, кроме стремления воссоздать
то, что стояло перед его внутренним взором, а затем, покончив даже не с
картиной (мне почему-то казалось, что он редко завершал работу), но со
сжигавшей его страстью, утрачивал к ней всякий интерес. Никогда не был он
удовлетворен тем, что сделал; вышедшее из-под его кисти всегда казалось
ему бледным и незначительным в сравнении с тем, что денно и нощно виделось
его духовному взору.
- Почему вы не выставляете своих картин? - спросил я. - Неужто вам не
хочется узнать, что думают о них люди?
- Я не любопытен.
Неописуемое презрение вложил он в эти слова.
- Разве вы не мечтаете о славе? Вряд ли хоть один художник остался к
ней равнодушен.
- Ребячество! Как можно заботиться о мнении толпы, если в грош не
ставишь мнение одного человека.
Я рассмеялся:
- Не все способны так рассуждать!
- Кто делает славу? Критики, писатели, биржевые маклеры, женщины.
- А, должно быть, приятно сознавать, что люди, которых ты и в глаза не
видел, волнуются и трепещут, глядя на создание твоих рук! Власть - кто ее
не любит? А есть ли власть прельстительнее той, что заставляет сердца
людей биться в страхе или сострадании?
- Мелодрама.
- Но ведь и вам не все равно, пишете вы хорошо или плохо?
- Все равно. Мне важно только писать то, что я вижу.
- А я, например, сомневаюсь, мог ли бы я работать на необитаемом
острове в уверенности, что никто, кроме меня, не увидит того, что я
сделал.
Стрикленд долго молчал, но в глазах его светился странный огонек,
словно они видели нечто, преисполнявшее восторгом его душу.
- Я иногда вижу остров, затерянный в бескрайнем морском просторе; там
бы я мог мирно жить в укромной долине, среди неведомых мне деревьев. И
там, мне думается, я бы нашел все, что ищу.
Он говорил не совсем так. Прилагательные подменял жестами и запинался.
Я своими словами передал то, что он, как мне казалось, хотел выразить.
- Оглядываясь на эти последние годы, вы полагаете, что игра стоила
свеч?
Он взглянул на меня, не понимая, что я имею в виду. Я пояснил:
- Вы оставили уютный дом и жизнь такую, какую принято считать
счастливой. Вы были состоятельным человеком, а здесь, в Париже, вам
пришлось очень круто. Если бы жизнь можно было повернуть вспять, сделали
бы вы то же самое?
- Конечно.
- А знаете, что вы даже не спросили меня о своей жене и детях? Неужели
вы никогда о них не думаете?
- Нет.
- Честное слово, я бы предпочел, чтобы вы отвечали мне не так
односложно. Но иногда-то ведь вы чувствуете угрызения совести за горе,
которое причинили им?
Стрикленд широко улыбнулся и покачал головой.
- Мне кажется, что временами вы все же должны вспоминать о прошлом. Не
о том, что было семь или восемь лет назад, а о далеком прошлом, когда вы
впервые встретились с вашей женой, полюбили ее, женились. Неужто вы не
вспоминаете радость, с которой вы впервые заключили ее в объятия?
- Я не думаю о прошлом. Значение имеет только вечное сегодня.
С минуту я раздумывал. Ответ был темен, и все же мне показалось, что я
смутно прозреваю его смысл.
- Вы счастливы? - спросил я.
- Да.
Я молчал и задумчиво смотрел на него. Он выдержал мой взгляд, но потом
сардонический огонек зажегся у него в глазах.
- Плохо мое дело, вы, кажется, осуждаете меня?
- Ерунда, - отрезал я, - нельзя осуждать боа-констриктора: напротив,
его психика несомненно возбуждает интерес.
- Значит, вы интересуетесь мною чисто профессионально?
- Да, чисто профессионально.
- Что ж, вам и нельзя меня осуждать. Сами не бог весть что!
- Может быть, потому-то вы и чувствуете себя со мной непринужденно, -
отпарировал я.
Он сухо улыбнулся, но ничего не сказал. Жаль, что я не умею описать его
улыбку. Ее нельзя было назвать приятной, но она озарила его лицо, придала
ему иное выражение, не хмурое, как обычно, а лукаво-злорадное. Это была
неторопливая улыбка, начинавшаяся, а, может быть, и кончавшаяся, в уголках
глаз; очень чувственная, не жестокая, но и не добрая, а какая-то
нечеловеческая, словно это ухмылялся сатир. Эта улыбка и заставила меня
спросить:
- И вы ни разу не были влюблены здесь в Париже?
- У меня не было времени на такую чепуху. Жизнь - короткая штука, и на
искусство и на любовь ее не хватит.
- Вы не похожи на анахорета.
- Все это мне противно.
- Плохо придуман человек.
- Почему вы смеетесь надо мной?
- Потому что я вам не верю.
- В таком случае вы осел.
Я молчал, испытующе глядя на него.
- Какой вам смысл меня дурачить? - сказал я наконец.
- Не понимаю.
Я улыбнулся.
- Сейчас объясню. Вот вы месяцами ни о чем таком не думаете и убеждаете
себя, что с этим покончено раз и навсегда. Вы наслаждаетесь свободой и
уверены, что теперь ваша душа принадлежит только вам. Вам кажется, что
головой вы касаетесь звезд. А затем вы вдруг чувствуете, что больше вам не
выдержать такой жизни, и замечаете, что ноги ваши все время топтались в
грязи. И вас уже тянет вываляться в ней. Вы встречаете женщину вульгарную,
низкопробную, полуживотное, в которой воплощен весь ужас пола, и
бросаетесь на нее, как дикий зверь. Вы упиваетесь ею, покуда ярость не
ослепит вас.
Он смотрел на меня, и ни один мускул не дрогнул в его лице. Я не
опускал глаз под его взглядом и говорил очень медленно.
- И вот еще что, как это ни странно, но когда все пройдет, вы вдруг
чувствуете себя необычайно чистым, имматериальным. Вы как бестелесный дух,
и кажется, вот-вот коснетесь красоты, словно красота осязаема. Вам
чудится, что вы слились с ветерком, с деревьями, на которых набухли почки,
с радужными водами реки. Вы как бог. А можете вы объяснить - почему?
Он не сводил с меня глаз, покуда я не кончил, и тогда отвернулся.
Странное выражение застыло на его лице. "Такое лицо, - подумалось мне, -
должно быть у человека, умершего под пытками". Стрикленд молчал. Я понял,
что наша беседа окончена.
Обосновавшись в Париже, я начал писать пьесу. Жизнь я вел очень
размеренную, по утрам работал, а днем бродил в Люксембургском саду или же
шатался по улицам. Долгие часы я проводил в Лувре, приветливейшей из всех
галерей на свете и всегда влекущей к раздумью, или же торчал у букинистов
на набережных, перелистывая старые книги, которые не думал покупать. Я
прочитывал страничку то тут, то там, затем шел дальше и таким образом
просмотрел множество книг, с которыми мне и не хотелось знакомиться
подробнее. По вечерам я навещал друзей. Частенько заходил к Стревам и,
случалось, делил с ними их скромный ужин. Дирк Стрев похвалялся своим
искусством приготовлять итальянские блюда, и надо сознаться, что его
spaghetti [макароны (итал.)] значительно превосходили его картины.
Поистине то было королевское пиршество, когда в огромной миске он вносил
макароны, щедро пропитанные томатом, и мы ели их с чудесным домашним
хлебом, запивая красным вином. Я ближе узнал Бланш Стрев, и, может быть,
потому, что я англичанин, а она редко встречалась со своими
соотечественниками, ее, видимо, всегда радовал мой приход. Она была
приветлива, проста в обращении, хотя по большей части молчалива, и, не
знаю почему, мне казалось, что на сердце у нее какая-то тайна. Впрочем,
может быть, это была всего лишь врожденная сдержанность, подчеркнутая
болтливой откровенностью мужа. Дирк ни о чем не умел молчать. Самые
интимные вопросы он обсуждал без малейшего стеснения. Жена его
конфузилась, но только раз я заметил, что она вышла из себя, когда он
пожелал во что бы то ни стало сообщить мне, что принял слабительное, и
пустился в длинный и весьма натуралистический рассказ. Абсолютная
серьезность, с которой он повествовал о своей беде, заставила меня
покатываться со смеху, а миссис Стрев окончательно смешалась.
- Не понимаю, что за охота строить из себя дурачка! - воскликнула она.
Когда он увидел, что она сердится, его круглые глаза стали еще круглее,
а брови взметнулись.
- Душенька моя, ты недовольна? Никогда больше не стану принимать
слабительного. Это из-за разлития желчи. Сидячий образ жизни. Надо больше
двигаться. Подумать только, что три дня у меня не было...
- Бога ради, придержи свой язык, - перебила она мужа со слезами досады
на глазах.
Лицо его вытянулось, губы надулись, как у наказанного ребенка. Он
бросил на меня умоляющий взгляд, взывая о помощи, но я, не в силах
совладать с собой, корчился от смеха.
Однажды мы зашли к торговцу картинами, в лавке которого, по словам
Стрева, находились две или три вещи Стрикленда, но хозяин сообщил нам, что
Стрикленд на днях забрал их. Почему - неизвестно.
