Сомерсет Моэм. Пироги и пиво, или Скелет в шкафу
Содержание:
Страница 1
Страница 2
Страница 3
страница 4
страница 5
страница 6
Когда на следующее утро мне принесли газеты и письма, среди них был и
ответ на записку, которую я оставил мисс Феллоуз. Он гласил, что мистер
Элрой Кир ожидает меня в час пятнадцать в своем клубе на
Сент-Джеймс-стрит. Около часа я заглянул в собственный клуб и выпил
коктейль - на то, что меня угостит коктейлем Рой, я не особенно надеялся.
Потом я не спеша прошелся по Сент-Джеймс-стрит, разглядывая витрины
магазинов, и так как до назначенного времени оставалось еще несколько
минут (я не хотел быть чересчур пунктуальным), то я зашел в аукционный зал
Кристи посмотреть, не приглянется ли мне там что-нибудь. Аукцион уже
начался, и стоявшие кучкой смуглые низкорослые люди передавали друг другу
серебряные викторианские вещи, а аукционист, скучающим взглядом следя за
их движениями, монотонно бормотал: "Предложено десять шиллингов,
одиннадцать, одиннадцать с половиной..." Было начало июня, стояла
прекрасная погода, воздух на улице был чист и прозрачен, и от этого
картины на стенах аукционного зала казались очень тусклыми. Я вышел. Люди
шли по улице весело и беззаботно, как будто им в душу проник покой этого
дня, и среди своих дел они с удивлением ощутили внезапное желание
остановиться и вглядеться в картину жизни.
Клуб Роя принадлежал к числу степенных. В вестибюле находились лишь
швейцар преклонных лет и рассыльный, и мне неожиданно пришла в голову
печальная мысль, что все члены клуба отправились хоронить метрдотеля.
Когда я произнес фамилию Роя, рассыльный повел меня в пустой коридор, где
я оставил шляпу и трость, а потом в пустой холл, стены которого были
увешаны портретами государственных мужей эпохи Виктории в натуральную
величину. Рой встал с кожаного дивана и радостно поздоровался со мной.
- Пойдемте прямо наверх? - сказал он.
Я оказался прав, полагая, что он не угостит меня коктейлем, и похвалил
себя за предусмотрительность. Он повел меня по величественной парадной
лестнице, покрытой тяжелым ковром; ни единой души не попалось нам
навстречу. Мы вошли в столовую для гостей, где тоже оказались
единственными посетителями. Это была комната солидных размеров, очень
чистая и белая, с большим окном, украшенным роскошными лепными гирляндами.
Мы уселись около него, и сдержанный официант подал нам карточку. Говядина,
баранина, холодная лососина, пирог с ревенем, пирог с крыжовником...
Пробегая этот неизбежный список, я вздохнул при мысли о ресторанах за
углом, где была французская кухня, кипела жизнь и сидели хорошенькие,
накрашенные женщины в летних платьях.
- Рекомендую паштет из телятины с ветчиной, - сказал Рой.
- Ладно.
- Салат я смешаю сам, - сказал он официанту небрежно, но властно, а
потом, еще раз взглянув в карточку, великодушно добавил:
- А как насчет спаржи?
- Очень хорошо.
Он сделался еще величественнее.
- Спаржу на двоих, и скажите шефу, чтоб выбрал сам. Ну, а что бы вы
хотели выпить? Что вы скажете о бутылке рейнвейна? Мы здесь большие
любители рейнвейна.
Когда я согласился, он велел официанту позвать управляющего винным
погребом. Я не мог не восхищаться тем властным, но безукоризненно вежливым
тоном, каким он отдавал приказания. Чувствовалось, что именно так должен
хорошо воспитанный король посылать за каким-нибудь своим фельдмаршалом.
Дородный управляющий в черном костюме с серебряной цепью на шее - знаком
своей должности - поспешил явиться с картой вин в руках. Рой кивнул ему со
сдержанной фамильярностью.
- Здравствуйте, Армстронг. Мы хотим "Либфраумильх" двадцать первого
года.
- Хорошо, сэр.
- Много его еще осталось? Знаете, ведь больше его не достать.
- Боюсь, что нет, сэр.
- Ну, нечего тревожиться раньше времени. Верно, Армстронг?
Рой добродушно улыбнулся управляющему. Опыт многолетнего общения с
членами клуба подсказал тому, что это замечание требовало ответа.
- Да, сэр.
Рой засмеялся и взглянул на меня. Занятный человек этот Армстронг.
- Так вот, заморозьте его, Армстронг. Не слишком, а в самую меру.
Покажите моему гостю, что мы здесь понимаем в этом толк.
Он повернулся ко мне.
- Армстронг служит у нас уже сорок восемь лет.
Когда управляющий ушел, Рой сказал:
- Надеюсь, вы не пожалеете, что пришли сюда. Здесь тихо, и мы сможем
как следует поговорить. Давненько нам это не удавалось. А вы как будто в
прекрасной форме.
Это привлекло мое внимание к внешности Роя.
- Но до вас мне далеко, - ответил я.
- Плоды честной, трезвой и праведной жизни, - засмеялся он. - Много
работы. Много спорта. Как ваши успехи в гольфе? Надо будет нам как-нибудь
сыграть партию.
Я знал, что Рой прекрасно играет в гольф и что меньше всего он
стремится к тому, чтобы потерять целый день с посредственным игроком вроде
меня. Но я почувствовал, что мне ничего не грозит, если даже я и приму
столь неопределенное приглашение.
Рой выглядел воплощением здоровья. В его вьющихся волосах появилась
сильная проседь, но она ему шла и делала еще моложе его открытое,
загорелое лицо. Глаза его, глядевшие на мир с таким неподдельным
чистосердечием, были ясны и чисты. Он уже утратил былую стройность, и я не
удивился, что, когда официант принес булочки, Рой попросил для себя
диетических хлебцев. Легкая полнота лишь усугубляла его достоинство: она
придавала больший вес его словам. Из-за того, что его движения стали более
неторопливыми, чем раньше, вас охватывало приятное чувство доверия к нему;
он так плотно заполнял свое кресло, что трудно было отделаться от
впечатления, будто он сидит на постаменте.
Не знаю, удалось ли мне, излагая здесь разговор Роя с официантом,
показать, что его беседа обычно не отличалась ни остроумием, ни блеском,
но он говорил непринужденно и так много смеялся, что иногда казалось,
будто его слова и вправду остроумны. У него всегда находилось что сказать,
и он мог обсуждать злободневные темы с такой легкостью, что его
собеседники не чувствовали никакого напряжения мысли.
Писатели всю жизнь работают над словом, и многим из них свойственна
дурная привычка слишком точно подбирать выражения в разговоре. Сами того
не замечая, они правильно строят фразы, означающие именно то, что они
хотят сказать, - ни больше и ни меньше. Этим они несколько отпугивают лиц
из высших слоев общества, чей лексикон ограничен их нехитрыми духовными
потребностями, и такие лица не без колебаний вступают с ними в беседу. С
Роем никто никогда не чувствовал подобного стеснения. С
танцором-гвардейцем он мог разговаривать, пользуясь совершенно понятными
ему словами, с графиней - любительницей скачек - мог вести беседу на языке
конюхов. О нем с восторгом и облегчением говорили, что он ничуть не похож
на писателя. Не было комплимента, который доставлял бы ему большее
удовольствие.
