Сомерсет Моэм. Пироги и пиво, или Скелет в шкафу
Содержание:
Страница 1
Страница 2
Страница 3
страница 4
страница 5
страница 6
Перебирая в памяти прошлое в ожидании Элроя Кира, я усмехнулся, когда
сравнил этот недостойный эпизод из забытого периода жизни Эдуарда
Дриффилда с невероятной респектабельностью его последних лет. Мне пришло в
голову: а не потому ли, что в годы моего отрочества окружающие нас люди
так мало ценили его как писателя, - не потому ли я никогда не мог увидеть
в нем те потрясающие достоинства, которые со временем стала приписывать
ему критика?
Его язык долго считали очень плохим, и в самом деле ощущение было
такое, будто он писал тупым огрызком карандаша; в его вымученном стиле
смешались архаизмы и просторечие, а его персонажи разговаривали так, как
не говорит ни один живой человек. Когда он в конце жизни диктовал свои
книги, его стиль, приобретя разговорную легкость, стал плавным и
водянистым; и тогда критики, вернувшись к произведениям поры его расцвета,
нашли, что там язык был сильным, выразительным и колоритным. Расцвет
Дриффилда пришелся на ту пору, когда были в моде изящные отрывки, и
некоторые описания из его книг попали во все хрестоматии английской прозы.
Особенно прославились его картины моря, весны в кентских лесах и заката на
Нижней Темзе. Мне следовало бы стыдиться, но, читая их, я всегда испытываю
неловкость.
Во времена моей молодости его книги расходились плохо, а одна или две
не были допущены в библиотеки; и все же восхищаться им считалось признаком
культуры. Его считали смелым реалистом. Это была удобная дубинка для
побиения филистеров. Кто-то в приступе вдохновения обнаружил, что его
моряки и крестьяне - поистине шекспировские типы, а когда собирались
вместе тонко понимающие натуры, их приводил в экстаз сдержанный соленый
юмор его деревенских персонажей. На это Эдуард Дриффилд не скупился. Когда
он вводил меня в корабельный кубрик или в трактир, у меня падало сердце: я
знал, что предстоит полдюжины страниц жаргона с остроумными высказываниями
о жизни, этике и бессмертии. Правда, и шекспировские комические герои
всегда наводят на меня скуку, а их бесчисленное потомство и вовсе
невыносимо.
Сильной стороной Дриффилда, вероятно, было изображение того круга
людей, который он знал лучше всего: фермеров и батраков, лавочников и
трактирщиков, шкиперов, помощников капитана, коков и матросов. Когда у
него появляются персонажи более высокого общественного положения, надо
полагать, даже его самым ярым почитателям становится немного не по себе.
Его джентльмены так невероятно благородны, его знатные леди так безгрешны,
так чисты и возвышенны - неудивительно, что выражаться они могут только
очень длинно и с большим достоинством. Женщины в его книгах какие-то
неживые. Но и здесь я должен добавить, что это только мое личное мнение;
широкая публика и самые видные критики единодушно соглашаются, что это
обаятельные примеры английской женственности - жизненные, величавые,
великодушные; их часто сравнивали с героинями Шекспира. Конечно, мы знаем,
что женщины обычно страдают запором, но изображать их в литературе так,
как будто они вовсе лишены заднего прохода, - по-моему, уж чрезмерная
галантность. Удивительно, как это может нравиться им самим.
Критики способны заставить мир обратить внимание на очень
посредственного писателя; мир может сходить с ума по писателю вовсе
недостойному: но в обоих случаях это не может продолжаться долго.
Сохранять же популярность столько времени, сколько это удалось Эдуарду
Дриффилду, писатель может, надо думать, только если он наделен
значительным талантом. Снобы презирают популярность; они даже склонны
утверждать, будто это доказательство посредственности; но они забывают,
что потомство делает свой выбор не среди неизвестных авторов данного
периода, а среди тех, кто пользовался известностью. Может случиться, что
появится некий великий шедевр, заслуживающий бессмертия, но, если он
увидел свет мертворожденным, потомство о нем так ничего и не узнает. Не
исключено, что потомки отправят в макулатуру все наши нынешние
бестселлеры, но выбирать им придется все-таки из них. А слава Эдуарда
Дриффилда, во всяком случае, не меркнет. Мне его романы кажутся скучными;
на мой взгляд, они затянуты; на меня не производят впечатления
мелодраматические события, которыми он пытается оживить гаснущий интерес
читателя; но что у него есть - так это искренность. В его лучших книгах
чувствуется биение жизни, и нет среди них такой, где бы вы не ощутили
присутствия загадочной личности автора. Первое время его превозносили или
ругали за реализм; критики в зависимости от своих взглядов либо хвалили
его за правдивость, либо упрекали в грубости. Но с тех пор реализм
перестал вызывать споры, и читатель сейчас легко преодолевает такие
препятствия, которые устрашили бы его всего лишь поколение назад.
Те, кто читает эти страницы, может быть, помнят передовую статью в
"Таймс литерари сапплмент", появившуюся по случаю смерти Дриффилда.
Воспользовавшись его романами в качестве повода, автор воспел настоящий
гимн прекрасному. На всякого, кто читал статью, не могли не произвести
впечатления ее высокопарные периоды, напоминающие возвышенную прозу
Джереми Тейлора, ее благоговение и благочестие, короче, все эти высокие
чувства, выраженные стилем, витиеватым без излишеств и нежным без
слащавости. Статья была сама по себе исполнена прекрасного. Если же
кто-нибудь скажет, что Эдуард Дриффилд был некоторым образом юморист и что
в этой хвалебной статье не помешала бы острота-другая, то на это нужно
будет возразить, что она представляла собой как-никак надгробное слово. К
тому же хорошо известно, что Прекрасное не очень благосклонно к робким
авансам Юмора. Когда Рой Кир говорил со мной о Дриффилде, он заявил, что,
каковы бы ни были его недостатки, их искупает чувство прекрасного, которым
проникнуты его книги. Сейчас, вспоминая наш разговор, я думаю, что именно
это замечание меня больше всего возмутило.
Тридцать лет назад в литературных кругах была мода на бога. Вера в него
считалась хорошим вкусом, а журналисты пользовались им для украшения
слога. Потом мода на бога прошла (как ни странно, вместе с модой на крикет
и пиво), и начался культ Пана. В сотнях книг его раздвоенное копытце
оставляло след на траве; поэты видели его в сумерках лондонских улиц, а
литературные дамы Серрея - эти нимфы индустриального века - загадочным
образом лишались невинности в его грубых объятиях и духовно уже не могли
стать прежними. Но прошла мода и на Пана, и теперь его место заняло
Прекрасное. Его находят в отдельной фразе, в рыбном блюде, в собаке, в
погоде, в картине, в поступке, в платье. Когорты молодых женщин,
написавших по одной добротной многообещающей повести каждая, щебечут о нем
всякая на свой манер - иносказательно или игриво, пылко или очаровательно.
А окончившие Оксфорд, но все еще окутанные ореолом его славы молодые люди,
которые учат нас на страницах еженедельников, что мы должны думать об
искусстве, о жизни и о вселенной, небрежно расшвыривают это слово по
убористым страницам своих статей. Оно уже безнадежно изношено - боже мой,
как безжалостно его затрепали! Идеал можно называть по-разному, и
прекрасное - лишь одно из его имен. Может быть, этот шум вокруг
прекрасного - всего лишь крик отчаяния тех, кому не по себе в нашем
героическом мире машин, а их тяга к прекрасному, к этой крошке Нелл
нынешнего века, стыдящегося своих чувств, не что иное, как
сентиментальность? Может быть, следующее поколение, которое лучше
приспособится к напряженной современной жизни, будет искать вдохновения не
в бегстве от действительности, а в приятии ее?
Не знаю, как другие, но про себя могу сказать, что долго заниматься
созерцанием прекрасного не могу. По-моему, ни один поэт не ошибался
больше, чем Китс в первой строчке "Эндимиона". Насладившись волшебным
ощущением, которое доставило мне нечто прекрасное, я быстро отвлекаюсь; я
не верю людям, которые говорят, что могут часами как зачарованные смотреть
на какую-нибудь картину. Прекрасное - это экстаз: оно так же просто, как
голод. О нем, в сущности, ничего не расскажешь. Оно - как аромат розы: его
можно понюхать, и все. Вот почему так утомительны все критические
рассуждения об искусстве - если не считать тех, которые не касаются
прекрасного и поэтому не имеют отношения к искусству. Все, что может
сказать критик по поводу "Положения во гроб" Тициана - картины, которая,
может быть, больше всех в мире исполнена чистой красоты, - это
посоветовать вам пойти на нее посмотреть. Все остальное, что он скажет,
будет или историей, или биографией, или чем-нибудь еще. Но люди связывают
с прекрасным другие качества - возвышенность, человечность, нежность,
любовь, потому что само прекрасное не может их надолго удовлетворить.