- По правде сказать, я не очень-то огорчаюсь. Я взял их только из
любезности, мсье Стрев, и, конечно, пообещал продать, если удастся, хотя,
ей-богу... - он пожал плечами, - я, конечно, стараюсь поддерживать молодых
художников, но тут voyons [право же (франц.)], мсье Стрев, вы сами знаете,
таланта ни на грош.
- Даю вам честное слово, нет в наши дни более даровитого художника.
Помяните мое слово, вы упускаете выгодное дело. Придет время, когда эти
картины будут стоить дороже всех, что имеются у вас в лавке. Вспомните
Моне, которому не удавалось сбыть свои вещи за сотню франков. А сколько
они стоят теперь?
- Правильно, но десятки художников не хуже Моне не могли сбыть свои
картины, которые и теперь ничего не стоят. Что тут можно знать? Разве
успех дается по заслугам? Вздор. Du reste [к тому же (франц.)], надо еще
доказать, что этот ваш приятель достоин успеха. Кроме вас, мсье Стрев,
никто этого не считает.
- А как вы в таком случае определяете, кто его достоин? - спросил Дирк,
красный от гнева.
- Только одним способом - по успеху.
- Филистер! - крикнул Дирк.
- А вы вспомните великих художников прошлого - Рафаэля, Микеланджело,
Энгра, Делакруа - все они имели успех.
- Пойдем, - оборотился ко мне Стрев, - или я убью этого человека.
Я встречал Стрикленда довольно часто и время от времени даже играл с
ним в шахматы. Он был человек очень неровного характера. То молча сидел в
углу, рассеянный и никого не замечающий, то вдруг, придя в хорошее
расположение духа, начинал говорить, как всегда отрывисто и косноязычно. Я
ни разу не слышал от него ничего особенно умного, но его жестокий сарказм
порою был занимателен; и говорил Стрикленд только то, что думал. Ему
ничего не стоило больно уязвить человека, и когда на него обижались, он
только веселился. Дирку Стреву, например, он наносил обиды столь горькие,
что тот убегал, клянясь никогда больше не встречаться с ним. Но могучая
натура Стрикленда неодолимо влекла к себе толстяка голландца, и он
возвращался, виляя хвостом, точно провинившийся пес, хотя отлично знал,
что его снова встретят пинком, которого он так боялся.
Не знаю почему, Стрикленд охотно водился со мной. Отношения у нас
сложились своеобразные. Однажды он попросил меня дать ему взаймы пятьдесят
франков.
- И не подумаю, - отвечал я.
- Почему?
- А с какой радости я стану ссужать вас деньгами?
- Мне сейчас очень туго приходится.
- Не интересуюсь.
- Не интересуетесь, если я сдохну с голода?
- Мне-то что до этого? - в свою очередь спросил я.
Минуту-другую он смотрел на меня, теребя свою косматую бороду. Я
улыбался.
- Что вас смешит, хотел бы я знать? - глаза его гневно блеснули.
- Неужели вы так наивны? Вы ведь никаких обязательств не признаете,
следовательно, и вам никто ничем не обязан.
- А каково вам будет, если я сейчас пойду и повешусь, потому что мне
нечем заплатить за комнату и меня выгонят на улицу?
- Мне наплевать, что с вами будет.
Он фыркнул.
- Хвастовство! Сделай я это, и вас совесть загрызет.
- Попробуйте, тогда увидим, - отвечал я.
Улыбка промелькнула у него в глазах, и он молча допил свой абсент.
- Не сыграть ли нам в шахматы? - предложил я.
- Пожалуй.
Когда мы расставили фигуры, он с довольным видом оглядел доску.
- Отрадно видеть, что твои солдаты готовы к бою.
- Вы вправду вообразили, что я дам вам денег? - спросил я.
- А почему бы вам и не дать?
- Вы меня удивляете и разочаровываете.
- Чем?
- Оказывается, в глубине души вы сентиментальны. Я бы предпочел, чтобы
вы не взывали так наивно к моим чувствам.
- Я презирал бы вас, если бы вы растрогались, - отвечал он.
- Так-то оно лучше, - рассмеялся я.
Мы сделали первые ходы и оба углубились в игру. А когда кончили, я
сказал:
- Вот что я вам предлагаю, если у вас дела так плохи, покажите мне ваши
картины. Возможно, какая-нибудь из них мне понравится, и я ее куплю.
- Идите к черту, - отрезал он.
Он встал и уже шагнул было к двери. Я его остановил ехидным замечанием:
- Вы забыли заплатить за абсент!
Он обругал меня, швырнул на стол монету и ушел.
После этого я несколько дней его не видел. Но однажды вечером, когда я
сидел в кафе и читал газету, он вошел и уселся рядом со мной.
- Как видно, вы все же не повесились, - заметил я.
- Нет, я получил заказ. За двести франков пишу портрет старого
жестянщика [эта картина ранее принадлежала богатому фабриканту в Милле,
бежавшему при приближении немцев; теперь она находится в Национальной
галерее в Стокгольме; шведы - мастера ловить рыбу в мутной воде
(прим.авт.)].
- Как это вам удалось?
- Меня рекомендовала булочница, у которой я покупаю хлеб. Он ей сказал,
что ищет, кто бы мог написать его портрет. Пришлось дать ей двадцать
франков за комиссию.
- А каков он собой?
- Великолепен. Красная рожа, жирная, как баранья нога, и на правой щеке
громадная волосатая бородавка.
Стрикленд был в отличном расположении духа и, когда к нам подсел Дирк
Стрев, со свирепым добродушием обрушился на беднягу. С ловкостью, которой
я даже не предполагал в нем, он отыскивал наиболее уязвимые места
злополучного голландца. На сей раз Стрикленд донимал его не рапирой
сарказма, но дубиной брани. Это была атака настолько неспровоцированная,
что Стрев, застигнутый врасплох, оказался полностью беззащитным и походил
на вспугнутую овцу, бессмысленно тыкающуюся из стороны в сторону. Он был
так поражен и озадачен, что в конце концов слезы потекли у него из глаз.
Но самое печальное, что любой свидетель этой безобразной сцены, при всей
ненависти к Стрикленду, не мог бы удержаться от смеха. Дирк Стрев
принадлежал к тем несчастным, чьи самые глубокие чувства поневоле смешат
вас.
И все же приятнейшее мое воспоминание о той парижской зиме - Дирк
Стрев. Его скромный домашний очаг был проникнут очарованием. Вид этой
уютной четы радовал душу, а наивная любовь Дирка к жене так и светилась
заботливой нежностью. Бестолковая искренность его страсти невольно
вызывала симпатию. Я понимал, какие чувства она должна была питать к нему,
и радовался, видя ее теплую привязанность. Если у нее есть чувство юмора,
думал я, она забавляется его преклонением, тем, что он вознес ее так
высоко, но ведь смеясь она не может и не быть польщена и растрогана. Дирк
- однолюб, и даже когда она постареет, утратит приятную округлость линий и
миловидность, для него она все равно будет самой молодой и прекрасной на
свете. Образ жизни этой четы отличался успокоительной размеренностью.
Кроме мастерской, в их квартирке была только спальня и крохотная кухонька.
Миссис Стрев собственноручно делала всю домашнюю работу; покуда Дирк писал
плохие картины, она ходила на рынок, стряпала, шила - словом, хлопотала,
как муравей, а вечером, снова с шитьем в руках, сидела в мастерской и
слушала, как Дирк играет на рояле, хотя он любил серьезную музыку,
вероятно, недоступную ее пониманию. Он играл со вкусом, но вкладывал в
игру слишком много чувства, в игре звучала вся его честная,
сентиментальная, любвеобильная душа.
Их жизнь была своего рода идиллией, но подлинно красивой идиллией.
Комичность, печать которой ложилась решительно на все вокруг Дирка Стрева,
вносила в нее своеобразную нотку, некий диссонанс, делавший ее, однако,
более современной и человечной; подобно грубой шутке, вкрапленной в
серьезную сцену, она только еще горше делала горечь, неизбежно заложенную
в красоте.
Незадолго до рождества Дирк Стрев пришел просить меня встретить
праздник вместе с ними. Сочельник неизменно вызывал в нем прилив
сентиментальности, и он жаждал провести его среди друзей и со всеми
подобающими церемониями. Оба мы не видели Стрикленда уже около месяца: я -
потому, что занимался друзьями, приехавшими на некоторое время в Париж,
Стрев - потому, что разобиделся сильнее, чем обычно, и дал себе наконец
слово никогда больше не искать его общества. Стрикленд - ужасный человек,
и он отныне знать его не желает. Однако наступающие праздники вновь
преисполнили его добрых чувств, и он содрогнулся при мысли, что Стрикленд
проведет рождество в полном одиночестве. Приписывая ему свои чувства, он
не мог вынести, чтобы в день, когда друзья собираются за праздничным
столом, бедняга пребывал наедине со своими мрачными мыслями. Дирк устроил
елку в своей мастерской, и я подозревал, что самые неподходящие подарки
для каждого из нас уже висят на ее разукрашенных ветвях. В глубине души он
все-таки боялся встречи со Стриклендом, сознавая, что унизительно так
легко прощать жестокую обиду, и потому непременно хотел, чтобы я был
свидетелем сцены примирения.