Благоразумные люди всегда употребляют множество ходячих фраз,
общепринятых эпитетов, глаголов, смысл которых известен лишь тем, кто
вращается в определенном кругу; эти дешевые блестки украшают светскую
беседу и избавляют от необходимости думать. Американцы, самые
изобретательные люди на земле, довели такой способ до столь высокого
совершенства и выдумали столь широкий ассортимент многозначительных
банальностей, что могут вести занимательный и оживленный разговор, ни на
мгновение не задумываясь над тем, что говорят. Это освобождает их мозг для
размышления о более важных вопросах - например, о большом бизнесе или о
прелюбодеянии. У Роя тоже был обширный репертуар, а чутьем на модные
словечки он обладал безошибочным; они в изобилии, но всегда к месту
уснащали его речь, и он вставлял их каждый раз с радостной готовностью,
как будто только сию минуту их породило его плодотворное воображение.
На этот раз он говорил о том о сем, о наших общих знакомых, о новых
книгах, об опере. Он был очень весел. Он всегда отличался
жизнерадостностью, но сегодня от его веселья просто захватывало дух. Он
сетовал на то, что мы так редко видимся, и с той прямотой, которая была
одной из его приятнейших черт, говорил мне, как он меня любит и какого
высокого обо мне мнения. Я чувствовал, что должен ответить ему тем же
дружелюбием. Он расспрашивал меня о книге, которую писал я, а я
расспрашивал его о книге, которую писал он. Мы пожаловались друг другу,
что ни один из нас не пользуется тем успехом, какого заслуживает. Мы съели
паштет из телятины с ветчиной, и Рой рассказал мне, как он смешивает
салат. Мы пили рейнвейн и одобрительно причмокивали губами.
А я все думал, когда же он доберется до сути дела. Я не мог заставить
себя поверить, что в разгар лондонского сезона Элрой Кир способен
потратить целый час на собрата по перу, который не ведет критического
раздела и не пользуется никаким влиянием решительно нигде, - только для
того, чтобы поговорить о Матиссе, русском балете и Марселе Прусте. Кроме
того, за его весельем я смутно чувствовал, что он как будто чего-то ждет.
Не знай я, что он процветает, я бы заподозрил его в намерении занять у
меня сотню фунтов.
Дело шло к тому, что обед кончится, а ему так и не представится случай
высказаться. Я знал, что он осторожен. Может быть, он решил, что лучше
воспользоваться этой первой после столь долгой разлуки встречей лишь для
восстановления дружеских отношений, и рассматривал нашу приятную, обильную
трапезу лишь как приманку?
- Пойдемте пить кофе в соседнюю комнату? - предложил он.
- Пожалуйста.
- По-моему, там удобнее.
Я прошел за ним в другую комнату, гораздо более просторную, с огромными
кожаными креслами и необозримыми диванами; на столах здесь лежали газеты и
журналы. В углу вполголоса разговаривали два старых джентльмена. Они
враждебно взглянули на нас, но это не помешало Рою дружески их
приветствовать.
- Здравствуйте, генерал, - воскликнул он, весело кивнув головой.
Я постоял у окна, глядя на открывавшийся за ним радостный день, и
пожалел, что плохо знаю исторические события, связанные с
Сент-Джеймс-стрит. К моему стыду, я не знал даже названия клуба напротив,
а спросить Роя боялся, чтобы он не начал презирать меня за незнание вещей,
известных каждому приличному человеку. Он подозвал меня, спросил, буду ли
я пить с кофе коньяк, и, когда я отказался, продолжал настаивать. Клуб
славился своим коньяком. Мы сели рядом на диван у элегантного камина и
закурили сигары.
- Здесь со мной обедал Эдуард Дриффилд, когда в последний раз перед
смертью был в Лондоне, - небрежно сказал Рой. - Я заставил старика
попробовать наш коньяк, и он был в восторге. В прошлое воскресенье я
побывал в гостях у его вдовы.
- В самом деле?
- Она передавала вам всяческие приветы.
- Очень мило с ее стороны. Я не думал, что она меня помнит.
- Ну как же, конечно, помнит. Вы обедали там лет шесть назад, верно?
Она говорит, что старик был так рад вас видеть.
- Она-то, по-моему, была не очень рада.
- О нет, вы ошибаетесь. Ну, конечно, ей приходилось соблюдать большую
осторожность. Старика просто осаждали люди, которые хотели с ним
увидеться, и она должна была беречь его силы. Она всегда боялась, что он
переутомится. Уж если на то пошло, вообще удивительно, как это он у нее
продержался, да еще в здравом уме и твердой памяти, до восьмидесяти
четырех лет. После его смерти я довольно-таки часто ее видел. Она очень
одинока. В конце концов, она двадцать пять лет только и делала, что
ухаживала за ним. А это, знаете, нелегко. Мне ее вправду жаль.
- Она сравнительно молода. Пожалуй, еще выйдет замуж.
- О нет, она не сможет этого сделать. Это было бы ужасно.
Мы пригубили коньяк и помолчали.
- Вы, кажется, один из тех немногих, кто знал Дриффилда, пока он еще не
пользовался известностью. Вы когда-то часто с ним виделись, верно?
- Более или менее. Я был почти мальчишкой, а он уже был в летах. Так
что закадычными приятелями мы не были.
- Может быть, и нет, но вы, наверное, знаете о нем много такого, чего
другие не знают.
- Пожалуй, да.
- А вам никогда не приходило в голову написать о нем воспоминания?
- Что вы, конечно нет!
- А не кажется ли вам, что вы должны это сделать? Это же был один из
великих романистов нашего времени. Последний из викторианцев. Исполин.
Если каким-нибудь книгам, написанным за последние сто лет, суждено
бессмертие, то это его романы.
- Сомневаюсь. Мне они всегда казались довольно скучными.
Рой поглядел на меня смеющимися глазами.
- Как это похоже на вас! Во всяком случае, вы должны признать, что
находитесь в меньшинстве. Я, не стыдясь, сознаюсь, что читал его книги не
раз и не два, а раз по пять, и с каждым разом они кажутся мне лучше и
лучше. Вы читали, что писали о нем после его смерти?
- Кое-что.
- Единодушие было просто потрясающим. Я прочел все.
- Но если везде говорилось одно и то же, стоило ли все читать?
Рой добродушно пожал плечами, но не ответил.
- По-моему, великолепно выступил "Таймс литерари сапплмент". Старик был
бы рад, если бы прочел. Я слышал, что "Куортерли" готовит о нем статью в
следующем номере.
- А я все равно считаю, что романы у него довольно скучные.
Рой снисходительно улыбнулся.
- Вас не смущает то, что ваше мнение расходится со всеми авторитетами?
- Ничуть. Я пишу уже тридцать пять лет, и вы не можете себе
представить, сколько писателей на моих глазах были провозглашены гениями,
час-другой наслаждались славой и погружались в забвение. Любопытно, что
потом с ними случилось. Умерли они, или попали в сумасшедший дом, или
где-нибудь служат? Может быть, они живут в захолустных деревушках и
украдкой дают почитать свои книги местному доктору и старым девам из
благородных семей? А может, их все еще считают великими людьми в
каком-нибудь итальянском пансионе?
- Да, это неудачники. Я знавал таких.
- Вы даже читали о них лекции.
- Приходится. Почему не помочь людям, если можешь и если знаешь, что из
них все равно ничего не получится? Черт возьми, можем же мы себе позволить
быть великодушными! И потом, у Дриффилда нет с ними ничего общего. В
полном собрании его сочинений тридцать семь томов, и последний экземпляр
был продан на аукционе у Сотби за семьдесят восемь фунтов. Это говорит
само за себя. Тиражи его книг росли из года в год и в прошлом году были
больше, чем когда-либо раньше. Можете мне поверить, эти цифры показывала
мне миссис Дриффилд, когда я был там в последний раз. Дриффилд останется
навсегда.
- Кто знает?
- Ну, по-вашему, вы все знаете, - съязвил Рой в ответ, но я не
смутился. Я знал, что мои слова раздражают его, и это доставляло мне
удовольствие.