Прекрасное - это совершенство, а совершенство (такова уж природа человека)
лишь ненадолго задерживает наше внимание. Математик, который, посмотрев
"Федру", спросил: "Qu'est ce que ca prouve?" [А что это доказывает? (фр.)]
- был не таким уж дураком, как обычно считают. Никто еще не смог
объяснить, почему дорический храм в Пестуме более прекрасен, чем стакан
холодного пива, если только не привлекать соображений, не имеющих к
прекрасному никакого отношения. Прекрасное - это тупик. Это горная
вершина, достигнув которой дальше идти некуда. Вот почему нас, в конце
концов, больше очаровывает Эль Греко, чем Тициан, несовершенство Шекспира
нам ближе, чем безупречность Расина. О прекрасном написано слишком много.
Вот почему я написал немного еще. Прекрасное - это то, что удовлетворяет
эстетический инстинкт. Но кому нужно полное удовлетворение? Только тупицы
считают, что от добра добра не ищут. Будем откровенны: прекрасное немного
скучно.
Но все, что писали критики про Эдуарда Дриффилда, было, конечно,
сплошной чепухой. Не реализм, придававший жизненность его произведениям,
составлял его выдающееся достоинство, не красота, которой они исполнены,
не четко очерченные образы мореплавателей, не поэтические описания болот,
шторма и штиля или уютных деревушек, - этим достоинством была его
долговечность. Уважение к возрасту - одна из самых замечательных
человеческих черт, и я думаю, что не ошибусь, если скажу, что ни в одной
стране она не проявляется так заметно, как у нас. Другие нации нередко
относятся к старости с платоническим почтением и любовью; у нас же это
проявляется на практике. Кто, кроме англичан, способен заполнять зал
Ковент-Гардена, чтобы послушать престарелую безголосую примадонну? Кто,
кроме англичан, готов платить за удовольствие смотреть на таких дряхлых
танцоров, что они еле передвигают ноги, да еще говорить друг другу в
антракте: "Вот это да; а вы знаете, что ему уже под шестьдесят?" Но в
сравнении с политическими деятелями и писателями это просто мальчишки, и
мне часто кажется, что jeune-premier [герой-любовник (фр.)], если он не
наделен из ряда вон выходящим добродушием, должен с горечью подумывать,
что ему в семьдесят лет придется закончить свою карьеру, а общественный
деятель и писатель в этом возрасте только входят в самую пору.
Сорокалетний политик становится к семидесяти государственным деятелем.
Именно в этом возрасте, когда он слишком стар, чтобы быть клерком, или
садовником, или полицейским судьей, он созревает для руководства
государством. Это не так уж удивительно, если вспомнить, что с самой
глубокой древности старики внушают молодым, что они умнее, - а к тому
времени, как молодые начинают понимать, какая это чушь, они сами
превращаются в стариков, и им выгодно поддерживать это заблуждение. Кроме
того, каждый, кто вращался в политических кругах, не мог не заметать, что
если судить по результатам, то для управления страной не требуется особых
умственных способностей. Но вот почему писатели заслуживают тем большего
почета, чем старше они становятся, - это давно приводит меня в недоумение.
Одно время я думал, что похвалы, расточаемые им тогда, когда они уже
двадцать лет как не написали ничего интересного, объясняются в основном
тем, что более молодые люди, уже не боясь их конкуренции, без опаски
превозносят их достоинства: хорошо известно, что хвалить человека,
соперничество которого вам не грозит, - часто очень хороший способ ставить
палки в колеса тому, чьей конкуренции вы опасаетесь. Но это слишком низкое
мнение о человеческой природе, а я ни за что на свете не хотел бы навлечь
на себя обвинения в дешевом цинизме. По зрелом размышлении я пришел к
выводу, что причина всеобщих рукоплесканий, скрашивающих последние годы
писателя, который превысил обычную продолжительность человеческой жизни,
на самом деле в том, что интеллигентные люди после тридцати лет вовсе
ничего не читают. И по мере того, как они стареют, книги, прочитанные ими
в молодости, окрашиваются радужными воспоминаниями того времени, и с
каждым годом их автору приписываются все большие достоинства. Он, конечно,
должен продолжать писать, чтобы не быть забытым публикой. Он не должен
думать, что достаточно написать один-два шедевра; он должен подвести под
них пьедестал из сорока - пятидесяти книг, не представляющих особого
интереса. На это нужно время. Производительность писателя должна быть
такой, чтобы оглушить читателя массой, если уж нельзя удержать его интерес
качеством.
И если, как я полагаю, долговечность - это тоже гениальность, то мало
кто в наше время оказался наделенным ею в такой степени, как Эдуард
Дриффилд. Когда он был всего лишь шестидесятилетним юнцом (и просвещенная
публика уже с ним покончила), его положение в литературном мире было всего
лишь респектабельным; лучшие судьи хвалили его, но умеренно, а молодежь
была склонна над ним подтрунивать. Все соглашались, что он не лишен
таланта, но никому не приходило в голову, что он - слава английской
литературы. Потом он отпраздновал свой семидесятилетний юбилей;
литературный мир слегка заволновался - как гладь Индийского океана, когда
где-то вдалеке назревает тайфун. Стало очевидно, что все эти годы среди
нас жил великий романист, о чем мы и не подозревали. В библиотеках начали
хватать его книги, и сотни писак из Блумсбери, Челси и других мест, где
собираются литераторы, принялись строчить одобрительные рецензии,
исследования, очерки, труды - краткие и легкомысленные или длинные и
серьезные - о его романах. Они переиздавались - полными собраниями,
избранными произведениями, дешевыми и роскошными изданиями. Его стиль
анализировали, его философию изучали, его технику разбирали. В семьдесят
пять все единодушно признали Эдуарда Дриффилда гением. К восьмидесяти же
он стал Великим Корифеем английской литературы и это положение сохранял до
самой смерти.
Теперь мы с грустью видим, что занять его место некому. Есть несколько
писателей, которым за семьдесят, - они, очевидно, полагают, что могли бы с
удобством расположиться на пустующем троне. Но им явно чего-то не хватает.
Эти воспоминания, которые я так долго излагал, пронеслись передо мной
очень быстро. Они шли вперемежку - то какой-нибудь случай, то обрывок
предшествовавшего ему разговора, а я расположил их последовательно для
удобства читателя и еще потому, что не терплю беспорядка. При этом меня
удивило, что я даже в таком отдалении явственно помню, как выглядели люди
и даже что они говорили, но очень смутно - как они были одеты. Я, конечно,
знаю, что сорок лет назад одежда, особенно женская, сильно отличалась от
нынешней, но если я и помню ее, то не по собственным впечатлениям, а по
картинам и фотографиям, которые видел много позже.
Я все еще был погружен в эти праздные мысли, когда услышал, как у
дверей остановилось такси, раздался звонок, и через секунду послышался
раскатистый голос Элроя Кира, который говорил швейцару, что у него со мной
назначена встреча. Он вошел - большой, толстый и добродушный, и его
энергия в ту же минуту сокрушила хрупкое здание, выстроенное мной из давно
ушедшего прошлого. Как неистовый мартовский ветер, он принес с собой
агрессивное и неизбежное настоящее.
- Я как раз думал, - сказал я, - кто мог бы сменить Дриффилда в
качестве Великого Корифея английской литературы, - и вот вы приехали,
чтобы разрешить мое недоумение.
Он весело рассмеялся, но в его глазах мелькнуло подозрение.
- Не думаю, чтобы кому-нибудь это было по плечу, - ответил он.
- А вы сами?
- О мой милый, но мне ведь еще нет пятидесяти. Давайте подождем еще лет
двадцать пять.
Он засмеялся снова, но при этом все время смотрел мне в глаза.
- Никогда не могу угадать, разыгрываете вы меня или нет.
Вдруг он опустил взгляд.
- Конечно, иногда думаешь о будущем. Все, кто сейчас на самом верху,
лет на пятнадцать - двадцать старше меня. Они не вечны, а кто их заменит?