Мы вместе отправились на улицу Клиши, но Стрикленда в кафе не
оказалось. Сидеть на улице было холодно, и мы облюбовали себе кожаный
диван в зале, не устрашившись духоты и воздуха, сизого от сигарного дыма.
Стрикленд не появлялся, но вскоре мы заметили художника-француза, с
которым он иногда играл в шахматы. Я его окликнул, и он подсел к нашему
столику. Стрев спросил, давно ли он видел Стрикленда.
- Стрикленд болен, - отвечал художник, - разве вы не знали?
- И серьезно?
- Очень, насколько мне известно.
Стрев побелел.
- Почему он мне не написал? Какой я дурак, что поссорился с ним. Надо
сейчас же к нему пойти. За ним, вероятно, и присмотреть некому. Где он
живет?
- Понятия не имею, - отвечал француз.
Оказалось, что ни один из нас не знает, как найти Стрикленда. Дирк был
в отчаянии.
- Он может умереть, и ни одна живая душа об этом не узнает! Ужас! Даже
подумать страшно! Мы обязаны немедленно разыскать его.
Я пытался втолковать Стреву, что наугад гоняться за человеком по Парижу
- бессмыслица. Сначала надо составить план действий.
- Отлично! А он, может быть, лежит при смерти, и, когда мы его разыщем,
будет уже поздно.
- Да замолчи ты, дай подумать! - прикрикнул я на него.
Мне был известен только один адрес - "Отель де Бельж", но Стрикленд
давно оттуда выехал, и вряд ли там даже помнят его. А если еще принять во
внимание его навязчивую идею скрывать свое местожительство, то не остается
уже почти никакой надежды, что он сообщил портье свой адрес. Вдобавок это
было пять с лишним лет назад. Но наверняка он жил где-то поблизости, раз
продолжал ходить в то же кафе, что и в бытность свою постояльцем "Отель де
Бельж".
И вдруг я вспомнил, что заказ на портрет достался ему через булочницу,
у которой он покупал хлеб. Вот у кого узнаем мы, возможно, где он живет. Я
спросил адресную книгу и стал выискивать булочные. Неподалеку отсюда их
было пять, нам оставалось только все их обойти. Стрев неохотно последовал
за мной. У него был свой собственный план - заходить во все дома по
улицам, расходящимся от улицы Клиши, и спрашивать, не здесь ли проживает
Стрикленд. Моя несложная схема вполне себя оправдала, ибо уже во второй
булочной женщина за прилавком сказала, что знает Стрикленда. Она только не
была уверена, в каком из трех домов напротив он живет. Но удача нам
сопутствовала, и первая же спрошенная нами консьержка сообщила, что
комната Стрикленда находится на самом верху.
- Он, кажется, нездоров, - начал Дирк.
- Все может быть, - равнодушно отвечала консьержка. - En effet [в самом
деле (франц.)] я уже несколько дней его не видела.
Стрев помчался по лестнице впереди меня, а когда и я наконец взобрался
наверх, он уже разговаривал с каким-то рабочим в одной жилетке, открывшим
на его стук. Рабочий велел нам стучать в соседнюю дверь. Тамошний жилец и
вправду, кажется, художник. Но он не попадался ему на глаза уже целую
неделю. Стрев согнул было палец, чтобы постучать, но вдруг с отчаянным
лицом обернулся ко мне.
- А что, если он умер?
- Кто-кто, а Стрикленд жив!
Я постучал. Ответа не было. Я нажал ручку, дверь оказалась незапертой,
и мы вошли - я впереди, Стрев за мной. В комнате было темно. Я с трудом
разглядел, что это мансарда под стеклянной крышей; слабый свет с потолка
лишь чуть-чуть рассеивал темноту.
- Стрикленд! - позвал я.
Ответа не было. Это уже и мне показалось странным, а Стрев, стоявший
позади меня, дрожал как в лихорадке. Я не решался зажечь свет. В углу я
смутно различил кровать, и мне стало жутко: а вдруг при свете мы увидим на
ней мертвое тело?
- Что, у вас спичек, что ли нет, дурачье?
Я вздрогнул, услышав из темноты жесткий голос Стрикленда.
- Господи боже ты мой! - закричал Стрев. - Я уж думал, вы умерли!
Я зажег спичку и, оглянувшись в поисках свечи, успел увидеть, тесное
помещение, одновременно служившее жильем и мастерской. Тут только и было
что кровать, холсты на подрамниках, повернутые лицом к стене, мольберт,
стол и стул. Ни ковра на полу, ни камина. На столе, заваленном красками,
шпателями и всевозможным мусором, нашелся огарок свечи. Я зажег его.
Стрикленд лежал в неудобной позе, потому что кровать была коротка для
него, навалив на себя всю имевшуюся у него одежду. С первого взгляда было
ясно, что у него жестокий жар. Стрев бросился к нему и срывающимся от
волнения голосом забормотал:
- О бедный мой друг, что же это с вами? Я понятия не имел, что вы
больны. Почему вы меня не известили? Вы же знаете, я все на свете сделал
бы для вас. Не думайте о том, что я вам сказал тогда. Я был неправ. Глупо,
что я обиделся...
- Убирайтесь к черту, - проговорил Стрикленд.
- Будьте же благоразумны. Позвольте мне устроить вас поудобнее. Неужели
здесь никого нет, кто бы присмотрел за вами?
Он в полном смятении оглядел убогий чердак. Поправил одеяло и подушку.
Стрикленд тяжело дышал и хранил злобное молчание. Потом сердито взглянул
на меня. Я спокойно стоял и, в свою очередь, смотрел на него.
- Если хотите что-нибудь для меня сделать, принесите молока, - сказал
он наконец. - Я два дня не выхожу из комнаты.
Возле кровати стояла пустая бутылка из-под молока, в кусок газеты были
завернуты огрызки хлеба.
- Что вы ели это время? - спросил я.
- Ничего.
- С каких пор? - закричал Стрев. - Неужели вы два дня провели без еды и
питья? Это ужасно!
- Я пил воду.
Глаза его остановились на большой кружке, до которой можно было
дотянуться с кровати.
- Сейчас я сбегаю за едой, - суетился Стрев, - скажите, чего бы вам
хотелось?
Я вмешался, сказав, что надо купить градусник, немного винограду и
хлеба. Стрев, радуясь, что может быть полезен, кубарем скатился по
лестнице.
- Чертов дуралей! - пробормотал Стрикленд.
Я пощупал его пульс. Он бился часто и чуть слышно. На мои вопросы
Стрикленд ничего не ответил, а когда я настойчиво повторил их, со злостью
отвернулся к стене. Мне оставалось только молча ждать. Минут через десять
возвратился запыхавшийся Стрев. Помимо всего прочего, он принес свечи,
бульон, спиртовку и, как расторопный хозяин, тотчас же принялся кипятить
молоко. Я измерил Стрикленду температуру. Градусник показал сорок и три
десятых. Он был серьезно болен.
Вскоре мы его оставили. Дирку надо было домой обедать, а я сказал, что
приведу к Стрикленду врача. Но едва мы оказались на улице, где дышалось
особенно легко после спертого чердачного воздуха, как голландец стал
умолять меня немедленно пойти вместе с ним в его мастерскую. У него есть
одна идея, какая - он мне сейчас не скажет, но я непременно, непременно
должен сопровождать его. Я не думал, чтобы врач в данный момент мог
сделать больше, чем сделали мы, и поэтому согласился. Когда мы вошли,
Бланш Стрев накрывала на стол. Дирк прямо направился к ней и взял ее руки
в свои.
- Милочка моя, я хочу кое о чем попросить тебя, - сказал он.
Она посмотрела на него тем серьезным и ясным взглядом, который был едва
ли не главной ее прелестью. Красная физиономия Стрева лоснилась от пота,
вид у него был до смешного перебудораженный, но в его круглых, всегда
удивленных глазах светилась решимость.
- Стрикленд очень болен. Возможно, при смерти. Он живет совсем один на
грязном чердаке, где некому даже присмотреть за ним. Позволь мне перевезти
его к нам.
Она быстро вырвала руки из его рук, я никогда еще не видел у нее такого
стремительного движения; бледное лицо ее вспыхнуло.
- Ах, нет!
- Дорогая моя, не отказывай мне. Я не в силах оставить его там одного.
Я глаз не сомкну, думая о нем.
- Пожалуйста, иди и ухаживай за ним, я ничего не имею против. - Голос
ее звучал холодно и высокомерно.
- Но он умрет.
- Пусть.
Стрев даже рот раскрыл, потом вытер пот с лица и обернулся ко мне, ища
поддержки, но я не знал, что сказать.
- Он великий художник.
- Какое мне дело? Я его ненавижу.
- Дорогая, любимая моя, не говори так. Заклинаю тебя, позволь мне
привести его. Мы его устроим здесь, может быть, спасем ему жизнь. Он тебя
не обременит. Я все буду делать сам. Я постелю ему в мастерской. Нельзя
же, чтобы он подыхал, как собака. Это бесчеловечно.