- По-моему, первые впечатления, оставшиеся у меня с детства, были
правильными. Мне говорили, что Карлайл - великий писатель, и мне было
очень стыдно, когда я убедился, что не могу прочесть "Французскую
революцию" и "Сартор ресартус". А кто их читает теперь? Чужие мнения
казались мне вернее моих собственных, и я заставлял себя считать
великолепным писателем Джорджа Мередита. Но про себя я думал, что он пишет
выспренне, неискренне и многословно. Сейчас многие так считают. Мне
говорили, что культурный молодой человек должен восхищаться Уолтером
Патером, и я им восхищался, но, боже мой, какая скучища его "Мариус"!
- Ну, конечно, Патера, по-моему, теперь в самом деле никто не читает, и
от Мередита уже ничего не осталось, а что до Карлайла, то это попросту
претенциозный болтун...
- Но вы не представляете, как уверены были все в их бессмертии тридцать
лет назад.
- И вы никогда не делали ошибок?
- Одну или две. Я и наполовину так не ценил Ньюмена, как ценю сейчас, а
звонкие четверостишия Фицджеральда нравились мне гораздо больше, чем
теперь. Я не смог одолеть "Вильгельма Мейстера" Гете, а теперь считаю его
шедевром.
- А что из того, что казалось вам хорошим тогда, все еще вам нравится?
- Ну, "Тристрам Шенди", и "Эмилия", и "Ярмарка тщеславия". "Мадам
Бовари", "Пармская обитель" и "Анна Каренина". И Вордсворт, и Китс, и
Верлен.
- Вы, конечно, извините, но я позволю себе заметить, что это не
особенно оригинально.
- Пожалуйста. Я и не думаю, что это оригинально. Но вы спросили, почему
я доверяю своему собственному суждению, и я попытался объяснить: что бы я
ни утверждал из робости и из уважения к тогдашнему просвещенному мнению,
на самом деле я не восхищался некоторыми авторами, которых тогда считали
достойными восхищения. И время как будто показало, что я был прав. А то,
что мне тогда откровенно и инстинктивно нравилось, выдержало испытание
временем и для меня, и для критики вообще.
Рой помолчал. Он заглянул в свою чашку - не знаю, хотел ли он
посмотреть, не осталось ли там еще кофе, или пытался найти что сказать. Я
поднял глаза на часы над камином. Через минуту я смогу уйти, не нарушая
приличий. Может быть, я все-таки ошибался и Рой пригласил меня лишь для
того, чтобы поболтать о Шекспире и о музыкальных новинках? Я упрекнул себя
за то, что так дурно о нем думал, и бросил на него сочувственный взгляд.
Если такова была его единственная цель, это могло означать одно: он устал
и разочарован. Такое бескорыстие могло свидетельствовать лишь о том, что,
по крайней мере в данный момент, у него на душе скверно.
Но он заметил, что я посмотрел на часы, и заговорил:
- Не понимаю, как вы можете отрицать, что, если человек на протяжении
шестидесяти лет пишет книгу за книгой и пользуется все растущей
популярностью, - значит, в нем что-то есть? Ведь в Ферн-Корте целые шкафы
забиты переводами книг Дриффилда на языки всех цивилизованных народов.
Конечно, я согласен, многое из того, что он написал, в наше время кажется
слегка старомодным. Он расцвел в неудачную эпоху, и у него осталась
склонность к пустословию. Большая часть его сюжетов мелодраматична. Но вы
должны согласиться, что одно достоинство у него есть - это чувство
прекрасного.
- В самом деле? - сказал я.
- В конце концов, это самое главное, а у Дриффилда нет такой страницы,
которая не была бы проникнута чувством прекрасного.
- Да? - сказал я.
- Жаль, что вас не было, когда мы поехали преподносить ему к
восьмидесятилетнему юбилею его портрет. Это было действительно памятное
событие.
- Я читал об этом в газетах.
- Знаете, там были не только писатели - это было очень представительное
общество: наука, политика, деловой мир, искусство, высший свет. Не часто
собирается такая коллекция знаменитостей, как та, что вышла тогда из
поезда в Блэкстебле. Все были ужасно тронуты, когда премьер вручил старику
орден "За заслуги". Он произнес прекрасную речь. Я не стыжусь сказать, что
у многих в тот день навернулись слезы на глаза.
- А Дриффилд тоже плакал?
- Нет, он держался на удивление спокойно. Он был как всегда - такой,
знаете, чуть застенчивый, скромный, с безупречными манерами. Он, конечно,
был полон благодарности, но немного суховат. Миссис Дриффилд боялась,
чтобы он не переутомился, и, когда мы сели обедать, он остался в кабинете,
а она велела отнести ему кое-что на подносе. Пока все пили кофе, я улизнул
к нему. Он курил трубку и глядел на портрет. Я спросил, понравился ли ему
портрет. Он ничего не ответил, только чуть улыбнулся. Потом он спросил,
как я считаю, можно ли ему вынуть зубные протезы, а я сказал, что нет и
что вся депутация сейчас придет прощаться. Потом я спросил, не думает ли
он, что это удивительные минуты. "Занятно, - сказал он. - Очень занятно".
По-моему, он был просто потрясен. В последние годы он очень неопрятно ел,
да и курил тоже - весь обсыпался табаком, когда набивал трубку. Миссис
Дриффилд не любила, чтобы он в таком виде показывался людям, но я-то,
конечно, был не в счет. Я почистил его, а потом все пришли пожать ему
руку, и мы возвратились в город.
Я встал.
- Ну, мне в самом деле пора. Я очень рад, что с вами повидался.
- Я сейчас собираюсь на закрытый вернисаж в Лестерскую галерею. Я там
кое-кого знаю. Если хотите, я вас проведу.
- Это очень любезно с вашей стороны, но они прислали мне приглашение.
Нет, я, пожалуй, не пойду.
Мы спустились по лестнице, и я взял шляпу. Когда мы вышли на улицу и я
повернул в сторону Пикадилли, Рой сказал:
- Я провожу вас до угла.
Он зашагал со мной в ногу.
- Вы ведь знали его первую жену?
- Чью?
- Дриффилда.
- А! - Я уже забыл о нем. - Да.
- Хорошо знали?
- Достаточно хорошо.
- Кажется, она была просто ужасна.
- Этого я что-то не припомню.
- Как будто страшно вульгарная женщина. Ведь она была буфетчицей, да?
- Верно.
- Не понимаю, как его угораздило на ней жениться. Я везде слышал, что
она изменяла ему на каждом шагу.
- Да, на каждом шагу.
- Вы вообще-то помните, какая она была?
- Прекрасно помню. - Я улыбнулся. - Она была прелесть.
Рой усмехнулся.
- Большинство о ней другого мнения.
Я промолчал. Мы дошли до Пикадилли, и я, остановившись, протянул ему
руку. Он пожал ее, но, как мне показалось, без своей обычной сердечности.
У меня осталось впечатление, будто он разочарован нашей встречей. Я не мог
понять почему. Он не добился от меня, чего хотел, по той простой причине,
что не дал мне ни малейшего намека на то, что бы это могло быть. Не спеша
шагая мимо аркады отеля "Риц" и вдоль ограды парка до угла Хаф-Мун-стрит,
я размышлял, не было ли мое поведение более обычного отпугивающим. Ясно,
что Рой счел случай неподходящим, чтобы просить меня о каком-то одолжении.