Конечно, есть Олдос; он намного моложе меня, но не очень крепок здоровьем
и, по-моему, не очень следит за собой. Если не считать случайностей - то
есть если вдруг не объявится какой-нибудь гений, который смешает все
карты, то я, пожалуй, лет через двадцать - двадцать пять неизбежно
останусь без всяких соперников. Нужно только продолжать работать и
пережить всех остальных.
Рой опустился своим могучим телом в кресло моей хозяйки, и я предложил
ему виски с содовой.
- Нет, я никогда не пью спиртного раньше шести, - сказал он и оглянулся
вокруг. - Занятное у вас жилье.
- Это верно. Так о чем вы хотели со мной поговорить?
- Я думал поболтать с вами об этом приглашении миссис Дриффилд. По
телефону довольно трудно все объяснить. Дело в том, что я взялся писать
биографию Дриффилда.
- О! Почему вы не сказали сразу?
Я преисполнился к Рою самых дружеских чувств. Было приятно, что я не
ошибся в нем, когда заподозрил, что он пригласил меня на обед не просто
ради моего общества.
- Я тогда еще не решил. Миссис Дриффилд очень на этом настаивает. Она
будет помогать мне чем может. Она предоставляет мне все материалы, какие у
нее есть. Она собирала их много лет. Это нелегкое дело, и сделать его
кое-как я просто не могу себе позволить. Но если я справлюсь, это принесет
мне большую пользу. Люди очень уважают писателя, который время от времени
создает что-нибудь серьезное. На свои критические работы я ухлопал много
сил, а денег они не принесли никаких, но я ни минуты об этом не жалею. Без
них я бы не имел такого положения, какое имею сейчас.
- По-моему, это очень хороший замысел. Последние двадцать лет вы знали
Дриффилда ближе, чем кто бы то ни было.
- Да, пожалуй. Но когда мы познакомились, ему было уже за шестьдесят. Я
написал ему, как восхищен его книгами, и он пригласил меня к себе. А о
раннем периоде его жизни я ничего не знаю. Миссис Дриффилд часто наводила
его на разговор об этих временах и подробно записывала, что он говорил.
Потом есть дневники, которые он несколько раз принимался вести, и,
конечно, многое в его романах явно автобиографично. Но есть огромные
пробелы. Я скажу вам, какую книгу я хочу написать; нечто о личной жизни, с
множеством тех мелких подробностей, которые, знаете, согревают человека, и
все это будет переплетено с исчерпывающим разбором его литературных работ
- конечно, не тяжеловесным, но доброжелательным, тщательным и... тонким.
Над этим, конечно, придется поработать, но миссис Дриффилд, кажется,
думает, что я справлюсь.
- Я уверен, что справитесь, - вставил я.
- А почему бы и нет? - сказал Рой. - Я критик, я писатель. У меня явно
есть для этого кое-какие литературные данные. Но у меня ничего не выйдет,
если мне не будут помогать все, кто может.
Я начал понимать, зачем я здесь понадобился, но постарался, чтобы на
моем лице ничего не отразилось. Рой наклонился ко мне.
- Я тогда спросил вас, не собираетесь ли вы написать сами что-нибудь
про Дриффилда, и вы сказали, что нет. Это определенно?
- Конечно.
- Тогда вы не возражаете против того, чтобы предоставить мне свои
материалы?
- Но у меня нет никаких материалов!
- Ну, бросьте, - добродушно сказал Рой тоном врача, который уговаривает
ребенка открыть ротик. - Когда он жил в Блэкстебле, вы, наверное, много
виделись.
- Я был тогда еще мальчишкой.
- Но вы, наверное, чувствовали в нем что-то необычное. В конце концов,
каждый, кто общался с Дриффилдом хотя бы полчаса, не мог не видеть, что
имеет дело с необыкновенной личностью. Это должен был понять даже
шестнадцатилетний мальчик - а вы, вероятно, были более наблюдательны и
восприимчивы, чем обычно бывают люди в этом возрасте.
- Не знаю, показалась бы его личность необыкновенной, если бы за ней не
стояла его репутация. Как вы думаете, если вы появитесь на морском курорте
под видом мистера Аткинса, бухгалтера, приехавшего лечить больную печень,
вы произведете на людей впечатление необыкновенной личности?
- Думаю, они скоро поняли бы, что я не просто обычный бухгалтер, -
ответил Рой с улыбкой, которая лишила его слова всякого оттенка
самодовольства.
- Так вот, я могу сказать вам одно: больше всего меня тогда поразил в
Дриффилде ужасно кричащий костюм, который он носил. Мы часто катались на
велосипеде, и мне всегда было немного не по себе, когда меня с ним видели.
- Теперь это звучит комично. А о чем он говорил?
- Не знаю. Ни о чем в особенности. Он очень интересовался архитектурой
и о сельском хозяйстве говорил, а если попадался какой-нибудь уютный на
вид трактир, он обычно предлагал остановиться на пять минут и выпить по
стакану пива, а потом болтал с хозяином про урожай, про цены на уголь и
все такое.
Я продолжал в том же духе, хотя по лицу Роя было заметно, что он
разочарован. Он слушал, но ему было неинтересно; а я обратил внимание,
что, когда ему неинтересно, у него становится сердитый вид. Но хоть я и не
помнил, чтобы Дриффилд когда-нибудь сказал что-нибудь значительное во
время этих наших долгих прогулок, в моей памяти прекрасно сохранились
связанные с ними незабываемые ощущения. У Блэкстебла была одна
особенность: хотя он стоял на морском берегу между длинным галечным пляжем
и прибрежным болотом, но стоило пройти всего с полмили от моря, как вы
попадали в самую сельскую местность во всем Кенте. Дороги извивались между
обширными плодородными зелеными полями и рощами огромных коренастых вязов,
скромно-величавых, как старые добрые кентские фермерши, краснощекие и
дюжие, растолстевшие на хорошем масле, домашнем хлебе, сливках и свежих
яйцах. А иногда дорога превращалась просто в тропинку между густыми живыми
изгородями из боярышника, а с обеих сторон над ней свешивались зеленые
вязы, так, что, если посмотреть вверх, видна только узкая полоска голубого
неба. Воздух был теплым и свежим, и когда вы ехали по такой тропинке, то
казалось, что весь мир застыл неподвижно и что жизнь будет продолжаться
вечно. Несмотря на то, что вы энергично работали ногами, вас охватывало
восхитительное чувство лени. Лучше всего было, когда все молчали, а если
кто-то от полноты чувств вдруг прибавлял ходу и уносился вперед, это всех
смешило, и следующие несколько минут мы изо всех сил налегали на педали.
Добродушно подтрунивая друг над другом, мы от души смеялись собственным
шуткам. Время от времени нам попадались коттеджи с маленькими
палисадниками, где росли шток-розы и лилии, а в стороне от дороги стояли
фермы с просторными амбарами и сушилками для хмеля; попадались и хмелевые
плантации, где гирляндами свисали созревающие шишки. В трактирах было
весело и уютно, они почти не отличались с виду от коттеджей, и на крыльце
у них часто росла жимолость. Они носили привычные названия: "Веселый
матрос", "Веселый пахарь", "Корона и якорь", "Красный лев".
Но все это, конечно, было неинтересно Рою, и он прервал меня.
- А он никогда не говорил о литературе?
- По-моему, нет. Он был не из тех писателей. Вероятно, он думал о своей
работе, но никогда о ней не говорил. Он обычно давал нашему помощнику
приходского священника почитать книги. Той зимой, во время каникул, я
почти каждый день пил у него чай, и иногда они говорили о книгах, но мы
всегда это прекращали.
- И вы не помните, что он говорил?
- Только одно. Помню потому, что не читал тех вещей, о которых он
говорил, а после этого я их прочел. Он сказал, что если Шекспир
когда-нибудь и думал о своих пьесах после того, как вернулся в
Стрэтфорд-на-Эйвоне и стал респектабельным, то с самым большим интересом
он, вероятно, вспоминал две: "Мера за меру" и "Троила и Крессиду".
- Ну, в этом смысле немного. А он ничего не говорил о более современных
писателях, чем Шекспир?
- Нет, тогда - не помню; но, когда я несколько лет назад обедал у
Дриффилдов, я слышал, как он сказал, что Генри Джеймс повернулся спиной к
одному из величайших событий мировой истории - возникновению Соединенных
Штатов, чтобы писать о застольной болтовне в английских поместьях.