- Почему его нельзя отправить в больницу?
- В больницу! Он нуждается в любовном, заботливом уходе.
Меня удивило, что Бланш так взволновалась. Она продолжала накрывать на
стол, но руки у нее дрожали.
- Не выводи меня из терпения! Заболей ты, Стрикленд бы пальцем не
пошевельнул для тебя!
- Ну и что с того? За мной ходила бы ты. Его помощь мне бы не
понадобилась. А кроме того, я - дело другое, много ли я значу?
- Ты как неразумный щенок. Валяешься на земле и позволяешь людям
топтать себя.
Стрев хихикнул. Ему показалось, что он понял причину ее гнева.
- Деточка моя, ты все вспоминаешь, как он пришел сюда смотреть мои
картины. Что за беда, если ему они показались скверными? С моей стороны
было глупо показывать их. А кроме того, они ведь и вправду не очень-то
хороши.
Он унылым взором окинул мастерскую. Незаконченная картина на мольберте
изображала улыбающегося итальянского крестьянина; он держал гроздь
винограда над головой темноглазой девушки.
- Даже если они ему не понравились, он обязан был соблюсти вежливость.
Зачем он оскорбил тебя? Чтобы показать, что он тебя презирает? А ты готов
ему руки лизать. О, я ненавижу его!
- Деточка моя, ведь он гений. Не думаешь же ты, что я себя считаю
гениальным художником. Конечно, я бы хотел им быть. Но гения я вижу сразу
и всем своим существом преклоняюсь перед ним. Удивительнее ничего нет на
свете... Но это тяжкое бремя для того, кто им осенен. К гениальному
человеку надо относиться терпимо и бережно.
Я стоял в сторонке, несколько смущенный этой семейной сценой, и
удивлялся, почему Стрев так настаивал на моем приходе. У его жены глаза
уже были полны слез.
- Пойми, я умоляю тебя принять его не только потому, что он гений, но
еще и потому, что он человек, больной и бедный человек!
- Я никогда не впущу его в свой дом! Никогда!
Стрев обернулся ко мне:
- Объясни хоть ты ей, что речь идет о жизни и смерти. Нельзя же
оставить его в этой проклятой дыре.
- Конечно, ухаживать за больным было бы проще здесь, - сказал я, - но,
с другой стороны, это очень стеснит вас. Его ведь нельзя будет оставить
одного ни днем, ни ночью.
- Любовь моя, не может быть, чтобы ты страшилась заботы и отказала в
помощи больному человеку.
- Если он будет здесь, то я уйду! - вне себя воскликнула миссис Стрев.
- Я тебя не узнаю. Ты всегда так добра и великодушна.
- Ради бога, оставь меня в покое. Ты меня с ума сведешь!
Слезы наконец хлынули из ее глаз. Она упала в кресло и закрыла лицо
руками. Плечи ее судорожно вздрагивали. Дирк в мгновение ока очутился у ее
ног. Он обнимал ее, целовал ей руки, называл нежными именами, и слезы
умиления катились по его щекам. Она высвободилась из его объятий и вытерла
глаза.
- Пусти меня, - сказала миссис Стрев уже мягче и, силясь улыбнуться,
обратилась ко мне: - Что вы теперь обо мне думаете?
Стрев хотел что-то сказать, но не решался и смотрел на нее отчаянным
взглядом. Лоб его сморщился, красные губы оттопырились. Он почему-то
напомнил мне испуганную морскую свинку.
- Значит, все-таки "нет", родная?
Она уже изнемогла и лишь устало махнула рукой.
- Мастерская твоя. Все здесь твое. Если хочешь привезти его сюда, как я
могу этому препятствовать?
Улыбка внезапно озарила его круглое лицо.
- Ты согласна? Я так и знал! Родная моя!
Она вдруг овладела собой и бросила на него взгляд, полный муки. Потом
прижала обе руки к сердцу, словно стараясь утишить его биение.
- О Дирк, за всю мою жизнь я никогда ни о чем не просила тебя.
- Ты же знаешь, нет ничего на свете, чего бы я для тебя не сделал.
- Умоляю тебя, не приводи сюда Стрикленда. Кого хочешь, только не его.
Приведи вора, пропойцу, первого попавшегося бродягу с улицы, и я обещаю
тебе с радостью ходить за ним. Только не Стрикленда, заклинаю тебя, Дирк.
- Но почему?
- Я боюсь его. Он приводит меня в ужас. Он причинит нам страшное зло. Я
это знаю. Чувствую. Если ты приведешь его, это добром не кончится.
- Что за безумие!
- Нет, нет! Я знаю, что говорю. Что-то ужасное случится с нами.
- Из-за того, что мы сделаем доброе дело?
Она прерывисто дышала, ужас исказил ее лицо. Я не знал, какие мысли
проносились у нее в голове, но чувствовал, что какой-то безликий страх
заставил ее потерять самообладание. А ведь обычно она была так спокойна и
сдержанна; ее смятение было непостижимо. Стрев некоторое время смотрел на
нее, оцепенев от изумления.
- Ты моя жена, и ты мне дороже всех на свете. Ни один человек не
переступит этого порога без твоего согласия.
Миссис Стрев на минуту закрыла глаза. Мне показалось, что она теряет
сознание. Я не знал, что она такая невропатка, и чувствовал глухое
раздражение. Затем опять послышался голос Стрева, как-то странно
прорезавший тишину:
- Разве ты не была в великой беде, когда тебе протянули руку помощи? И
ты еще помнишь, как много это значит. Неужели ты не хотела бы, если тебе
представляется случай, вызволить из беды другого человека?
Это были самые обыкновенные слова, правда, на мой слух они звучали
несколько назидательно, так что я едва сдержал улыбку. Действие их
поразило меня. Бланш Стрев вздрогнула и долгим взглядом в упор посмотрела
на мужа. Он уставился в пол и, как мне показалось, смешался. Щеки ее
слегка заалели, но тут же страшная мертвенная бледность проступила на
лице; казалось, вся кровь застыла в ее жилах, даже руки у нее побледнели.
Она задрожала. Тишина в мастерской стала плотной, почти осязаемой. Я был
окончательно сбит с толку.
- Привези Стрикленда, Дирк. Я сделаю для него все, что в моих силах.
- Родная моя, - улыбнулся он и протянул к ней руки, но она
отстранилась.
- Я не люблю нежностей на людях, Дирк. Это глупо.
Она опять была прежней Бланш, и никто не сказал бы, что минуту назад ее
потрясло такое страшное волнение.
На следующий день мы перевезли Стрикленда. Понадобилось немало
настойчивости и еще больше терпения, чтобы побудить его к этому, но он
действительно был очень болен и не имел сил сопротивляться мольбам Стрева
и моей решительности. Мы одели его, причем он все время слабым голосом
чертыхался, свели с лестницы, усадили в кэб и доставили в мастерскую
Стрева. Стрикленд так изнемог от всех этих перипетий, что без возражений
позволил уложить себя в постель. Он прохворал месяца полтора. Бывали дни,
когда нам казалось, что он не проживет и нескольких часов, и я убежден,
что выкарабкался он только благодаря необычному упорству Стрева.
Я в жизни не видывал более трудного пациента. Он не был ни
требователен, ни капризен, напротив - никогда не жаловался, ничего не
спрашивал и почти все время молчал; но его как будто злили наши заботливые
попечения. На вопрос, как он себя чувствует и не нужно ли ему чего-нибудь,
он отвечал насмешками или бранью. Я его просто возненавидел и, как только
он оказался вне опасности, напрямик ему об этом заявил.
- Убирайтесь к черту, - был его ответ. Вот и все.
Дирк Стрев окончательно забросил работу и ходил за Стриклендом как
преданная нянька. Он удивительно ловко оправлял ему постель и с хитростью,
какой я никогда бы не заподозрил в нем, заставлял принимать лекарства.
Никакие труды и хлопоты его не останавливали. Хотя средств у него хватало
на безбедную жизнь вдвоем с женой, но никаких излишеств он себе, конечно,
позволить не мог; теперь же он сумасбродно расточал деньги на всевозможные
деликатесы, которые могли бы возбудить капризный аппетит Стрикленда.
Никогда я не забуду, с какой терпеливой деликатностью уговаривал он его
побольше есть. Грубости, которые тот говорил ему в ответ, никогда не
выводили Дирка из себя; угрюмой злобы он старался не замечать; если его
задирали, только посмеивался. Когда Стрикленд начал поправляться, его
хорошее настроение выражалось в насмешках над Стревом, и тот нарочно
дурачился, чтобы повеселить его, украдкой бросая на меня радостные
взгляды: вот, мол, дело пошло на поправку! Стрев был великолепен.
Но еще больше меня удивляла Бланш. Она себя зарекомендовала не только
способной, но и преданной сиделкой. Трудно было поверить, что она так
яростно противилась желанию мужа водворить больного Стрикленда в их
мастерскую. Она пожелала ухаживать за больным наравне с Дирком. Устроила
постель так, чтобы менять простыни, не тревожа Стрикленда. Умывала его.