Я свернул на Хаф-Мун-стрит. После веселой суматохи Пикадилли здесь
царила приятная тишина. Это была почтенная, респектабельная улица. В
большинстве домов здесь сдавались квартиры, но об этом не извещали
вульгарные объявления: на некоторых об этом гласили начищенные до блеска
медные таблички, какие вывешивают врачи, на окнах других было аккуратно
выведено: "Квартиры". На одном-двух особенно благопристойных домах просто
была обозначена фамилия владельца: не зная, в чем дело, можно было
подумать, что здесь помещается портной или ростовщик. В отличие от
Джермин-стрит, где тоже сдают комнаты, здесь не было такого напряженного
уличного движения; только кое-где у дверей стояли пустые шикарные машины
да иногда такси высаживало какую-нибудь пожилую леди. Чувствовалось, что
здесь живут не веселые обитатели Джермин-стрит с их чуть сомнительной
репутацией - любители скачек, встающие по утрам с головной болью и
требующие рюмочку, чтобы прийти в себя, - а респектабельные дамы,
приехавшие из провинции на шесть недель в разгар лондонского сезона, и
пожилые джентльмены, принадлежащие к клубам, куда не всякого пускают.
Чувствовалось, что они из года в год приезжают в один и тот же дом и,
может быть, знавали его владельца, еще когда он был в услужении. Моя
хозяйка мисс Феллоуз когда-то служила кухаркой в нескольких очень хороших
домах, но вы бы никогда об этом не догадались, увидев ее идущей за
покупками на рынок. Она не была ни толстой, ни краснолицей, ни неряшливой,
какими мы обычно представляем себе кухарок: это была женщина средних лет,
худая, с решительным выражением лица; держалась она очень прямо, одевалась
скромно, но по моде, красила губы и носила монокль. Она отличалась
деловитостью, хладнокровием, спокойным цинизмом и брала очень дорого.
Я снимал у нее комнаты в первом этаже. Гостиная была оклеена старыми
обоями под мрамор, а на стенах висели акварели, изображавшие всякие
романтические сцены: кавалеров, расстающихся со своими дамами, и рыцарей
былых времен, пирующих в роскошных залах. В комнате стояли высокие
папоротники в горшках, а кресла были обиты выцветшей кожей. Комната чем-то
странно напоминала о восьмидесятых годах, только за окном вместо
собственных экипажей проезжали "крайслеры". Окна задергивались занавесями
из тяжелого красного репса.
В этот день у меня было много дел, но разговор с Роем и то ощущение,
которое, не знаю почему, сильнее обычного охватило меня, как только я
вошел в свою комнату, - ощущение позавчерашнего дня, продолжающего жить в
памяти еще не старых людей, - все это побуждало к тому, чтобы погрузиться
в воспоминания. Как будто меня обступили все, кто когда-то жил в этой
комнате, с их старомодными манерами, в странных одеждах: мужчины с
подстриженными бачками и в сюртуках, женщины в юбках с турнюрами и в
оборках. Отдаленный городской шум, который я не то слышал, не то воображал
(дом стоял в самом конце Хаф-Мун-стрит), и прелесть солнечного июньского
дня (le vierge, le vivace et le bel aujourd'hui [начало стихотворения
Ст.Малларме "Лебедь"]) придали моим грезам особую остроту, не лишенную
приятности. Казалось, прошлое, в которое я вглядывался, потеряло свою
реальность, и я как будто из заднего ряда темной галерки смотрел сцену из
какой-то пьесы. Но возникавшие передо мной картины не смазывались, как в
жизни, когда непрестанная толчея впечатлений лишает их отчетливости, а
были четкими, резкими и определенными, как пейзаж, тщательно выписанный
художником середины викторианской эпохи.
По-моему, жизнь сейчас стала интереснее, чем сорок лет назад, и мне
кажется, что люди стали общительнее. Конечно, может быть, тогда они были
достойнее и добродетельнее или, как говорят, мудрее. Не знаю; знаю только,
что они были сварливее, слишком много ели, частенько слишком много пили и
вели слишком малоподвижную жизнь. У них вечно была не в порядке печень, а
нередко - и пищеварение. Они были раздражительны. Я говорю не о Лондоне,
которого совершенно не знал, пока не стал взрослым, и не о знати,
увлекавшейся охотой; я имею в виду провинцию и людей помельче -
джентльменов с небольшим доходом, священников, отставных офицеров и тому
подобных, тех, кто составлял местное общество. Их жизнь была невероятно
скучной. В гольф тогда не играли; кое-где были скверные теннисные корты,
но играла в теннис лишь молодежь; раз в год в собрании устраивали танцы; в
послеобеденное время те, у кого были экипажи, ездили кататься, а остальные
"делали моцион"!
Конечно, они не сознавали, что лишены развлечений, о существовании
которых и не подозревали, и увеселяли себя тем, что время от времени
устраивали маленькие приемы (чай, на который приходили со своими
музыкальными инструментами и исполняли песни Мод Валери Уайт и Тости); но
дни тянулись долго, и люди скучали. Соседи, обреченные прожить до конца
своих дней в миле друг от друга, ссорились не на жизнь, а на смерть и,
ежедневно встречаясь в городе, не здоровались на протяжении двадцати лет.
Они были тщеславны, упрямы и своенравны. Такая жизнь нередко порождала
необычные типы: люди не были так похожи друг на друга, как сейчас, и
создавали себе некоторую известность своими причудами, но поладить с ними
было нелегко. Может быть, мы в самом деле легкомысленны и беззаботны, но
мы не питаем друг к другу такой подозрительности. Мы грубоваты, но
добродушны, более уживчивы и не так чванливы.
Я жил у дяди и тети на окраине маленького приморского городка в Кенте.
Город назывался Блэкстебл, и дядя был в нем приходским священником. Тетя
происходила из очень знатной, но обедневшей немецкой семьи и принесла с
собой в приданое только письменный стол-маркетри, изготовленный по заказу
одного из ее предков в семнадцатом веке, и набор бокалов. К тому времени,
как я появился на сцене, из них осталось лишь несколько штук, служивших
украшением гостиной. Мне очень нравился выгравированный на них большой
герб. Там было не знаю сколько полей, значение которых тетя объясняла мне
с полной серьезностью, прекрасные геральдические звери и невероятно
романтичный шлем, возвышавшийся над короной. Тетя была простодушная,
кроткая и благожелательная старая леди, но, хоть она и прожила тридцать
лет замужем за скромным священником с очень небольшим доходом сверх
жалованья, она не забыла своего высокородного происхождения. Когда
соседний дом снял на лето богатый лондонский банкир, сейчас хорошо
известный в финансовых кругах, и мой дядя нанес ему визит (я полагаю,
главным образом ради того, чтобы добиться от него пожертвования в фонд
поощрения священнослужителей), она отказалась поехать к нему - ведь он был
не дворянин. И никто не упрекнул ее в снобизме: все сочли это вполне
естественным. У банкира был сын примерно моего возраста, и, уж не помню
как, я с ним познакомился. Я до сих пор не забыл, какой последовал спор,
когда я попросил разрешения пригласить его к нам. Разрешение было нехотя
дано, но побывать в гостях у него мне не позволили. Тетя сказала, что так
я, чего доброго, попрошусь в гости и к угольщику, а дядя добавил:
- Дурные знакомства портят хорошие манеры.
Каждое воскресенье банкир приходил в церковь на утреннюю службу и
каждый раз оставлял на блюде для пожертвований полсоверена. Но если он
думал, что его щедрость производит благоприятное впечатление, он сильно
ошибался. Об этом знал весь Блэкстебл, но все считали, что он лишь кичится
своим богатством.
Блэкстебл состоял из одной извилистой улицы, выходившей к морю, с
маленькими двухэтажными домами. Часть их составляли особняки, но немало
было и лавок. От этой улицы отходили короткие улочки, заканчивавшиеся с
одной стороны в поле, а с другой - в болотах. Гавань была окружена
лабиринтом узких кривых переулков. Уголь в Блэкстебл доставляли пароходами
из Ньюкасла, и в гавани кипела жизнь. Когда я подрос настолько, что мне
разрешили гулять одному, я часами бродил здесь, разглядывал грубоватых
перемазанных моряков в шерстяных фуфайках и смотрел, как разгружают уголь.