Дриффилд назвал это "il gran rifiuto". Я удивился, что старик сказал это
по-итальянски, и меня позабавило, что, кроме одной чванливой герцогини,
никто и не понял, о чем это он. Он сказал: "Бедный Генри, он целую
вечность бродит вокруг величественного парка, слишком далеко, так что ему
не слышно, что говорит графиня".
Рой внимательно выслушал этот анекдот и задумчиво покачал головой.
- Не думаю, чтобы я смог это использовать. Вся банда поклонников Генри
Джеймса кинулась бы на меня, как свора собак... А что вы тогда делали
вечерами?
- Ну, играли в вист, пока Дриффилд читал книги, которые присылали на
рецензию, а потом он пел.
- Это интересно, - сказал Рой, встрепенувшись. - Вы не помните, что он
пел?
- Прекрасно помню. Его любимыми песнями были "И все из-за солдата" и
"Заходи, здесь пиво лучше".
- О!
Я видел, что Рой разочарован.
- А вы ожидали, что он будет петь Шумана? - спросил я.
- Почему бы и нет? Это было бы неплохо. Но я скорее думал, что он пел
морские песенки или старые английские народные баллады - знаете, в таком
роде, как певали на ярмарках слепые скрипачи и деревенские красавцы,
пляшущие с девушками на току, и все в таком роде. Из этого я сделал бы
что-нибудь изящное. Но я не могу представить себе Эдуарда Дриффилда,
распевающего куплеты из оперетт. В конце концов, когда рисуешь портрет
человека, нужно иметь определенную точку зрения; если вставлять то, что
совершенно выпадает из общего тона, обязательно испортишь все впечатление.
- А вы знаете, что вскоре после этого он смылся, не заплатив долгов?
Рой молчал целую минуту, задумчиво глядя на ковер.
- Да, я знаю, там были кое-какие неприятности. Миссис Дриффилд
говорила. Насколько я понимаю, все было выплачено потом, еще до того, как
он купил Ферн-Корт и поселился в тех местах. По-моему, нет никакой
необходимости напирать на этот случай - ведь он, в сущности, не имел
никакого влияния на его творческий путь. В конце концов, это произошло
почти сорок лет назад. Знаете, у старика был очень любопытный характер.
Кто бы мог подумать, что после такой скандальной истории он, когда
прославится, выберет именно окрестности Блэкстебла, чтобы провести остаток
своих дней, - особенно если иметь в виду, что здесь он в самых скромных
условиях начинал свою жизнь? Но это его ничуть не смущало. Он как будто
считал все это занятной шуткой. Он не стеснялся рассказывать об этом
гостям за обедом, и миссис Дриффилд чувствовала себя очень неловко. Вам бы
надо поближе познакомиться с Эми. Это замечательная женщина. Конечно,
старик написал все свои великие книги еще до того, как с ней повстречался,
но, по-моему, нельзя отрицать, что тот внушительный и достойный образ,
который весь мир знал последние двадцать пять лет, создала она. Она мне
откровенно рассказывала, как нелегко это ей далось. У старого Дриффидда
были разные странные привычки, и от нее требовался большой такт, чтобы
заставить его вести себя прилично. В некоторых вещах он был очень упрям, и
я думаю, что менее настойчивая женщина потерпела бы здесь поражение. Эми,
например, стоило большого труда отучить его от привычки, доев свое жаркое
с подливкой, вытирать тарелку хлебом и съедать его.
- А знаете, что это значит? - спросил я. - Это значит, что долгое время
он недоедал и дорожил каждой крошкой.
- Ну, возможно, но ведь такая привычка не очень украшает знаменитого
писателя. И потом, он хоть и не был пьяницей, но очень любил заглядывать в
"Медведь и ключ" в Блэкстебле и выпивать там по нескольку кружек пива за
общей стойкой. Конечно, ничего плохого тут нет, но это привлекало к нему
всеобщее внимание, особенно летом, когда в Блэкстебле полно приезжих. Ему
было все равно, с кем он разговаривает. Он как будто не понимал, что
должен оставаться на высоте своего положения. Согласитесь - было очень
неловко, когда он, пообедав с разными интересными людьми - вроде Эдмунда
Госса или лорда Керзона, - шел в трактир и рассказывал слесарям,
булочникам и санитарным инспекторам, что он об этих людях думает. Ну, это
еще, конечно, можно объяснить. Можно сказать, что он искал местный колорит
и интересовался человеческими типами. Но были у него и такие привычки, с
которыми неизвестно что делать. Знаете ли вы, с каким трудом Эми
заставляла его принимать ванну?
- Но он родился в такое время, когда считалось, что слишком часто
мыться вредно. Я думаю, до пятидесяти лет он и не жил никогда в таком
доме, где была бы ванна.
- Ну да, он говорил, что никогда не мылся чаще, чем раз в неделю, и не
собирается в этом возрасте менять свои привычки. Потом Эми настаивала,
чтобы он каждый день менял белье, но он и против этого возражал. Говорил,
что привык носить рубашку и кальсоны целую неделю и что все это ерунда -
от частой стирки они только быстрее изнашиваются. Миссис Дриффилд делала
все, что могла, чтобы заставить его принимать ванну каждый день -
пробовала заманивать его всевозможными экстрактами и ароматами, но ничто
не помогало, а еще позже он не мылся даже и раз в неделю. Она говорила
мне, что за последние три года жизни он вообще ни разу не принимал ванну.
Все это, конечно, между нами; я просто хочу сказать, что нужен очень
большой такт, чтобы писать о его жизни. Приходится призвать, что он не был
чересчур щепетилен в денежных делах, и он почему-то находил большое
удовольствие в обществе людей ниже себя, и некоторые его привычки были
довольно непривлекательны, - но я не думаю, чтобы именно эта сторона была
в нем главной. Я не хочу писать неправду, но думаю, что кое о чем лучше не
упоминать.
- А не думаете ли вы, что было бы гораздо интереснее не останавливаться
на полпути и нарисовать его таким, каким он был?
- О, это невозможно. Эми Дриффилд потом со мной всю жизнь не будет
разговаривать. Она попросила меня написать о нем только потому, что
уверена в моем благоразумии. Я должен вести себя как джентльмен.
- Очень трудно быть одновременно джентльменом и писателем.
- Нет, почему? И потом вы ведь знаете критиков. Если напишешь правду,
они назовут тебя циником, а такая репутация не идет на пользу писателю.
Конечно, я не отрицаю, что, если бы отбросить все условности, я мог бы
произвести сенсацию. Было бы очень заманчиво показать этого человека с его
тягой к прекрасному и с его легкомысленным отношением к своим
обязательствам, с его великолепным стилем и острой ненавистью к мылу и
воде, с его идеализмом и выпивками в подозрительных заведениях. Но, если
говорить честно, разве это окупится? Все скажут только, что я подражаю
Литтону Стрэчи. Нет, я думаю, будет лучше написать об этом обиняками,
приятно и тонко, знаете, полегче. По-моему, начиная писать книгу, нужно ее
сначала увидеть. Так вот, я это вижу, пожалуй, как портрет работы
Ван-Дейка - знаете, с таким настроением, и серьезностью, и такой
аристократической утонченностью. Понимаете, что я хочу сказать? Тысяч на
восемьдесят слов.
Некоторое время он сидел, погруженный в эстетический экстаз. Он уже
видел перед собой эту книгу ин-октаво, изящную и нетяжелую, напечатанную с
большими полями, на хорошей бумаге, ясным и красивым шрифтом; наверное, он
видел и переплет из гладкой черной ткани с золотыми украшениями и буквами.
Но Элрой Кир был всего лишь человек, и поэтому он, как я отмечал
несколькими страницами ранее, не мог долго предаваться созерцанию
прекрасного. Он чистосердечно улыбнулся мне.
- Но как мне ухитриться обойти первую миссис Дриффилд?
- Скелет в шкафу, - пробормотал я.