Когда я подивился ее сноровке, она улыбнулась своей милой, тихой улыбкой и
сказала, что ей пришлось одно время работать в больнице. Ни словом, ни
жестом не выказала она своей отчаянной ненависти к Стрикленду. Она мало
говорила с ним, но угадывала все его желания. В течение двух недель его
даже ночью нельзя было оставлять одного, и она дежурила возле его постели
по очереди с мужем. О чем она думала, часами сидя около него в темноте? На
Стрикленда было страшно смотреть: он лежал, уставившись воспаленными
глазами в пустоту; еще более худой, чем обычно, с всклокоченной рыжей
бородой; от болезни его неестественно блестевшие глаза казались еще
огромнее.
- Говорит он когда-нибудь с вами по ночам? - спросил я однажды.
- Никогда.
- Вы по-прежнему его не терпите?
- Больше, чем когда-либо.
Она взглянула на меня своими ясными глазами. Лицо ее было безмятежно, и
как-то не верилось, что эта женщина способна на бурный взрыв ненависти,
свидетелем которого я был.
- А поблагодарил он вас хоть однажды за все, что вы для него сделали?
- Нет, - улыбнулась она.
- Страшный человек!
- И отвратительный.
Стрев, конечно, был в восторге и не знал, как благодарить жену за ту
чистосердечную готовность, с которой она приняла на свои плечи это бремя.
Его смущало лишь то, как относились друг к другу Стрикленд и Бланш.
- Ты понимаешь, они часами не обмениваются ни единым словом.
Как-то раз - Стрикленду было уже настолько лучше, что через
денек-другой он собирался встать с постели, - мы все сидели в мастерской.
Дирк что-то рассказывал мне, миссис Стрев шила; мне показалось, что она
чинит рубашку Стрикленда. Стрикленд лежал на спине и ни слова не говорил.
Случайно я подметил, что его глаза с насмешкой и любопытством устремлены
на Бланш Стрев. Почувствовав его взгляд, она, в свою очередь, подняла на
него глаза, и несколько секунд они в упор смотрели Друг на друга. Мне было
не совсем ясно, что выражал ее взор. В нем была странная растерянность и,
бог весть почему, смятение. Но тут Стрикленд отвел глаза и снова праздно
уставился в потолок, она же все продолжала смотреть на него с непонятным и
загадочным выражением.
Через несколько дней Стрикленд начал ходить по комнате. От него
остались только кожа да кости, одежда болталась на нем как на вешалке.
Взлохмаченная рыжая борода, отросшие волосы, необычно крупные черты лица,
заострившиеся от болезни, придавали ему странный вид - странный настолько,
что он уже не был отталкивающим. В самой несуразности этого человека
проглядывало какое-то монументальное величие. Я не знаю, как точно
передать впечатление, которое он на меня производил. Не то чтобы его
насквозь проникала духовность, хотя телесная оболочка и казалась
прозрачной, - слишком уже била в глаза чувственность, написанная на его
лице; быть может, то, что я сейчас скажу, смешно, но это была
одухотворенная чувственность. От Стрикленда веяло первобытностью, точно и
в нем была заложена частица тех темных сил, которые греки воплощали в
образах получеловека-полуживотного - сатира, фавна. Мне пришел на ум
Марсий, поплатившийся своей кожей за дерзостную попытку состязаться в
пении с Аполлоном. Стрикленд вынашивал в своем сердце причудливые
гармонии, невиданные образы, и я предвидел, что его ждет конец в муках и
отчаянии. "Он одержим дьяволом, - снова думал я, - но этот дьявол не дух
зла, ибо он - первобытная сила, существовавшая прежде добра и зла".
Стрикленд был еще слишком слаб, чтобы писать, и молча сидел в
мастерской, предаваясь бог весть каким грезам, или читал. Я видел у него
книги самые неожиданные: стихи Малларме - он читал их, как читают дети,
беззвучно шевеля губами, и я недоумевал, какие чувства порождают в нем эти
изысканные каденции и темные строки; в другой раз я застал его
углубившимся в детективный роман Габорио. Меня забавляла мысль, что в
выборе книг сказываются противоречивые свойства его необыкновенной натуры.
Интересно было и то, что, даже ослабев телом, он ни в чем себе не потакал.
Стрев любил комфорт, и в мастерской стояли два мягких глубоких кресла и
большой диван. Стрикленд к ним даже не подходил, и не из показного
стоицизма - как-то раз я застал его там совсем одного сидящего на
трехногом стуле, - а просто потому, что он не нуждался в удобстве и любому
креслу предпочитал кухонный табурет. Меня это раздражало, я никогда не
видел человека более равнодушного к окружающей обстановке.
Прошло две или три недели. Однажды утром, когда моя работа вдруг
застопорилась, я решил дать себе отдых и отправился в Лувр. Бродя по
залам, я разглядывал хорошо знакомые картины и тешил свою фантазию
чувствами, которые они во мне пробуждали. В одном из переходов я вдруг
увидел Стрева. Я улыбнулся, ибо его кругленькая особа неизменно вызывала
улыбку, но, подойдя ближе, заметил, что вид у него, против обыкновения,
понурый. Чем-то очень удрученный, Стрев тем не менее был смешон, как
человек, неожиданно упавший в воду: только что спасенный от смерти, он
насквозь промок, еще не оправился от испуга, но понимает свое дурацкое
положение. Его круглые голубые глаза тревожно блестели за очками.
- Стрев, - окликнул я его.
Он вздрогнул, затем улыбнулся, но какой-то горестной улыбкой.
- Что это вы, сэр, вдруг вздумали бездельничать? - весело осведомился
я.
- Я давно не был в Лувре. И вот решил посмотреть, нет ли чего-нибудь
нового.
- Но ведь ты говорил, что должен на этой неделе закончить картину?
- Стрикленд работает в моей мастерской.
- Ну и что с того?
- Я сам ему предложил. Он еще слишком слаб, чтобы вернуться домой. Я
думал, мы будем работать вдвоем. В Латинском квартале многие так работают.
Мне казалось, что это очень славно получится. Я всегда думал: как хорошо
перемолвиться словом с товарищем, когда устанешь от работы.
Он говорил медленно, с запинками, глядя на меня своими добрыми,
глуповатыми глазами. Они были полны слез.
- Я тебя что-то не понимаю.
- Стрикленд не может работать, когда в мастерской еще кто-то есть.
- А тебе какое дело, черт возьми! Ведь это же твоя мастерская! - Стрев
бросил на меня жалобный взгляд. Губы его дрожали.
- В чем дело, объясни, - потребовал я.
Он молчал, весь красный. Потом с несчастным видом уставился на какую-то
картину.
- Он не позволил мне писать. Сказал, чтобы я убирался.
- Да почему ты-то не сказал ему, чтобы он убирался ко всем чертям?
- Он меня выгнал. Не драться же мне с ним. Швырнул мне вслед мою шляпу
и заперся.
Я готов был убить Стрикленда, но злился и на себя, так как, глядя на
беднягу Стрева, едва удерживался от смеха.
- А что на это сказала твоя жена?
- Она ушла за покупками.
- А ее-то он впустит?
- Не знаю.
Я оторопело уставился на Дирка. Он стоял, точно провинившийся школьник
перед учителем.
- Хочешь, я сейчас пойду и выгоню Стрикленда?
Он слегка вздрогнул, и его лоснящееся красное лицо стало еще краснее.
- Нет. Ты лучше не вмешивайся.
Он кивнул мне и ушел. Я понял, что почему-то он не хочет обсуждать эту
историю, но почему - мне было неясно.
Неделю спустя все выяснилось. На скорую руку пообедав в ресторане, я
вернулся домой и сел читать в своей маленькой гостиной. Часов около десяти
вечера в передней раздался надтреснутый звон колокольчика. Я открыл дверь.
Передо мной стоял Стрев.
- Можно к тебе?
На полутемной лестнице я толком не разглядел его, но в голосе его было
что-то странное. Не знай я, что он трезвенник, я бы подумал, что он пьян.
Я провел его в гостиную и усадил в кресло.
- Слава богу, наконец-то я тебя застал! - воскликнул он.
- А в чем дело? - спросил я, удивленный такой горячностью.
Только сейчас я его разглядел. Всегда очень тщательно одетый, Дирк
выглядел растерзанным и даже неопрятным. Я улыбнулся, решив, что он выпил
лишнего, и уже хотел над ним подшутить!
- Я не знал куда деваться, - выпалил он. - Я уже приходил сюда, но тебя
не было дома.
- Я сегодня поздно обедал.
Теперь я понял, что не хмель привел Дирка в такое состояние. Лицо его,
обычно такое розовое, пошло багровыми пятнами. Руки тряслись.
- Что с тобой? - спросил я.
- От меня ушла жена.
Он с трудом выговорил эти слова, задохнулся, и слезы потекли по его
круглым щекам. Я не знал, что сказать. Первая моя мысль была, что ее
терпение лопнуло, и, возмущенная циническим поведением Стрикленда, она
потребовала, чтобы Дирк выгнал его. Я знал, на какие вспышки она способна,
несмотря на свое внешнее спокойствие. И если Стрев не согласился на ее
требование, она могла выбежать из мастерской, клянясь никогда больше не
возвращаться. Впрочем, бедняга был в таком отчаянии, что я даже не
улыбнулся.