В Блэкстебле я и встретился впервые с Эдуардом Дриффилдом. Мне тогда
было пятнадцать лет, и я только что приехал на каникулы. В первое же утро
я взял полотенце и купальные трусы и отправился на пляж. Небо было чистое,
воздух горячий и прозрачный, а Северное море придавало ему особенный
привкус, так что просто жить и дышать было наслаждением. Зимой жители
Блэкстебла торопливо шагали по пустым улицам, съежившись и стараясь
подставить жгучему восточному ветру как можно меньшую поверхность тела. Но
теперь они никуда не спешили и стояли кучками между "Герцогом Кентским" и
расположенным чуть дальше по улице "Медведем и ключом". Слышался их
протяжный восточноанглийский говор; может быть, он и некрасив, но я до сих
пор по старой памяти нахожу в нем какое-то ленивое очарование. У них были
розовые лица с голубыми глазами и высокими скулами и светлые волосы. Они
производили впечатление чистых, честных и искренних людей. Не думаю, чтобы
они отличались особенным умом, но были бесхитростны и простодушны.
Выглядели они здоровыми и, несмотря на невысокий рост, были по большей
части сильны и подвижны. В то время уличного движения в Блэкстебле почти
не существовало, и кучкам людей, болтавших между собой там и сям на
дороге, почти не приходилось уступать место экипажам - разве что проезжала
двуколка доктора или фургон булочника.
Мимоходом я зашел в банк, чтобы поздороваться с управляющим, который
состоял у моего дяди церковным старостой, и, выходя оттуда, встретил
дядиного помощника. Он остановился, чтобы пожать мне руку. Его сопровождал
какой-то незнакомец, которому он меня не представил. Это был невысокий
бородатый человек, одетый довольно безвкусно: светло-коричневый костюм с
бриджами, туго обтягивающими ноги ниже колен, темно-синие чулки, черные
башмаки и шляпа с низкой тульей и широкими полями. Тогда бриджей почти не
носили, и я по молодости лет тут же решил, что это человек дурного тона.
Но пока я болтал с дядиным помощником, он дружелюбно смотрел на меня с
улыбкой в светло-голубых глазах. Я чувствовал, что ему ничего не стоит
присоединиться к нашему разговору, и принял надменный вид. Я не желал,
чтобы со мной заговорил этот мужлан, одетый в бриджи, как лесничий, а
фамильярно-добродушное выражение его лица меня возмущало. Сам я был одет
безукоризненно: белые фланелевые брюки, голубая фланелевая куртка с гербом
школы на нагрудном кармане и черно-белая шляпа с очень широкими полями.
Вскоре дядин помощник сказал, что ему пора идти (я был счастлив, потому
что никогда не отличался умением закончить уличный разговор и вечно сгорал
от застенчивости, тщетно поджидая удобного случая), но добавил, что после
обеда зайдет к нам, и попросил передать это дяде. Незнакомец кивнул и
улыбнулся мне на прощанье, но я смерил его ледяным взглядом. Я решил, что
он дачник, а с дачниками мы в Блэкстебле дела не имели, считая лондонцев
вульгарными. Мы говорили: ужасно, что каждый год сюда приезжает вся эта
городская шваль, но, конечно, это необходимо для блага торгового сословия.
Впрочем, даже оно вздыхало с некоторым облегчением, когда сентябрь
подходил к концу и Блэкстебл вновь погружался в свой обычный мир и покой.
Придя домой к обеду с еще мокрыми, прилипшими к голове волосами, я
сказал, что встретил дядиного помощника и что он после обеда придет.
- Сегодня ночью умерла старая миссис Шеперл, - объяснил дядя.
Дядиного помощника звали Гэллоуэй; это был высокий, тощий, нескладный
человек с растрепанными черными волосами и маленьким, болезненным смуглым
лицом. Вероятно, он был еще совсем молод, но мне казался пожилым. Говорил
он очень быстро и сильно жестикулировал. Из-за этого люди считали его
немного странным, и мой дядя не взял бы его к себе в помощники, если бы не
его огромная энергия: дядя был крайне ленив и очень обрадовался, что
нашелся человек, готовый принять на себя столько работы.
Покончив с делами, мистер Гэллоуэй зашел попрощаться с тетей, и она
пригласила его остаться пить чай.
- С кем это вы были сегодня утром? - спросил я его, как только он сел.
- О, это Эдуард Дриффилд. Я вас не познакомил, потому что не знал,
будет ли ваш дядя доволен таким знакомством.
- Я думаю, это было бы крайне нежелательно, - сказал дядя.
- А почему? Кто он такой? Он не из Блэкстебла?
- Он родился в нашем приходе, - сказал дядя. - Его отец был управляющим
у старой мисс Вульф в Ферн-Корте. Но они не принадлежали к нашей церкви.
- Он женился на девушке из Блэкстебла, - сказал мистер Гэллоуэй.
- И венчались, кажется, по нашему обряду, - сказала тетя. - Правда, что
она была буфетчицей в "Железнодорожном гербе"?
- Судя по ее виду, вполне могла быть, - ответил мистер Гэллоуэй с
улыбкой.
- Надолго они сюда?
- Да, как будто. Они сняли дом в том переулке, где церковь
конгрегационалистов.
Хотя новые улицы Блэкстебла, несомненно, имели названия, никто в городе
тогда их не знал и не употреблял.
- А он в церковь ходит? - спросил дядя.
- Еще не спрашивал, - ответил мистер Гэллоуэй. - Знаете, он вполне
образованный человек.
- Трудно поверить.
- Насколько я знаю, он кончил хэвершемскую школу и получил массу всяких
стипендий и призов. Его послали учиться в Уодхэм, но он сбежал и поступил
в матросы.
- Я слышал, что он человек довольно легкомысленный, - сказал дядя.
- Но он не похож на моряка, - заметил я.
- О, он это занятие бросил много лет назад. С тех пор кем он только не
перебывал.
- Всего понемногу, и ничего толком, - сказал дядя.
- А теперь, насколько мне известно, он писатель.
- Ну, это ненадолго.
Я никогда еще не видел писателя и заинтересовался.
- А что он пишет? - спросил я. - Книги?
- Кажется, - ответил дядин помощник, - и еще статьи. В прошлом году
весной он напечатал повесть. Он обещал дать ее почитать.
- На вашем месте я не стал бы тратить время на всякую чушь, - сказал
дядя, который никогда ничего не читал, кроме "Таймс" и "Гардиан".
- А как она называется? - спросил я.
- Он говорил мне название, но я забыл.
- Во всяком случае, тебе совершенно необязательно это знать, - сказал
дядя мне. - Я категорически возражаю против того, чтобы ты читал эту
дрянь. Самое лучшее для тебя - провести каникулы на воздухе. К тому же у
тебя, кажется, есть задание на лето?
Задание действительно было - "Айвенго". Я читал его, когда мне было
десять лет, и теперь перспектива перечитывать его и писать о нем сочинение
приводила меня в отчаяние.
Думая о том величии, которого достиг впоследствии Эдуард Дриффилд, я не
могу не улыбаться при воспоминании о том, как его персону обсуждали за
столом моего дяди. Недавно, после смерти Дриффилда, когда его почитатели
начали кампанию за то, чтобы он был погребен в Вестминстерском аббатстве,
нынешний блэкстеблский священник, третий по счету после моего дяди,
написал письмо в редакцию "Дейли мейл", в котором указал, что Дриффилд
родился в этом приходе и не только провел здесь многие годы, особенно на
протяжении последних двадцати пяти лет, но и сделал город местом действия
нескольких самых знаменитых своих книг; поэтому было бы естественно, чтобы
его прах покоился на том кладбище, где под сенью кентских вязов почиют в
мире его отец и мать. Блэкстебл был в восторге, когда вестминстерский
настоятель довольно резко отказал в разрешении захоронить Дриффилда в
аббатстве и миссис Дриффилд напечатала в газетах полное достоинства
открытое письмо, где выражала уверенность, что исполняет заветное желание
покойного мужа, хороня его среди простых людей, которых он так хорошо знал
и любил. Если только почтенные горожане Блэкстебла не изменились в корне с
тех пор, как я их знал, им должны были не очень понравиться эти слова
насчет "простых людей", но, как я узнал впоследствии, они так или иначе
всегда терпеть не могли вторую миссис Дриффилд.