- Чертовски трудная фигура. Она была замужем за Дриффилдом много лет. У
Эми на это очень определенная точка зрения, но я не вижу, как бы я мог ее
удовлетворить. Видите ли, она считает, что Рози Дриффилд оказывала на мужа
самое вредное влияние и сделала все возможное, чтобы разорить его и
погубить морально и физически. Что она была ниже его во всех отношениях,
во всяком случае в интеллектуальном и духовном, и он спасся только
благодаря огромной силе духа и жизнеспособности. Это, конечно, была очень
неудачная пара. Правда, Рози уже много лет как умерла, и не хочется
ворошить старые сплетни и стирать у всех на виду грязное белье, но факт
остается фактом: самые великие произведения Дриффилд написал, когда жил с
ней. Как бы я ни ценил его поздние вещи - а я, как никто, сознаю их
подлинные достоинства, в них есть восхитительная сдержанность и какая-то
классическая умеренность - и все-таки я признаю, что в них не хватает
огонька, живости, аромата и шума жизни, какие есть в ранних книгах. Мне
кажется, что нельзя совсем отрицать влияния первой жены на его творчество.
- Ну и что вы собираетесь с этим делать? - спросил я.
- Что ж, я не вижу, почему нельзя было бы рассказать об этой стороне
его жизни как можно сдержаннее и деликатнее, чтобы не оскорбить самый
щепетильный вкус, и в то же время с этакой мужественной откровенностью -
вы меня понимаете? Получилось бы даже трогательно.
- Легко сказать...
- На мой взгляд, вовсе ни к чему ставить все точки над "i". Важно
только взять нужный тон. Я бы попробовал писать об этом как можно меньше,
но намеками передать все самое существенное, что важно знать читателю.
Знаете, самую непристойную тему можно смягчить, если подойти к ней с
достоинством. Но я ничего не могу сделать, пока не знаю всех фактов.
- Разумеется, чтобы подать их, нужно их знать.
Рой говорил легко и свободно, как опытный и пользующийся успехом
оратор. Мне пришло в голову, что, во-первых, хорошо бы и мне научиться
выражать свои мысли так точно и гладко, никогда не подыскивая нужного
слова, чтобы фразы катились без малейшей задержки, и что, во-вторых, я был
бы очень рад, если бы не чувствовал себя столь плачевно недостойным
представлять в своем ничтожном лице обширную и сочувствующую аудиторию, к
которой Рой инстинктивно обращался. Но тут он умолк. На его лице,
раскрасневшемся от энтузиазма и покрытом испариной от полуденной жары,
появилось добродушное выражение, а повелительно сверкавшие глаза
смягчились и заулыбались.
- Вот тут вы мне и нужны, - продолжал он дружелюбно.
Я давно уже убедился: если нечего сказать или не знаешь, что ответить,
лучше всего промолчать. Не говоря ни слова, я с тем же дружелюбием смотрел
на Роя.
- Вы больше всех знаете о его жизни в Блэкстебле.
- Ну, вряд ли. В Блэкстебле, наверное, немало людей, которые виделись с
ним тогда не меньше моего.
- Возможно, но ведь это люди незначительные, и вряд ли их мнение так уж
существенно.
- А, понимаю. Вы хотите сказать, что только я могу проболтаться?
- Грубо говоря, я имел в виду примерно это, если уж вам так угодно
шутить.
Я видел, что моя шутка не позабавила Роя. Я не огорчился: я давно
привык к людям, которых мои шутки не смешат. Нередко мне приходит в
голову, что самый чистый тип художника - это юморист, который один смеется
собственным шуткам.
- И насколько я знаю, потом в Лондоне вы тоже часто его видели.
- Да.
- Это когда он снимал квартиру где-то в Нижней Белгрэвии?
- Ну, не совсем так. Всего лишь комнатку в Пимлико.
Рой сухо улыбнулся.
- Не будем спорить из-за точного адреса. Вы тогда были с ним очень
близки.
- Более или менее.
- Сколько времени это продолжалось?
- Год-два.
- Сколько вам тогда было лет?
- Двадцать.
- Так вот, слушайте. Я прошу вас оказать мне большую услугу. Это не
займет у вас много времени, а для меня это будет просто неоценимая помощь.
Я хотел бы, чтобы вы набросали свои воспоминания о Дриффилде как можно
полнее, - все, что вы помните о его жене и их отношениях, и так далее, и
про Блэкстебл, и про Лондон.
- Ну, знаете ли, вы просите не так уж мало. У меня сейчас хватает
работы.
- Не надо тратить много времени. Вы можете набросать это в самом
черновом виде. Не надо думать о стиле и прочем. Стиль я возьму на себя.
Мне нужны только факты. В конце концов, вы один их знаете. Я не хочу,
чтобы это прозвучало напыщенно, но Дриффилд был великий человек, и ради
его памяти и ради английской литературы вы обязаны рассказать все, что вам
известно. Я не просил бы вас об этом, но вы тогда говорили, что не хотите
ничего о нем писать сами. Не будьте собакой на сене и не держите про себя
материал, который вам не нужен.
Так Рой одним махом воззвал к моему чувству долга, к моей лени, к моему
великодушию и к моей честности.
- А зачем миссис Дриффилд хочет, чтобы я приехал в гости в Ферн-Корт? -
спросил я.
- Мы с ней это обсудили. Там очень хорошо. Она прекрасно принимает
гостей, а в это время года за городом божественно. Она подумала, что, если
вы согласитесь писать там свои воспоминания, вам будет очень уютно и
спокойно; конечно, я сказал, что не могу ей этого обещать, но,
естественно, когда вы будете так близко от Блэкстебла, вам будут
вспоминаться всякие вещи, которые иначе вы бы забыли. И потом, если вы
будете жить в его доме, среди его книг и вещей, прошлое будет казаться
гораздо реальнее. Мы могли бы беседовать о нем - знаете, как в разговоре
вспоминается то одно, то другое. Эми очень сообразительна и умна. Она в
течение многих лет привыкла записывать разговоры Дриффилда, и ведь, очень
возможно, вы скажете что-то такое, о чем не стали бы писать, а она потом
это запишет. И мы с вами можем играть в теннис и купаться.
- Я не очень люблю жить в гостях, - сказал я. - Терпеть не могу
вставать к девятичасовому завтраку и есть, что дадут, даже если не хочу.
Не люблю ходить на прогулки и не интересуюсь чужими цыплятами.
- Она сейчас очень одинока. Это была бы большая любезность по отношению
к ней и ко мне тоже.
Я задумался.
- Вот что я сделаю. Я поеду в Блэкстебл, но поеду сам по себе. Я
поселюсь в "Медведе и ключе", а к миссис Дриффилд буду приходить в гости,
пока вы там. Вы можете сколько угодно разговаривать о Дриффилде, а когда
мне станет с вами невмоготу, я смогу удрать.
Рой добродушно засмеялся.
- Ладно, годится. И вы будете записывать все, что вспомните и что,
по-вашему, может мне пригодиться?
- Попробую.
- Когда-вы приедете? Я отправлюсь в пятницу.
- Я поеду с вами, если вы пообещаете не разговаривать со мной по
дороге.
- Ладно. Самый удобный поезд - пять десять. Заехать за вами?
- Я способен добраться до вокзала Виктория сам. Встретимся на
платформе.
Не знаю - может быть, Рой боялся, что я передумаю, но он тут же встал,
сердечно пожал мне руку и ушел. На прощанье он напомнил мне, чтобы я ни в
коем случае не забыл теннисную ракетку и купальный костюм.
Обещание, которое я дал Рою, напомнило мне о первых годах, проведенных
мной в Лондоне. Особых дел у меня в тот день не было, и мне пришло в
голову пройтись и выпить чаю у своей старой квартирной хозяйки. Миссис
Хадсон мне порекомендовал секретарь медицинского училища при больнице
св.Луки, когда я, еще зеленым юнцом, только что приехал в город и искал
себе квартиру. Ее дом стоял на Винсент-сквер. Я прожил там, в двух
комнатах первого этажа, пять лет, а надо мной, в бельэтаже, жил
преподаватель вестминстерской школы. Я платил за свои комнаты фунт в
неделю, а он - двадцать пять шиллингов. Миссис Хадсон была живая,
суетливая женщина маленького роста, с худым лицом, крупным орлиным носом и
самыми яркими, самыми жизнерадостными черными глазами, какие я в жизни
видел. Свои пышные, очень темные волосы она каждый вечер и каждое
воскресенье собирала в пучок на затылке, оставляя на лбу маленькую челку,
как можно сейчас видеть на старых фотографиях Джерсейской Лилии [прозвище
знаменитой актрисы Лили Лэнгтри (1852-1929), слывшей одной из первых
красавиц Англии]. У нее было золотое сердце (хотя тогда я об этом не
догадывался, потому что в молодости мы принимаем доброту к себе как
должное), а готовила она превосходно. Никто не мог лучше ее сделать
omelette souffle [воздушный омлет (фр.)]. Каждое утро она вставала
спозаранку, чтобы затопить камины в гостиных у своих джентльменов: "Не
завтракать же им в этом холодище - уж так сегодня морозит!"; и если она не
слышала, как вы берете ванну (в плоском жестяном тазу, который задвигался
под кровать, а воду в него наливали с вечера, чтобы немного согрелась), то
говорила: "Ну, вот, мой второй этаж еще не встал, опять он на лекцию
опоздает", поднималась наверх, колотила в дверь и кричала: "Если сейчас же
не встанете, не успеете позавтракать, а у меня для вас чудная треска".