- Да не убивайся ты так, дружище. Она вернется. Нельзя же всерьез
принимать слова, которые женщина говорит в запальчивости.
- Ты не понимаешь... Она влюбилась в Стрикленда.
- Что-о?! - Я был ошеломлен, но едва смысл его слов дошел до меня, как
я понял, что это вздор. - Какую чепуху ты несешь. Уж не приревновал ли ты
ее к Стрикленду? - Я готов был рассмеяться. - Ты знаешь не хуже меня, что
она его не выносит.
- Ничего ты не понимаешь, - простонал он.
- Ты истеричный осел, - нетерпеливо крикнул я. - Пойдем-ка, я напою
тебя виски с содовой, и у тебя легче станет на душе.
Мне подумалось, что по той или иной причине - а ведь один бог знает,
как изобретателен человек по части самоистязания, - Дирк забрал себе в
голову, что его жене нравится Стрикленд, и, со своей удивительной
способностью высказываться не к месту, он оскорбил ее, а она, чтобы ему
отплатить, притворилась, будто его подозрения основательны.
- Вот что, - сказал я, - пойдем сейчас к тебе. Раз уж ты заварил кашу,
так ты ее и расхлебывай. Твоя жена, по-моему, женщина незлопамятная.
- Но как же я туда пойду? - устало отозвался Дирк. - Ведь они там. Я им
оставил мастерскую.
- Значит, не жена ушла от тебя, а ты ушел от жены?
- Ради бога, не говори так!
Я все еще не принимал его слова всерьез, ни на минуту не веря тому, что
он сказал. Однако Дирк был вне себя от горя.
- Ты ведь пришел поделиться со мной, так расскажи все по порядку.
- Сегодня я почувствовал, что больше не выдержу. Я сказал Стрикленду,
что, по-моему, он уже вполне здоров и может возвратиться домой. Мастерская
нужна мне самому.
- Кроме Стрикленда, на свете, верно, нет человека, которому нужно было
бы это говорить, - заметил я. - Ну и что же он?
- Он усмехнулся. Ты же знаешь его манеру усмехаться так, что другой
чувствует себя набитым дураком. И сказал, что уйдет немедленно. Он начал
собирать свои вещи - помнишь, я взял из его комнаты все, что могло ему
понадобиться. Потом спросил у Бланш бумаги и веревку.
Стрев запнулся, он прерывисто дышал и, казалось, был близок к обмороку.
Признаться, я не это ожидал от него услышать.
- Бланш, очень бледная, все ему принесла. Он не сказал ни слова. Стал
что-то насвистывать и увязал вещи. На нас не обращал никакого внимания. А
глаза - насмешливые. Ты не можешь себе представить, как у меня было тяжело
на сердце. Мне казалось, сейчас случится что-то страшное, и я жалел, что
заговорил с ним. Он оглянулся, стал искать шляпу. Тут она сказала: "Дирк,
я ухожу со Стриклендом. Я не могу больше жить с тобой". Я хотел
заговорить, но слова не шли у меня с языка. Стрикленд молчал. Только
насвистывал, словно все это его не касалось.
Стрев опять запнулся и вытер пот с лица. Я молчал. Теперь я уже верил
ему и был потрясен, но все равно ничего не понимал.
Затем он рассказал мне - голос у него при этом срывался и по щекам
текли слезы, - как он бросился к жене, хотел обнять ее, но она
отшатнулась, умоляя не прикасаться к ней. Он заклинал ее не уходить.
Говорил, как страстно ее любит, старался воскресить в ее памяти счастливые
дни и то обожание, которым он окружал ее, твердил, что не сердится на нее
и ни в чем ее не упрекает.
- Пожалуйста, Дирк, дай мне спокойно уйти, - сказала она наконец. -
Разве ты не понимаешь, что я люблю Стрикленда? Я пойду за ним куда угодно.
- Но ведь ты никогда не будешь счастлива с ним. Останься ради своего же
блага. Ты не знаешь, что тебя ждет.
- Это твоя вина. Ты настоял на том, чтобы привести его сюда.
Тогда он бросился к Стрикленду.
- Сжальтесь над ней, - умолял он. - Не допускайте ее до этого безумия.
- Она вольна поступать как ей заблагорассудится, - отвечал Стрикленд. -
Я не принуждаю ее идти со мной.
- Мой выбор сделан, - глухим голосом сказала Бланш.
Оскорбительное спокойствие Стрикленда отняло у Дирка последнее
самообладание. В слепой ярости, уже не понимая, что делает, он бросился на
Стрикленда. Стрикленд, захваченный врасплох, покачнулся, но он был очень
силен, даже после болезни, и Дирк в мгновение ока - как это случилось, он
не понял, - очутился на полу.
- Смешной вы человечишка, - сказал Стрикленд.
Стрев поднялся. Жена его все это время оставалась спокойной, и его
унижение стало еще нестерпимее оттого, что он оказался смешным в ее
глазах. Очки соскочили у него во время борьбы, и он беспомощно озирался
вокруг. Она подняла их и молча подала ему. Внезапно он почувствовал всю
глубину своего несчастья и, сознавая, как он смешон и жалок, все же
заплакал в голос. Он закрыл лицо руками. Те двое молча смотрели на него и
не двигались с места.
- Любимая моя, - простонал он наконец, - как ты можешь быть такой
жестокой!
- Я ничего не могу с собой поделать, Дирк, - отвечала она.
- Я боготворил тебя, как никто никогда не боготворил женщину. Если я в
чем-нибудь провинился перед тобой, почему ты не сказала, я бы загладил
свою вину. Я делал для тебя все, что мог.
Она не отвечала, лицо у нее стало каменное, он видел, что только
докучает ей. Она надела пальто, шляпу и двинулась к двери. Дирк понял: еще
мгновение - и она уйдет. Он ринулся к ней, схватил ее руки, упал перед нею
на колени; чувство собственного достоинства окончательно его оставило.
- Не уходи, моя родная. Я не могу жить без тебя! Я покончу с собой!
Если я чем-нибудь тебя обидел, умоляю тебя, прости! Дай мне возможность
заслужить прощение. Я сделаю все, все, чтобы ты была счастлива!
- Встань, Дирк! Не строй из себя шута.
Шатаясь, он поднялся, но все не имел сил отпустить ее.
- Куда ты пойдешь! - торопливо заговорил он. - Ты не представляешь
себе, как живет Стрикленд. Ты не можешь там жить. Это было бы ужасно.
- Если мне это все равно, то чего же тебе волноваться?
- Подожди минуту. Я должен сказать... Ты не можешь мне запретить...
- Зачем? Я решилась. Что бы ты ни сказал, я не переменю своего решения.
Он всхлипнул и, словно унимая боль, схватился рукою за сердце.
- Я не прошу тебя перерешать, но только выслушай меня. Это моя
последняя просьба. Не отказывай мне.
Она остановилась и посмотрела на него своим задумчивым взглядом, теперь
таким отчужденным и холодным, отошла от двери и встала у шкафа.
- Я тебя слушаю.
Стрев сделал неимоверное усилие, чтобы взять себя в руки.
- Будь же хоть немного благоразумной. Ты не можешь жить воздухом. У
Стрикленда гроша нет за душой.
- Я знаю.
- Ты будешь терпеть страшные лишения. Знаешь, почему он так долго не
поправлялся? Он ведь голодал невесть сколько времени.
- Я буду зарабатывать для него.
- Чем?
- Не знаю. Что-нибудь придумаю.
Страшная мысль промелькнула в голове у бедняги, он вздрогнул.
- Ты, наверно, с ума сошла. Что с тобою делается?
Она пожала плечами.
- Мне можно теперь идти?
- Погоди еще секунду.
Он обвел взглядом мастерскую. Он любил ее, потому что присутствие Бланш
делало все вокруг приветливым и уютным; на мгновение закрыл глаза, снова
открыл их и посмотрел на жену так, словно хотел навеки запечатлеть в душе
ее облик. Потом взялся за шляпу.
- Оставайся. Уйду я.
- Ты?
Она опешила и ничего не понимала.
- Я не могу допустить, чтобы ты жила на этом грязном чердаке. В конце
концов этот дом так же твой, как и мой. Тебе здесь будет лучше. Хоть от
самых страшных лишений ты будешь избавлена.
Он открыл шкаф и достал небольшую пачку денег.
- Я дам тебе половину того, что у меня есть.
Он положил деньги на стол. Стрикленд и Бланш молчали.
- Я попрошу тебя уложить мои вещи и передать их консьержке. Завтра я
приду за ними. - Он сделал попытку улыбнуться. - Прощай, моя дорогая.
Спасибо тебе за все счастье, которое ты дала мне.
Он вышел и прикрыл за собою дверь. Мне вдруг ясно представилось, как
после его ухода Стрикленд бросил на стол свою шляпу, сел и закурил
папиросу.
Я довольно долго молчал, размышляя о том, что рассказал мне Стрев.
Нелегко мне было снести такое малодушие, и он это заметил.