Два или три дня спустя после обеда с Элроем Киром я, к своему
удивлению, получил письмо от вдовы Эдуарда Дриффилда. Оно гласило:
"Дорогой друг,
я слышала, что Вы на прошлой неделе имели долгий разговор с Роем об
Эдуарде Дриффилде, и была очень рада, узнав, что Вы так хорошо о нем
отзывались. Он часто говорил мне о Вас. Он восхищался Вашим талантом и был
так рад, когда Вы приехали к нам обедать. Я подумала - нет ли у Вас
каких-нибудь писем от него; если есть, не предоставите ли Вы мне их копии?
Я была бы очень рада, если бы смогла уговорить Вас приехать сюда ко мне на
два-три дня. Я теперь живу очень уединенно, здесь никто не бывает, так что
приезжайте, когда Вам будет угодно. Я с удовольствием снова повидаюсь с
Вами, и мы поболтаем о прежних временах. Я хочу попросить Вас об одном
одолжении и уверена, что ради моего дорогого покойного мужа Вы мне не
откажете.
Всегда искренне Ваша, Эми Дриффилд".
Я встречался с миссис Дриффилд лишь однажды, и она не вызывала у меня
особого интереса. Я не люблю, когда ко мне обращаются "дорогой друг", -
одного этого было бы достаточно, чтобы я не принял ее приглашения. Кроме
того, меня вообще возмутил самый тон письма: оно было написано так, что
какой бы повод для отказа я ни изобрел, все равно было бы совершенно
очевидно, что я просто не пожелал приехать. Писем от Дриффилда у меня не
было. Кажется, много лет назад я несколько раз получал от него коротенькие
записки, но тогда он был еще никому не известен, и, даже если бы я имел
привычку хранить письма, мне никогда не пришло бы в голову сохранить эти.
Откуда я мог знать, что его провозгласят величайшим романистом нашего
времени? Я заколебался только потому, что, по словам миссис Дриффилд, она
хотела о чем-то меня попросить. Это наверняка будет что-нибудь нудное, но
отказать было бы невежливо и, в конце концов, ее муж был человек весьма
достойный.
Письмо пришло рано утром, и после завтрака я позвонил Рою. Как только
его секретарь услышал мое имя, он соединил нас. Если бы я писал
детективный рассказ, я немедленно заподозрил бы, что моего звонка ждали, и
мои подозрения подтвердил бы бодрый и мужественный голос Роя. Это
неестественно, чтобы человек в столь ранний час проявлял такую
жизнерадостность.
- Надеюсь, я не разбудил вас? - сказал я.
- Конечно же нет! - Он залился здоровым смехом. - Я на ногах с семи
часов. Катался верхом в парке, а теперь как раз собираюсь завтракать.
Приезжайте - позавтракаем вместе.
- Я очень люблю вас, Рой, - ответил я, - но вы - не тот человек,
завтрак с которым мне доставил бы удовольствие. Кроме того, я уже
завтракал. Послушайте, я только что получил письмо от миссис Дриффилд с
просьбой приехать к ней в гости.
- Да, она говорила мне, что собирается вас пригласить. Мы можем поехать
вместе. У нее вполне приличный корт, и принимает она очень хорошо. Думаю,
вам понравится.
- А чего ей от меня нужно?
- Ну, вероятно, она хотела бы сказать вам это сама.
Голос Роя сделался настолько сладким, что мне пришло в голову: именно
так он объявил бы будущему отцу семейства о том, что его жена намерена
вскорости исполнить его заветное желание. Но на меня это не подействовало.
- Бросьте, Рой, - сказал я. - Старого воробья на мякине не проведешь.
Выкладывайте.
Наступила секундная пауза. Я почувствовал, что Рою мой тон не
понравился.
- Вы заняты сегодня утром? - спросил он вдруг. - Я хотел бы к вам
заехать.
- Хорошо, приезжайте. Я буду дома до двух.
- Я приеду через час.
Я повесил трубку, закурил и еще раз просмотрел письмо от миссис
Дриффилд.
Тот обед, о котором она писала, я прекрасно помнил. Как-то я несколько
дней отдыхал недалеко от Теркенбери у некой леди Ходмарш - неглупой и
хорошенькой американки, жены одного баронета, совершенно лишенного
интеллекта, но обладавшего очаровательными манерами. Вероятно, чтобы
скрасить монотонность семейной жизни, она часто принимала у себя людей,
имевших отношение к искусству, собирая разнообразную и оживленную
компанию. Представители знати и дворянства с изумлением и некоторой
робостью встречались у нее с художниками, писателями и актерами. Леди
Ходмарш не читала книг и не видела картин, написанных людьми, которым
оказывала гостеприимство, но ей нравилось их общество, и она любила
чувствовать свою причастность к миру искусства. Однажды разговор у нее
коснулся Эдуарда Дриффилда - самого знаменитого из ее соседей. Я заметил,
что когда-то очень хорошо его знал, и она предложила в понедельник, когда
большинство гостей возвратится в Лондон, съездить к нему пообедать. Я
заколебался: Дриффилда я не видел уже тридцать пять лет и не мог
предположить, чтобы он меня вспомнил, а если и вспомнил бы (впрочем, об
этом я умолчал), то, по всей вероятности, без особой радости. Но при этом
случился один молодой пэр - некий лорд Скеллион, который проявлял такой
бурный интерес к литературе, что, вместо того чтобы править Англией в
соответствии со всеми законами божескими и человеческими, тратил всю свою
энергию на сочинение детективных романов. Он выразил сильнейшее желание
повидать Дриффилда и, как только леди Ходмарш высказала свое предложение,
заявил, что это было бы восхитительно. Самой главной гостьей была одна
толстая молодая герцогиня, чье преклонение перед знаменитым писателем
оказалось настолько сильным, что она была готова отменить назначенные в
Лондоне дела и остаться здесь до самого вечера.
- Вот нас уже четверо, - сказала леди Ходмарш. - Думаю, больше они
принять и не смогут. Я сейчас же отправлю телеграмму миссис Дриффилд:
Мне ничуть не улыбалось явиться к Дриффилду в этой компании, и я
попытался охладить их пыл.
- Мы надоедим ему до смерти, - сказал я. - Он терпеть не может, когда
на него сваливается такая толпа незнакомых людей. Он же очень стар.
- Именно поэтому, если они хотят повидать его, пусть сделают это
сейчас. Долго он не протянет. А миссис Дриффилд говорит, что он любит
общество. У них бывают только доктор и священник, и наш визит будет для
него все-таки развлечением. Миссис Дриффилд говорила, что я всегда могу
привозить каких-нибудь интересных людей. Конечно, ей приходится быть очень
осторожной: к нему навязываются всякие люди, которые мечтают на него
поглазеть, и интервьюеры, и авторы, которые хотят, чтобы он прочел их
книги, и глупые восторженные женщины. Но миссис Дриффилд просто
удивительна. Она к нему никого не пускает, кроме тех, кого, как она
считает, ему нужно повидать. То есть он бы не выдержал и недели, если бы
принимал каждого, кто хочет с ним встретиться. Ей приходится беречь его
силы. Но к нам, конечно, все это не относится.
Ко мне-то, подумал я, это и в самом деле не относится; но, поглядев на
герцогиню и на лорда Скэллиона, я заметил, что про себя они тоже так
думают, и решил промолчать.