Работая весь день напролет, она пела за работой и всегда оставалась
веселой, счастливой и улыбающейся. Муж ее был гораздо старше. Он был
когда-то дворецким в очень хороших домах, носил бакенбарды и имел
безупречные манеры; он прислуживал в соседней церкви, где пользовался
большим уважением, а дома подавал на стол, чистил обувь и помогал мыть
посуду. Передохнуть миссис Хадсон могла только тогда, когда, подав обед (я
обедал в половине седьмого, а жилец бельэтажа - в семь), поднималась
наверх, чтобы немного поболтать со своими джентльменами. Я очень жалею,
что у меня тогда не хватало ума записывать ее разговоры (как Эми Дриффилд
записывала разговоры своего знаменитого мужа), потому что миссис Хадсон
была наделена великолепным лондонским народным юмором. За словом в карман
она не лезла, выражалась живо, словарь ее был обширен, и в нем всегда
находилась какая-нибудь смешная метафора или меткое замечание. Она была
образцом добропорядочности, никогда не потерпела бы в своем доме женщин
("Никогда не знаешь, что у них на уме, вечно мужчины, мужчины, мужчины, и
чаи всякие, и дверь открывать приходится, и воду им носи, и не знаю что"),
но в разговоре, не моргнув глазом, пользовалась довольно рискованными для
того времени выражениями. Про нее можно было сказать то же самое, что она
говорила про Мэри Ллойд: "Что мне нравится - с ней не соскучишься.
Случается, ходит по самому краешку, ан не соскользнет". От своих шуток
миссис Хадсон сама получала большое удовольствие и, по-моему, охотнее
разговаривала со своими квартирантами, чем с мужем, потому что он был
человек серьезный ("Так и должно быть, - говорила она, - он и в процессиях
ходит, и на свадьбах бывает, и на похоронах, и все такое") и не питал
большой склонности к шуткам. "Я ему что говорю: смейся, пока можно, а то
помрешь, похоронят, тогда уж не посмеешься".
Юмор никогда не покидал миссис Хадсон, и история ее вражды с мисс
Бьючер, которая сдавала комнаты в доме четырнадцать, была настоящей
комической эпопеей, продолжавшейся из года в год. "Она старая сварливая
кошка, но, поверьте мне, жаль будет, если господь как-нибудь ее приберет.
Хотя что он с ней будет делать, ума не приложу. Немало она меня посмешила
в свое время".
У миссис Хадсон были очень плохие зубы, и в течение двух или трех лет
она с невероятной комической изобретательностью обсуждала вопрос о том, не
стоит ли ей их вырвать и вставить искусственные.
- Я что сказала Хадсону вчера? Он мне: "Да пойди ты вырви их, и дело с
концом", а я ему: "А о чем же мне тогда говорить?"
Я не видел миссис Хадсон уже два или три года. В последний раз я
заходил к ней, получив записку, в которой она приглашала меня заглянуть на
чашку доброго чая и сообщала: "Хадсон умер, вот уже три месяца в субботу
будет, и было ему семьдесят девять лет, а Джордж и Эстер Вам с почтением
кланяются". Джордж был ее сын - теперь уже взрослый мужчина, рабочий
Вуличского арсенала; мать в течение двадцати лет твердила, что он вот-вот
приведет в дом жену. А Эстер была прислуга за все, которую миссис Хадсон
наняла незадолго до того, как я с ней расстался, и все еще говорила о ней
- "эта моя паршивая девчонка".
Когда я только поселился у миссис Хадсон, ей было порядочно за
тридцать, а с тех пор прошло тридцать пять лет - и все равно сейчас,
проходя не спеша по Грин-парку, я не допускал и мысли, что ее вдруг не
окажется в живых: настолько она стала неотъемлемой частью воспоминаний
моей юности. Я спустился по ступенькам, и мне открыла дверь Эстер - теперь
уже женщина под пятьдесят и изрядно пополневшая, но в ее застенчиво
улыбающемся лице все еще оставалось что-то от легкомыслия той "паршивой
девчонки". Когда я вошел в гостиную, миссис Хадсон штопала Джорджу носки и
сняла очки, чтобы взглянуть на меня.
- Никак, это мистер Эшенден! И кто бы мог подумать? Эстер, кипит там
чайник? Ведь вы выпьете со мной чашечку чаю?
Миссис Хадсон немного отяжелела с тех пор, как я впервые с ней
познакомился, и ее движения стали помедленнее, но в волосах ее почти не
было седины, а глаза, черные и блестящие, как пуговицы, сверкали весельем.
Я сел в ветхое маленькое кресло, обитое коричневой кожей.
- Ну, как дела, миссис Хадсон? - спросил я.
- Да жаловаться не на что - разве что не такая уж я теперь молодая, как
была, - отвечала она. - Уж не могу столько делать, как в то время, когда
вы тут жили. Теперь я джентльменам не готовлю обед - только завтрак.
- Вы все комнаты сдаете?
- Слава богу, все.
Благодаря возросшим ценам миссис Хадсон теперь получала за комнаты
больше, чем в мое время, и, я думаю, жила хотя и скромно, но вполне
обеспеченно. Но, конечно, теперь у людей и потребности побольше.
- Вы не поверите, сначала пришлось устроить ванную, потом
электричество, а потом вынь да положь им телефон. Не знаю уж, что им еще
понадобится.
- Мистер Джордж говорит, не пора ли миссис Хадсон подумать об отдыхе, -
сказала Эстер, накрывавшая на стол.
- Не лезь не в свое дело, девчонка, - резко ответила миссис Хадсон. -
На кладбище отдохну. Подумайте только - чтобы я жила совсем одна, с
Джорджем и Эстер; ведь и поболтать будет не с кем.
- Мистер Джордж говорит, ей надо бы снять домик за городом и жить там
одной, - продолжала Эстер, ничуть не смутившись.
- Нечего ко мне приставать с этим загородом. Прошлым летом доктор велел
мне поехать за город на шесть недель. Я чуть не померла, поверьте. Этот
вечный шум - и птицы все время поют, и петухи кричат, и коровы мычат,
просто сил нет. Проживите с мое в тишине и спокойствии - и вы тоже не
сможете привыкнуть к такому шуму и крику.
В нескольких домах отсюда проходила Воксхолл-Бридж-роуд, по которой с
грохотом и звоном мчались трамваи, ревели грузовики, гудели такси. Но если
миссис Хадсон и слышала эти звуки, они были голосом Лондона, который
убаюкивал ее, как мать баюкает колыбельной песенкой беспокойного ребенка.
Я оглядел уютную, скромную, небогатую гостиную, где так долго прожила
миссис Хадсон, и подумал, нельзя ли что-нибудь для нее сделать.
Единственное, что пришло мне в голову, - это граммофон, но я заметил, что
он у нее уже есть.
- Что бы вам хотелось иметь, миссис Хадсон? - спросил я.
Она задумчиво поглядела на меня своими блестящими глазами, похожими на
бусины.
- Да уж не знаю; разве что, пожалуй, здоровья и сил еще лет на
двадцать, чтобы я могла и дальше работать...
Я как будто не сентиментален, но, услышав этот неожиданный, хотя и
такой характерный для нее ответ, я почувствовал, что у меня к горлу
подступил комок.
Когда пришло время уходить, я спросил, нельзя ли посмотреть комнаты,
где я прожил пять лет.
- Эстер, сбегай наверх, посмотри, дома ли мистер Грэхем. Если его нет,
конечно, можно их посмотреть.