- Ты не хуже меня знаешь, как живет Стрикленд, - сказал он дрожащим
голосом. - Я не мог допустить, чтобы и она жила в таких условиях... просто
не мог.
- Это твое дело, - отвечал я.
- Как бы ты поступил на моем месте?
- Она знала, на что идет. Если бы ей и пришлось страдать от известных
неудобств, ее воля.
- Да, но ты не любишь ее.
- А ты все еще ее любишь?
- О, больше прежнего! Стрикленд не из тех людей, что могут сделать
женщину счастливой. Долго это не продлится. Пусть она знает, что я никогда
не покину ее.
- Как понимать твои слова? Ты готов взять ее обратно?
- Я бы ни на секунду не задумался. Да и я буду ей тогда всего нужнее.
Страшно подумать - она останется одна, униженная, сломленная, и вдруг ей
некуда будет деваться!
Он даже не чувствовал себя оскорбленным. А я, естественно, возмущался
его малодушием. Вероятно, он догадался, о чем я думаю, так как сказал:
- Я и не мог надеяться, что она будет любить меня так же, как я ее. Я
шут. Женщины таких не любят. Я всегда это знал. Не вправе я обвинять ее за
то, что она полюбила Стрикленда.
- Ты начисто лишен самолюбия, это редчайшее свойство.
- Я люблю ее куда больше, чем самого себя. Мне кажется, самолюбие
примешивается к любви, только когда ты больше любишь самого себя. Ведь
женатые мужчины сплошь и рядом увлекаются другими женщинами; а потом все
проходит, они возвращаются в семью, и люди считают это вполне
естественным. Почему с женщинами должно быть по-другому?
- Рассуждение довольно логичное, - рассмеялся я, - но большинство
мужчин иначе устроено, они не могут простить, и этим все сказано.
Я говорил и в то же время ломал себе голову над внезапностью
случившегося. Неужели Стрев ничего не подозревал? Мне вспомнилось странное
выражение, однажды промелькнувшее в глазах Бланш Стрев, может быть, она
уже смутно понимала тогда, что роковое чувство зарождается в ее сердце.
- Ну, а до сегодняшнего дня ты не замечал, что между ними что-то есть?
- спросил я.
Стрев не ответил. Он взял со стола карандаш и машинально рисовал на
промокательной бумаге какую-то женскую головку.
- Скажи прямо, если тебе неприятны мои вопросы.
- Нет, мне легче говорить... Ох, если бы ты знал, какие страшные муки
терзали меня. - Он отшвырнул карандаш. - Да, я знал об этом уже две
недели. Знал раньше, чем узнала она.
- Почему же, скажи на милость, ты не выставил Стрикленда за дверь?
- Я не верил. Мне это казалось неправдоподобным. Она его терпеть не
могла. Более того - невероятным. Я считал, что это просто ревность.
Понимаешь ли, я всегда был ревнив, но приучил себя не подавать виду! Я
ревновал ее ко всем нашим знакомым мужчинам, ревновал и к тебе. Я знал,
что она не любит меня так, как я люблю ее. Иначе и быть не могло. Но она
позволяла мне любить себя, и этого мне было довольно для счастья. Я
заставлял себя на долгие часы уходить из дому, чтобы оставить их одних;
так я себя наказывал за недостойные подозрения, а когда я возвращался, я
видел, что им это неприятно... вернее, ей. Стрикленду было все равно, дома
я или нет. Бланш содрогалась, когда я подходил поцеловать ее. Когда я
наконец убедился, я не знал, что делать. Устроить сцену? Да они бы только
посмеялись надо мной. И вот мне подумалось: может быть, если держать язык
за зубами и делать вид, что ничего не замечаешь, то все как-нибудь
образуется. А его я решил выжить спокойно, без всяких ссор. Ох, если бы ты
знал, как я мучился!
Затем Дирк повторил свой рассказ о том, как он просил Стрикленда
уехать. Он выбрал подходящую минуту и постарался высказать эту просьбу как
бы между прочим; да только не совладал со своим голосом и сам
почувствовал, что в слова, которые должны были звучать легко и дружелюбно,
вкралась горечь ревности. Он никак не ожидал, что Стрикленд тотчас же
начнет собираться, и, уж конечно, не думал, что Бланш решит уйти вместе с
ним. Я видел, как он жалеет теперь, что не сдержался и заговорил со
Стриклендом. Мучения ревности он предпочитал мучениям разлуки.
- Я хотел убить его и только разыграл из себя шута.
Он долго сидел молча, прежде чем произнести то, что я ожидал от него
услышать.
- Если бы я не поторопился, может, все и обошлось бы. Нельзя быть таким
нетерпеливым. О, бедная моя девочка, до чего я ее довел!
Я только пожал плечами. Бланш Стрев была мне не симпатична, но сказать
то, что я о ней думаю, значило бы причинить ему новую боль.
Он дошел до той степени возбуждения, когда человек говорит и уже не
может остановиться. Без конца возвращался он к пресловутой сцене. То
вспоминал что-то, чего еще не успел мне сообщить, то пускался в
рассуждения о том, что ему следовало бы ей сказать, и затем опять
принимался жаловаться на свою слепоту. Сожалел, что поступил так, а не
этак. Между тем давно уже спустилась ночь, и я устал не меньше его самого.
- Что ж ты намерен делать дальше? - спросил я наконец.
- Что делать? Буду дожидаться, покуда она не пришлет за мной.
- Почему тебе не уехать, хотя бы ненадолго?
- Нет, нет, я могу понадобиться ей и должен быть под рукой.
Это был совсем потерянный человек. Он не в силах был собраться с
мыслями. Когда я сказал, что пора ему лечь в постель, он возразил, что все
равно не уснет. Он хотел уйти и до рассвета бродить по улицам. Его,
безусловно, нельзя было оставлять одного. Наконец мне удалось уговорить
его переночевать у меня, и я уложил его в свою кровать. В гостиной у меня
стоял диван, на котором я отлично мог выспаться. Дирк был уже вконец
измучен и не имел сил мне противиться. Чтобы заставить его забыться хоть
на несколько часов, я дал ему изрядную дозу веронала. И лучшей услуги,
пожалуй, нельзя было оказать бедняге.
Мой диван оказался не слишком удобным ложем, и я не "столько спал,
сколько думал о Стреве. Поступок Бланш меня не очень-то озадачил: я
считал, что это не что иное, как зов плоти. Она, вероятно, никогда
по-настоящему не любила Дирка, и то, что я принял за любовь, было лишь
чисто женским откликом на заботу и ласку, который женщины нередко
принимают за любовь. Это пассивное чувство, оно способно обратиться на
любой объект, как виноградная лоза способна обвить любое дерево. Людская
мудрость воздает должное этой способности, ибо как иначе объяснить, что
девушку насильно выдают замуж за человека, который захотел ее, считая, что
любовь придет сама собой. Такого рода чувство составляется из приятного
ощущения благополучия, гордости собственницы, из удовольствия сознавать
себя желанной, из радости домоводства. И "духовным" женщины называют его
только из тщеславия. Это чувство беззащитно против страсти. Я подозревал,
что к неистовой ненависти Бланш Стрев к Стрикленду с первых же дней
примешивался некий элемент полового влечения. Но кто я, чтобы тщиться
разгадать запутанные тайны пола? Возможно, что страсть Дирка возбуждала
ее, не давая удовлетворения, и она возненавидела Стрикленда, почувствовав,
что он может дать ей то, чего она алчет. Наверное, она с полной
искренностью восставала против желания мужа привезти его к ним; Стрикленд
пугал ее, а почему, она и сама не знала, но предчувствовала несчастье. Ее
ужас перед Стриклендом, так ее волновавшим, вероятно, был ужасом перед
самой собою. Внешность у Стрикленда была странная и грубая, его глаза
смотрели равнодушно, а рот свидетельствовал о чувственности. Он был
рослым, сильным мужчиной, вероятно необузданным в страсти, и не исключено,
что и она почуяла в нем темную стихию, натолкнувшую меня на мысль о диких
доисторических существах, которые хоть и не утратили еще первобытной связи
с землей, но уже обладали и собственным разумом. Если он взволновал ее,
она неизбежно должна была полюбить его или возненавидеть. Она
возненавидела.
Да и ежедневное близкое общение с ним, когда он был болен, тоже, должно
быть, странно ее возбуждало. Она кормила его, поддерживая его голову, а
потом заботливо вытирала его чувственные губы и огненную бороду. Она мыла
его руки, поросшие жесткой щетиной, и, вытирая их, чувствовала, что,
несмотря на болезнь, они сильны и мускулисты. У него были длинные пальцы,
чуткие, созидающие пальцы художника, и они пробуждали в ее мозгу тревожные
мысли. Он спал очень спокойно, не двигаясь, точно мертвый, и был похож на
дикого зверя, отдыхающего после долгой охоты, а она сидела подле него,
гадая, какие видения посещают его во сне. Может быть, ему снилась нимфа,
мчащаяся по лесам Греции, и сатир, неотступно преследующий ее? Она
неслась, быстроногая, испуганная, но расстояние между ними все
сокращалось, его горячее дыхание уже обжигало ей шею, и все-таки она молча
стремилась вперед, и сатир также молча преследовал ее, а когда он наконец
ее настиг, кто знает, в ужасе или в упоении забилось ее сердце?