Мы поехали в светло-желтом "роллс-ройсе". Ферн-Корт находился примерно
в трех милях от Блэкстебла. Это был оштукатуренный дом, построенный,
вероятно, около 1840 года, некрасивый и без всяких претензий, но
основательный. И спереди и сзади по обе стороны двери выступали вперед по
два широких эркера, и еще два таких же эркера были на втором этаже. Низкую
крышу скрывал простой парапет. Дом был окружен садом, занимавшим около
акра, где деревья стояли, пожалуй, слишком часто, но выглядели хорошо
ухоженными, а из окна гостиной открывался красивый вид на леса и зеленую
низину. Гостиная была обставлена в точности так, как полагается обставлять
гостиную в скромном загородном доме, и от этого почему-то становилось
немного не по себе. На удобных креслах и большом диване были чистые чехлы
из яркого ситца, и занавески из того же ситца висели на окнах. На
маленьких чиппендейловских столиках стояли большие восточные вазы с
душистыми сухими лепестками. На кремовых стенах висели красивые акварели
работы художников, пользовавшихся популярностью в начале столетия. Повсюду
были изящно расположенные цветы, а на рояле стояли в серебряных рамках
фотографии знаменитых актрис, покойных писателей и младших представителей
царствующего дома.
Герцогиня, разумеется, воскликнула, что это чудная комната. Как раз
такая комната, в какой знаменитый писатель должен проводить остаток своих
дней.
Миссис Дриффилд приняла нас скромно, но уверенно. Это была женщина,
по-моему, лет сорока пяти, с резкими чертами маленького смуглого лица, в
черной шляпке, плотно облегавшей голову, и сером костюме. Стройная,
среднего роста, она выглядела оживленной, деловой и больше всего
напоминала овдовевшую дочь помещика, наделенную незаурядными
организаторскими способностями и заправляющую делами прихода.
Миссис Дриффилд познакомила нас с каким-то священником и дамой, которые
встали, когда мы вошли. Это оказался приходский священник Блэкстебла с
женой. Леди Ходмарш и герцогиня тут же принялись рассыпаться в
любезностях, как делают все высокопоставленные особы в разговоре с
низшими, чтобы показать, будто они не чувствуют никакой разницы в
положении.
Тут вошел Эдуард Дриффилд. Время от времени в иллюстрированных журналах
мне попадались на глаза его портреты, но, увидев его воочию, я испугался.
Дриффилд оказался меньше ростом, чем я его помнил, и очень худ. Редкие
серебристые волосы едва покрывали его голову, а чисто выбритое лицо
выглядело как будто прозрачным. У него были выцветшие голубые глаза с
красными веками. Казалось, душа еле держится в этом старом-старом
человеке. Он носил очень белые зубные протезы, и из-за этого его улыбка
производила впечатление натянутой и искусственной. Я в первый раз увидел
его без бороды, и оказалось, что у него тонкие, бледные губы. На нем был
новый, хорошо сшитый голубой шерстяной костюм, а из-за воротничка, на
два-три номера больше, чем нужно, виднелась морщинистая, тощая шея.
Аккуратный черный галстук был заколот жемчужной булавкой. Дриффилд
напоминал переодетого в обычное платье настоятеля собора, отправившегося
отдыхать в Швейцарию.
Миссис Дриффилд быстро окинула его взглядом и ободряюще улыбнулась:
вероятно, его безукоризненная внешность ее удовлетворила. Он поздоровался
с гостями, сказав каждому несколько вежливых слов. Когда очередь дошла до
меня, он заметил:
- Как это мило со стороны такого занятого и пользующегося успехом
человека - приехать в эту даль, чтобы повидаться со старым чудаком.
Я был немного огорошен: он говорил так, как будто никогда меня не
видел, и я испугался, не подумают ли мои спутники, что я хвастал, говоря о
нашем с ним прежнем близком знакомстве. Неужели он совершенно меня забыл?
- Сколько же лет прошло с тех пор, когда мы в последний раз виделись? -
сказал я, стараясь говорить бодро.
Он пристально поглядел на меня - вероятно, это продолжалось всего
несколько секунд, но мне они показались очень долгими, - и тут я вздрогнул
от неожиданности: он мне подмигнул. Это произошло так быстро, что никто,
кроме меня, не успел ничего заметить, и так не соответствовало достойному
облику старого человека, что я не поверил своим глазам. Уже в следующий
момент его лицо снова стало неподвижным, умным, благосклонным и
спокойно-выжидательным. В этот момент объявили, что обед подан, и мы
гурьбой пошли в столовую.
Столовая тоже представляла собой вершину изящного вкуса.
Чиппендейловский буфет украшали серебряные подсвечники. Мы сидели на
чиппендейловских стульях за чиппендейловским столом. Посередине в
серебряной вазе стояли розы, а вокруг - серебряные блюда с шоколадом и
мятными конфетами. Серебряные солонки были начищены до блеска и явно
относились к эпохе Георгов. На кремовых стенах висели меццотинто работы
сэра Питера Лели с изображением дам, а на камине стояли фигурки из
дельфтского фаянса. Прислуживали нам две девушки в коричневой форме, за
которыми миссис Дриффилд, не переставая оживленно болтать, внимательно
приглядывала. Мне было непонятно, как это она ухитрилась так вышколить
этих цветущих кентских девиц (их местное происхождение выдавали здоровый
цвет лица и высокие скулы). Обед был как раз такой, какой нужно,
приличный, но не парадный: рулет из рыбного филе под белым соусом, жареный
цыпленок с молодым картофелем и горошком, спаржа, пюре из крыжовника со
взбитыми сливками. И столовая, и обед, и обхождение - все в точности
соответствовало положению литератора с большой славой, но умеренными
средствами.
Как большинство жен литераторов, миссис Дриффилд любила поговорить и не
давала беседе на своем конце стола утихнуть; поэтому как бы нам ни
хотелось услышать, что говорит на другом конце ее муж, это оказалось
невозможно. Она была весела и полна энергии. Хотя слабое здоровье и
почтенный возраст Эдуарда Дриффилда вынуждал ее большую часть года жить за
городом, она тем не менее ухитрялась достаточно часто наведываться в
Лондон, чтобы быть в курсе всех событий, и вскоре она уже оживленно
обсуждала с лордом Скэллионом пьесы, идущие в лондонских театрах, и эти
ужасные толпы в Королевской академии. Ей пришлось ходить туда два раза,
чтобы посмотреть все картины, и все-таки на акварели времени не хватило.
Ей так нравятся акварели - они бесхитростны, а она так ненавидит
претенциозность.
Чтобы хозяин и хозяйка могли сидеть напротив друг друга, священник сел
рядом с лордом Скэллионом, а его жена - рядом с герцогиней. Герцогиня
развлекала ее беседой о жилищах рабочего класса, о которых она явно была
гораздо лучше осведомлена, чем жена священника, так что я мог
беспрепятственно наблюдать за Эдуардом Дриффилдом. Он разговаривал с леди
Ходмарш. По всей видимости, она рассказывала ему, как нужно писать романы,
и рекомендовала ему книги, которые он обязательно должен прочесть. Он
слушал ее, казалось, с вежливым интересом, время от времени вставляя
какое-нибудь замечание - слишком тихо, чтобы я мог расслышать, а когда она
отпускала шутку (она это делала часто, и нередко не без успеха), он
усмехался и поглядывал на нее с таким видом, как будто хотел сказать: "А
эта женщина вовсе не такая уж дура!" Мне вспомнилось прошлое, и я спросил
себя - любопытно, что он думает об этом великолепном обществе, о своей
прекрасно одетой супруге, такой деловой и уверенной в себе, и об изящной
обстановке, в которой живет? Я размышлял о том, не вспоминает ли он с
сожалением свою полную приключений молодость, нравится ли ему все это или
под его дружелюбной вежливостью скрывается страшная скука? Вероятно,
почувствовав, что я на него смотрю, он поднял на меня глаза. Его
задумчивый взгляд, мягкий и в то же время испытывающий, остановился на
мне, а потом - на этот раз ошибки быть не могло - он вдруг снова мне
подмигнул. В сочетании со старым, морщинистым лицом это было не просто
неожиданно - это ошарашивало: я не знал, что делать, и на всякий случай
улыбнулся.