Эстер поспешила наверх, тут же, слегка запыхавшись, вернулась и
сказала, что мистера Грэхема дома нет. Миссис Хадсон пошла со мной. В
спальне стояла та же самая узкая железная кровать, на которой я спал и
предавался грезам, и тот же комод, и тот же умывальник. Но в гостиной
царил мрачновато-мужественный спортивный дух: на стенах висели фотографии
крикетных команд и гребцов в шортах, в углу стояли клюшки для гольфа, а на
каминной полке были разбросаны трубки и кисеты, украшенные гербом
колледжа. В мое время мы верили в искусство ради искусства, и это
воплотилось в том, что я задрапировал каминную полку мавританским ковром,
повесил саржевые занавески ядовито-зеленого цвета и увешал стены
автотипиями картин Перуджино, Ван-Дейка и Гоббемы.
- Была у вас склонность к искусству, а? - заметила миссис Хадсон не без
иронии.
- Да, изрядная, - пробормотал я.
Я не мог не почувствовать горечь, подумав о годах, прошедших с тех пор,
как я жил в этой комнате, и обо всем, что было со мной за это время. Вот
за этим столом я съедал свой обильный завтрак и скудный обед, читал свои
медицинские книги и писал свой первый роман. Вот в этом кресле я впервые
прочел Вордсворта и Стендаля, елизаветинских драматургов и русских
романистов, Гиббона, Босуэлла, Вольтера и Руссо. "Кто сиживал здесь после
меня? - подумал я. - Студенты-медики, клерки, молодежь, пробивающая себе
дорогу в Сити, и пожилые люди, вернувшиеся из колоний или неожиданно
выброшенные в мир крахом старого дома?" Что-то в этой комнате было такое,
от чего у меня, как сказала бы миссис Хадсон, мурашки по спине забегали.
Все надежды, которые здесь рождались, все светлые видения будущего,
страсти молодости, сожаления, разочарования, усталость, смирение - так
много было перечувствовано здесь столь многими людьми, что этот обширный
мир человеческих эмоций, казалось, придал комнате какую-то загадочную
индивидуальность. Не знаю почему, но мне представилась некая женщина,
которая стоит на распутье, оглядываясь назад и держа палец на губах, а
другой рукой манит вперед. Эти смутные чувства передались и миссис Хадсон,
потому что она усмехнулась и характерным жестом потерла свой длинный нос.
- Ну и занятные же люди, - сказала она. - Вспомнить только всех
джентльменов, что тут у меня жили, - вы бы не поверили, если бы я вам о
них кое-что рассказала. Один чуднее другого. Иногда лежу в кровати, думаю
о них и смеюсь. Конечно, совсем никуда не годился бы этот мир, если бы не
над чем было посмеяться, но, боже мой, жильцы - это уж чересчур!
Я прожил у миссис Хадсон года два, прежде чем снова повстречался с
Дриффилдами. Жизнь я вел очень размеренную, весь день проводил в больнице,
а около шести возвращался пешком на Винсент-сквер. У Ламбетского моста я
покупал "Стар" и читал, пока мне не подавали обед. Потом я час или два
занимался серьезным чтением, потому что был старательным, вдумчивым и
трудолюбивым молодым человеком, а потом писал романы и пьесы, пока не
приходило время ложиться спать. Не знаю, почему в тот день, в конце июня,
рано освободившись в больнице, я решил пройтись по Воксхолл-Бридж-роуд. Я
любил шумную суматоху этой улицы. Ее грязноватая жизнерадостность приятно
возбуждала - возникало чувство, что вот-вот, в любую минуту, с вами может
произойти какое-нибудь приключение. Я шагал, погруженный в раздумье, и
вдруг услышал, как кто-то меня окликнул. Я остановился - и, к своему
изумлению, увидел перед собой улыбающуюся миссис Дриффилд.
- Не узнаете? - вскричала она.
- Ну что вы, конечно, миссис Дриффилд!
И хотя я был уже взрослый, я почувствовал, что краснею, как будто мне
шестнадцать лет. Я растерялся. С моими - увы! - вполне викторианскими
представлениями о честности я был очень шокирован поведением Дриффилдов,
сбежавших из Блэкстебла, не заплатив долгов. Это казалось мне весьма
непорядочным. Я глубоко переживал тот стыд, который, по моему мнению,
должны были испытывать они, и был поражен, что миссис Дриффилд способна
разговаривать с человеком, который знает об этом позорном случае. Если бы
я заметил ее приближение, я бы отвернулся, предполагая, что она захочет
избежать унизительной встречи со мной; но она протянула мне руку с явной
радостью.
- Как я рада видеть живую душу из Блэкстебла, - сказала она. - Вы же
знаете, мы уезжали оттуда в такой спешке.
Она засмеялась, и я тоже; но ее смех был веселым и детски радостным, а
мой, я это чувствовал, - несколько напряженным.
- Я слышала, там был большой шум, когда узнали, что мы смылись. Тед
чуть не помер со смеху, когда ему об этом рассказывали. Что говорил ваш
дядюшка?
Я быстро взял нужный тон. Мне не хотелось, чтобы она приняла меня за
человека, лишенного чувства юмора.
- Ну, вы же знаете, он так старомоден.
- Да, вот этим и плох Блэкстебл. Нужно было их расшевелить. - Она
дружелюбно взглянула на меня. - А вы здорово выросли с тех пор, как я вас
видела. И даже усы отрастили!
- Да, - ответил я, закрутив их, насколько позволяла длина. - Уже
давным-давно.
- Как летит время, правда? Четыре года назад вы были совсем мальчик, а
теперь - настоящий мужчина.
- Ну, конечно, - ответил я с некоторым высокомерием. - Мне ведь почти
двадцать один.
Я посмотрел на миссис Дриффилд. На ней была очень маленькая шляпка с
перьями и светло-серое платье с пышными рукавами и длинным треном. На мой
взгляд, выглядела она шикарно. Я всегда думал, что у нее очень милое лицо,
но тут впервые заметил, что она просто красавица. Ее глаза были еще синее,
чем мне помнилось, а кожа - как слоновая кость.
- Знаете, мы живем тут за углом, - сказала она.
- И я тоже.
- Мы живем на Лимпус-роуд. Мы тут почти с самого отъезда из Блэкстебла.
- Ну, а я живу на Винсент-сквер уже почти два года.
- Я знала, что вы в Лондоне. Мне сказал Джордж Кемп, и я часто думала,
где же вы. Вы не проводите меня домой? Тед будет очень рад вас видеть.
- С удовольствием, - ответил я.
По дороге она рассказала, что Дриффилд теперь стал редактором
литературного отдела одного еженедельника; его последняя книга прошла
гораздо лучше всех остальных, и он надеялся получить изрядный аванс под
следующую. Казалось, она знает почти все блэкстеблские новости, и я
вспомнил, что в содействии их бегству подозревали Лорда Джорджа. Я
догадался, что он время от времени им пишет. Я заметил, что встречные
мужчины иногда заглядываются на миссис Дриффилд, и мне пришло в голову,
что они, наверное, тоже считают ее красавицей. Я шел очень важный.
Лимпус-роуд, длинная, широкая, прямая улица, идет параллельно
Воксхолл-Бридж-роуд. Дома на ней все одинаковые - оштукатуренные,
выкрашенные в блеклые цвета, солидные, с внушительными портиками.
Вероятно, когда-то они строились для людей с положением в лондонском Сити,
но улица или потеряла свою респектабельность, или же так и не привлекла
нужных жильцов, и теперь какая-то потертая на вид, выглядит так, будто
робко прячется от посторонних взглядов и в то же время втихомолку
предается разгулу, - как человек, который видел лучшие времена и теперь
любит слегка под хмельком разглагольствовать о том, какое высокое
положение прежде занимал.
Дом, где жили Дриффилды, был выкрашен в тускло-красный цвет. Миссис
Дриффилд ввела меня в узкий темный коридор, отворила дверь и сказала:
- Входите. Я скажу Теду, что вы здесь.
Она пошла дальше по коридору, а я вошел в гостиную. Дриффилды занимали
полуподвальный и первый этажи дома, которые снимали у дамы, жившей
наверху. Комната, куда я вошел, выглядела так, будто ее обставили всякой
всячиной, купленной на распродажах. Тут были тяжелые бархатные занавеси с
длинной бахромой, все в сборках и фестонах, и позолоченный гарнитур,
обитый желтым шелком, с множеством пуговиц, а посередине комнаты -
огромный пуф. В позолоченных шкафчиках со стеклянными дверцами стояло
множество мелочей - фарфор, фигурки из слоновой кости, деревянные резные
украшения, индийская бронза; на стенах висели большие картины маслом,
изображавшие шотландские долины, оленей и охотников.