Жестокий голод снедал Бланш Стрев. Может быть, она еще ненавидела
Стрикленда, но только он один мог утолить этот голод, и все, что было до
этих дней, больше не имело для нее значения. Она уже не была женщиной со
сложным характером, доброй и вспыльчивой, деликатной и бездумной. Она была
менадой. Она была вся - желание.
Но, может быть, это лишь поэтические домыслы, может быть, ей просто
наскучил муж и она сошлась со Стриклендом из бессердечного любопытства?
Даже не питая к нему горячей любви, уступила его желанию, потому что была
праздной и похотливой, а потом уже запуталась в сетях собственного
коварства? Откуда мне знать, какие мысли и чувства таились за холодным
взглядом этих серых глаз, под чистым безмятежным лбом?
Человек - существо столь переменчивое, что о нем ничего наверное знать
нельзя, и все же поступку Бланш Стрев нетрудно было подыскать
правдоподобное объяснение. Что же касается Стрикленда, то тут, сколько я
ни ломал себе голову, я все равно ничего не понимал. То, что он сделал,
прямо противоречило моему представлению о нем. Мне не казалось странным,
что он так жестоко обманул доверие друга и, не задумываясь, причинил
страшное горе человеку, только бы удовлетворить свою прихоть. Такова была
его натура. О благодарности он не имел ни малейшего понятия. Он не знал
сострадания. Чувства, обычные для каждого из нас, ему были не свойственны,
и винить его за это было так же нелепо, как винить тигра за свирепую
жестокость. Но самая прихоть - вот что было непостижимо.
Я не мог поверить, что Стрикленд влюбился в Бланш Стрев. И не верил,
что он вообще способен любить. Любовь - это забота и нежность, а Стрикленд
не знал нежности ни к себе, ни к другим; в любви есть милосердие, желание
защитить любимое существо, стремление сделать добро, обрадовать, - если
это и не самоотречение, то, во всяком случае, удивительно хорошо
замаскированный эгоизм, - но есть в ней и некоторая робость. Нет, в
Стрикленде ничего этого не было. Любовь - всепоглощающее чувство. Она
отрешает человека от самого себя, и даже завзятый ясновидец хоть и знает,
что так оно будет, но реально не в состоянии себе представить, что его
любовь пройдет. Любовь облекает в плоть и кровь иллюзию, и человек,
отдавая себе отчет в том, что это иллюзия, все же любит ее больше
действительности. Она делает его больше, чем он есть, и в то же время
меньше. Он перестает быть самим собою. Он уже не личность, а предмет,
орудие для достижения цели, чуждой его "я". Любви всегда присуща доля
сентиментальности, но Стрикленд меньше, чем кто-либо, был подвержен этому
недугу. Я не верил, что Стрикленд может подчиниться чьей-то воле, никакого
ига он бы не потерпел. Я знал, что он вырвет из сердца, может быть, со
страшной мукой, которая обессилит и обескровит его, все, что станет между
ним и тем непонятным влечением, которое не давало ему покоя ни днем, ни
ночью. Если мне удалось воссоздать образ Стрикленда во всей его сложности,
то я возьму на себя смелость сказать еще и это: Стрикленд, казалось мне,
слишком велик для любви и в то же время ее не стоит.
Впрочем, представление о страсти у каждого складывается на основе его
собственных симпатий и антипатий и, следовательно, у всех разное. Такой
человек, как Стрикленд, должен был любить на свой лад. И потому копаться в
его чувствах бессмысленно.
На следующий день, несмотря на все мои уговоры, Стрев ушел от меня. Я
предложил сходить за его чемоданом в мастерскую, но он хотел во что бы то
ни стало идти сам. По-моему, он надеялся, что они позабыли собрать его
вещи и ему представится случай еще раз повидать жену и, кто знает, может
быть, убедить ее к нему вернуться. Но он нашел все свои пожитки внизу, в
комнате консьержки, которая сказала ему, что Бланш нет дома. Вероятно, он
не устоял перед соблазном поделиться с нею своим горем. Он рассказывал о
нем всем встречным и поперечным; он ждал сочувствия, но над ним только
подсмеивались.
Дирк вел себя из рук вон глупо. Зная, в какое время его жена ходит за
покупками, и не имея сил так долго не видеться с нею, он однажды подстерег
ее на улице. Она не хотела говорить с ним, но он настаивал, чтобы она хоть
выслушала его. Он бормотал какие-то непонятные извинения за все, чем мог
когда-либо огорчить ее, говорил, как преданно ее любит, умолял вернуться к
нему. Она не отвечала и шла, не оглядываясь, все быстрей и быстрей. Я
словно видел, как он едва поспевает за ней на своих толстеньких ножках.
Задыхаясь от быстрой ходьбы, он говорил о том, как он несчастен, заклинал
ее сжалиться над ним, обещал делать все, что она пожелает, лишь бы она его
простила. Он умолял ее уехать с ним куда-нибудь далеко, предостерегал, что
она скоро наскучит Стрикленду. Когда он рассказал мне об этой безобразной
сцене, я вышел из себя. До такой степени утратить рассудок и чувство
собственного достоинства! Он сделал решительно все, чтобы добиться
презрения жены, ибо нет жестокости более страшной, чем жестокость женщины
к мужчине, который любит ее, но которого она не любит; в ней не остается
больше ни доброты, ни терпимости, одно только безумное раздражение. Бланш
Стрев внезапно остановилась и наотмашь ударила мужа по лицу. Затем,
пользуясь его растерянностью, убежала наверх, в мастерскую. И все это
молча, без единого слова.
Рассказывая об этом, Стрев схватился за щеку, словно еще чувствуя боль
от удара; при этом в глазах его стояла душераздирающая тоска и забавное
недоумение. Он был похож на побитого школьника, и я, от души жалея его,
едва удерживался от смеха.
Затем он стал ежедневно бродить возле лавок, в которых она делала
покупки, и, стоя за углом или на другой стороне улицы, смотрел, как она
проходит мимо. Заговаривать с нею он больше не отваживался, но старался
вложить во взгляд своих круглых глаз всю мольбу, переполнявшую его сердце.
Он, кажется, надеялся, что вид его страданий смягчит ее. Она его попросту
не замечала. Даже не потрудилась поискать другую дорогу или изменить время
своего хождения по лавкам. В ее равнодушии была немалая доля жестокости;
может быть, ей даже нравилось мучить его. Я не понимал, за что она его
возненавидела.
Я упрашивал Стрева образумиться. Нельзя же быть такой тряпкой!
- Все это тебя до добра не доведет, - говорил я. - Лучше бы ты
хорошенько отколотил ее. Тогда бы она перестала тебя презирать.
Я советовал ему уехать на время домой. Он часто рассказывал мне о тихом
городке на севере Голландии, где и сейчас жили его родители, люди очень
скромные. Отец его был плотник. Их опрятный старый домишко из красного
кирпича стоял на берегу заброшенного канала. Улицы там были широкие и
безлюдные. Уже двести лет городок умирал, но дома еще сохраняли величавую
простоту доброго старого времени. В них некогда жили в покое и довольстве
богатые купцы, посылавшие свои товары в далекую Индию, и обветшалые
здания, казалось, были еще проникнуты ароматом тех счастливых дней.
Берегом канала можно было выйти в зеленеющие поля, где там и сям стояли
ветряные мельницы и белые с черным коровы лениво пощипывали траву. Мне
казалось, что в этих краях, полных воспоминаний детства, Дирк Стрев сумеет
позабыть о своем несчастье. Но он не хотел уезжать.
- Я должен быть здесь на случай, если понадоблюсь ей, - твердил он. -
Вдруг случится что-нибудь ужасное, а меня здесь не будет.
- А что, по-твоему, должно случиться?
- Не знаю, но мне страшно.
Я пожал плечами.
Несмотря на все свое горе, Дирк Стрев оставался комической фигурой.
Если бы он хоть немножко похудел и осунулся, он, наверно, возбуждал бы
жалость. Но ничего подобного с ним не случилось. Он был по-прежнему кругл,
как шар, и его налитые красные щеки блестели, точно спелые яблоки. Своей
щеголеватой опрятности Дирк тоже не утратил и ходил, как обычно, в изящном
черном костюме и в котелке, который был ему маловат и потому сидел на
голове как-то лихо и весело. Дирк уже успел обзавестись брюшком, которое
ничуть не уменьшалось от всех его горестей. Он теперь больше чем
когда-либо походил на преуспевающего коммивояжера. Очень печально, когда
внешность человека находится в таком несоответствии с его душой. В данном
случае страсть Ромео пылала в теле сэра Тоби Белча. У Дирка было нежное,
великодушное сердце и повадки шута, безошибочное чувство красоты и умение
писать только пошлые картинки, удивительная душевная деликатность и
вульгарные манеры. Он проявлял немало такта в чужих делах, но в своих
собственных отличался удивительной бестактностью. Да, жестокую шутку
сыграла старуха природа, когда соединила в одном человеке столь
противоречивые качества и столкнула его лицом к лицу с беспощадной и
равнодушной вселенной.