Но тут герцогиня вмешалась в разговор на другом конце стола, и жена
священника повернулась ко мне.
- Вы знали его много лет назад, ведь верно? - спросила она тихо.
- Да.
Она оглянулась, не слушает ли нас кто-нибудь.
- Знаете, его жена боится, как бы вы не пробудили в нем старых
воспоминаний, которые могли бы причинить ему вред. Он ведь очень слаб и
может взволноваться от любой мелочи.
- Я буду очень осторожен.
- Просто удивительно, как она о нем заботится. Такая преданность - всем
нам пример. Она понимает, какое бесценное сокровище находится на ее
попечении. Ее самоотверженность невозможно описать.
Она еще понизила голос.
- Конечно, он очень стар, а со стариками иногда бывает нелегко, но я ни
разу не видела, чтобы она потеряла терпение. Она по-своему не меньше
достойна восхищения, чем он.
На такие замечания трудно что-то ответить, но я чувствовал, что ответа
от меня ждут.
- Я думаю, при данных обстоятельствах он выглядит прекрасно, -
пробормотал я.
- И всем этим он обязан ей.
После обеда мы перешли в гостиную и продолжали разговор стоя. Через
две-три минуты ко мне подошел Эдуард Дриффилд. Я в это время беседовал со
священником и, не в состоянии придумать ничего лучшего, восхищался
прелестным видом из окна. Обратившись к хозяину, я сказал:
- Я как раз говорил, как живописен этот ряд коттеджей там, внизу.
- Отсюда - да. - Дриффилд бросил взгляд на их неровный силуэт, и его
тонкие губы изогнулись в иронической усмешке. - В одном из них я родился.
Занятно, а?
Но тут к нам подошла миссис Дриффилд - воплощение веселья и
общительности. Ее голос был оживлен и мелодичен:
- О Эдуард, герцогине очень хотелось бы посмотреть твой кабинет. Она
вот-вот должна уезжать.
- Мне очень жаль, но я должна попасть на поезд в три пятнадцать из
Теркенбери, - сказала герцогиня.
Мы один за другим потянулись в кабинет Дриффилда. Это была большая
комната в другом конце дома, выходящая на ту же сторону, что и столовая, с
большим выступающим наружу окном. Комната была обставлена в точности так,
как преданная жена должна обставлять кабинет своего мужа-писателя. Все
здесь было аккуратнейшим образом прибрано, и большие вазы с цветами
напоминали о женской руке.
- Вот стол, за которым он написал все свои последние произведения, -
сказала миссис Дриффилд, закрывая лежавшую на нем переплетом вверх книгу.
- Он изображен на фронтисписе третьего тома роскошного издания его
сочинений. Это музейная вещь.
Мы восхищались столом, а леди Ходмарш, улучив минуту, когда никто на
нее не смотрел, потрогала снизу его крышку, чтобы удостовериться,
настоящий ли он. Миссис Дриффилд быстро и весело улыбнулась нам.
- Хотите посмотреть одну из его рукописей?
- С огромным удовольствием, - ответила герцогиня, - а потом я просто
должна лететь.
Миссис Дриффилд достала с полки рукопись, переплетенную в голубой
сафьян, и, пока все остальные гости благоговейно разглядывали ее, я
занялся книгами, которыми были заставлены все стены комнаты. Сначала, как
каждый автор, я окинул их взглядом, чтобы посмотреть, нет ли среди них
моих, но ни одной не нашел; зато здесь были все книги Элроя Кира и
множество романов в ярких обложках, которые выглядели подозрительно
нетронутыми. Я сообразил, что это книги, которые авторы присылают
Дриффилду в знак уважения к его таланту и, может быть, в надежде получить
в ответ несколько похвальных слов, которые можно было бы использовать для
рекламы. Но все книги были такие новенькие и так аккуратно расставлены,
что, по-моему, их читали очень редко. Стоял тут и оксфордский словарь, и
полные собрания большинства английских классиков в пышных переплетах -
Филдинг, Босуэлл, Хэзлитт и так далее, и еще много книг о море: я узнал
разноцветные тома лоций, изданных адмиралтейством. Было еще довольно много
книг по садоводству. Комната напоминала скорее не мастерскую писателя, а
мемориальный кабинет великого человека; я легко представил себе одинокого
туриста, случайно забредшего сюда от нечего делать, и ощутил затхловатый,
спертый запах музея, который почти никто не посещает. У меня возникло
подозрение, что если сейчас Дриффилд и читает что-нибудь, то это "Альманах
садовода" и "Мореходная газета", пачку номеров которой я заметил на столе
в углу.
Когда дамы посмотрели все, что хотели увидеть, мы попрощались с
хозяевами. Но леди Ходмарш отличалась большим тактом, и ей, вероятно,
пришло в голову, что хоть я и был главным поводом для визита, но почти не
имел возможности поговорить с Дриффилдом. Во всяком случае, уже в дверях
она сказала ему, одарив меня дружеской улыбкой:
- Мне было так интересно узнать, что вы с мистером Эшенденом знали друг
друга много лет назад. Он был хорошим мальчиком?
Дриффилд бросил на меня свой спокойный иронический взгляд. Мне
почудилось, что, если бы тут никого не было, он показал бы мне язык.
- Робок он был, - ответил он. - Я учил его ездить на велосипеде.
Мы снова сели в огромный желтый "роллс-ройс" и уехали.
- Он прелесть, - сказала герцогиня. - Я очень рада, что мы к нему
съездили.
- У него такие приятные манеры, не правда ли? - сказала леди Ходмарш.
- Не думали же вы, что он ест горошек с ножа? - спросил я.
- Очень жаль, что нет, - сказал Скэллион. - Это было бы так живописно.
- По-моему, это очень трудно, - заметила герцогиня. - Я много раз
пробовала, но горошины все время падают.
- А их нужно натыкать на нож, - сказал Скэллион.
- Вовсе нет, - возразила герцогиня. - Их нужно удерживать на плоской
стороне, а они катаются как черти.
- А как вам понравилась миссис Дриффилд? - спросила леди Ходмарш.
- По-моему, она на высоте, - ответила герцогиня.
- Он так стар, бедняжка, кто-то должен за ним присматривать. Вы знаете,
что она была больничной сиделкой?
- Разве? - удивилась герцогиня. - Мне казалось, она была его
секретаршей, или машинисткой, или чем-то в этом роде.
- Она очень мила, - вступилась леди Ходмарш за свою приятельницу.
- О да, вполне.
- Лет двадцать назад он долго болел, и она была у него сиделкой, а
потом он поправился и женился на ней.
- Странно, что мужчины делают такие вещи. Она же на много лет моложе
его. Ей ведь не больше - ну, сорока, сорока пяти.
- Нет, не думаю. Лет сорок семь. Мне говорили, что она очень много для
него сделала. То есть сделала из него вполне приличного человека. Элрой
Кир говорил мне, что до того он вел слишком богемную жизнь.
Как правило, писательские жены просто ужасны.
- Такая тоска иметь с ними дело, верно?
- Невероятная. Удивительно, как они сами этого не понимают.
- Бедняжки, они часто уверены, что люди считают их интересными, - тихо
сказал я.
Мы добрались до Теркенбери, высадили герцогиню на станции и поехали
дальше.