Через минуту миссис Дриффилд привела мужа, и он радостно со мной
поздоровался. На нем был поношенный альпаковый сюртук и серые брюки;
бороду он сбрил, оставив только эспаньолку и усы. Я впервые заметил, как
он мал ростом; но выглядел он достойнее, чем раньше. Что-то в нем
напоминало иностранца - я подумал, что для писателя он выглядит очень
солидно.
- Ну, что вы думаете о нашем новом пристанище? - спросил он. - Богато
выглядит, правда? По-моему, это внушает доверие.
Он с довольным видом огляделся.
- А там, дальше, у Теда есть кабинет, где он может писать, а внизу у
нас столовая, - сказала миссис Дриффилд. - Мисс Каул много лег была
компаньонкой одной титулованной дамы и когда та умерла, то оставила ей
свою мебель. Видите, какое здесь все добротное, правда? Сразу видно, что
это из дома джентльмена.
- Рози влюбилась в эту квартирку, как только ее увидела, - сказал
Дриффилд.
- Да, и ты тоже, Тед.
- Мы так долго жили в стесненных обстоятельствах; для разнообразия
приятно пожить в роскоши. Мадам Помпадур, и все такое.
Когда я уходил, меня радушно пригласили приходить еще, сказав, что они
принимают каждую субботу после обеда и к ним заглядывают всякие люди, с
которыми мне будет интересно встретиться.
Я пришел. Мне понравилось. Я опять пришел. Осенью, вернувшись в Лондон
на занятия, я стал заходить сюда каждую субботу. Здесь я знакомился с
миром литературы и искусства. Я держал в строгом секрете то, что дома сам
много писал; мне было очень интересно встречаться с людьми, которые тоже
пишут, и я слушал их разговоры как зачарованный. Всякие люди приходили
сюда: в те времена редко кто ездил по выходным за город, над гольфом еще
смеялись, и в субботу после обеда почти всем было нечего делать. Не думаю,
чтобы к Дриффилдам ходили по-настоящему крупные фигуры; во всяком случае,
из всех художников, писателей и музыкантов, которых я здесь встречал, не
могу припомнить ни одного, чья репутация выдержала бы испытание временем;
но общество собиралось образованное и живое. Здесь можно было встретить
молодых актеров, мечтавших получить роль, и пожилых певцов, жалующихся на
немузыкальность англичан; композиторов, которые исполняли свои
произведения на маленьком пианино Дриффилдов, шепотом приговаривая, что
по-настоящему это звучит только на большом концертном рояле; поэтов,
которые после больших уговоров соглашались прочесть одну только что
написанную вещичку, и художников, которые сидели без заказов. Время от
времени обществу придавала некоторый блеск какая-нибудь титулованная
персона; правда, это бывало редко: в те дни аристократия еще не увлекалась
богемной жизнью, и если какая-нибудь высокопоставленная особа и появлялась
в обществе художников, то обычно потому, что из-за скандального развода
или карточных осложнений жизнь в собственной среде становилась для нее
(или для него) не совсем приятной. Теперь мы все это изменили. Одним из
самых больших благодеяний, какие принесло с собой обязательное
образование, стало широкое распространение занятий литературой среди
высших кругов и дворянства. Когда-то Хорэс Уолпол составил "Каталог
писателей королевской и благородной крови"; в наши дни такой труд оказался
бы размером с энциклопедию. Титул, даже благоприобретенный, может
прославить чуть ли не любого писателя, и можно смело утверждать, что нет
лучшего пропуска в мир литературы, чем благородное происхождение.
Иногда мне даже приходило в голову, что теперь, когда палата лордов
неизбежно будет вскоре распущена, было бы неплохо законом закрепить
литературные занятия за ее членами, их женами и детьми. Это будет щедрая
компенсация пэрам со стороны британского народа за их отказ от
наследственных привилегий. Она станет средством к жизни для тех (слишком
многих), кого разорила приверженность к общественной деятельности, то есть
к содержанию хористок, скаковых лошадей и к игре в железку, и приятным
занятием для остальных, кто в ходе естественного отбора стал не годным ни
на что иное, кроме управления Британской империей. Но наш век - век
специализации, и если мой проект будет принят, то ясно, что к еще большей
славе английской литературы послужит закрепление различных жанров за
определенными кругами высшего общества. Поэтому я предложил бы, чтобы
более скромными видами литературы занималась знать помельче, а бароны и
виконты посвятили себя исключительно журналистике и драме. Художественная
проза могла бы стать привилегией графов. Они уже доказали свои способности
к тому нелегкому искусству, а число их столь велико, что им вполне по
плечу удовлетворить спрос. Маркизам можно смело оставить ту часть
литературы, которая известна (я так и не знаю почему) под названием belle
lettres [беллетристика (фр.)]. Она, может быть, и не столь прибыльна с
денежной точки зрения, но ей свойственна некоторая возвышенность, вполне
соответствующая этому романтическому титулу.
Вершина литературы - поэзия. Это ее цель и завершение, это самое
возвышенное занятие человеческого разума, это олицетворение прекрасного.
Прозаик может лишь посторониться, когда мимо него идет поэт: рядом с ним
лучшие из нас превращаются в ничто. Ясно, что писание стихов должно быть
предоставлено герцогам, и их права хорошо бы защитить самыми суровыми
законами: нельзя допускать, чтобы этим благороднейшим из искусств
занимался кто бы то ни было, кроме благороднейших из людей. А так как и
здесь должна одержать верх специализация, то я предвижу, что герцоги (как
преемники Александра Македонского) разделят царство поэзии между собой, и
при этом каждый ограничится тем аспектом, в котором он сильнее всего
благодаря влиянию наследственности и естественным склонностям. Например, я
вижу герцогов Манчестерских, пишущих морально-дидактические поэмы;
герцогов Вестминстерских, сочиняющих вдохновенные оды Долгу и
Ответственности Империи; в то время как герцоги Девонширские, скорее
всего, будут писать любовную лирику и элегии в духе Проперция, а герцоги
Мальборо почти неизбежно в идиллических тонах воспоют такие темы, как
семейное счастье, воинскую повинность и довольство своим скромным
положением.
Но если вам покажется, что все это чересчур серьезно, и вы напомните
мне, что муза не всегда ступает только величественной поступью, но иногда
изящно и легко пританцовывает; если, вспомнив мудреца, сказавшего, что не
важно, кто предписывает нации законы, а важно, кто пишет для нее песни, вы
спросите меня (справедливо полагая, что это не подобает герцогам), кто же
будет играть на тех струнах лиры, которых иногда жаждет разносторонняя и
непостоянная душа человеческая, - то я отвечу (по-моему, это очевидно):
герцогиня! Я считаю, что прошли те дни, когда влюбленные пейзане Романьи
пели своим возлюбленным строфы Торквато Тассо, а миссис Хамфри Уорд
напевала над кроваткой маленького Арнольда отрывки из "Эдипа в Колоне".
Наш век требует чего-то более современного. Поэтому я предлагаю, чтобы
наиболее положительные герцогини-домоседки слагали нам гимны и
колыбельные, а те, кто порезвее, кто склонен смешивать виноградную лозу с
клубникой, должны писать тексты для музыкальных комедий, юмористические
стишки для газет и стихотворные пожелания для рождественских открыток и
хлопушек. Этим они сохранят в сердцах британской публики то место, которое
до сих пор удерживали лишь благодаря своему высокому положению.
На этих субботних вечерах я, к своему большому удивлению, обнаружил,
что Эдуард Дриффилд пользуется известностью. Он написал около двадцати
книг и хотя получил за них всего лишь жалкие гроши, но приобрел довольно
прочную репутацию. Его книгами восхищались лучшие ценители, а друзья,
приходившие к нему в гости, единогласно утверждали, что его вот-вот ждет
признание. Они ругали публику, неспособную заметить великого писателя, и
поскольку для человека самый легкий способ возвыситься - это давать пинки
ближнему, то они поносили всех романистов, чья слава в тот момент
затмевала Дриффилда. Если бы я знал тогда о литературных кругах столько,
сколько знаю сейчас, я по нередким визитам миссис Бартон Траффорд должен
был бы догадаться, что близится час, когда Эдуард Дриффилд ринется вперед,
как бегун на длинной дистанции, который внезапно отрывается от кучки
остальных спортсменов.
Признаюсь, что, когда меня впервые познакомили с этой дамой, ее имя для
меня ничего не значило. Дриффилд сказал ей, что я его молодой деревенский
сосед, студент-медик. Она удостоила меня медоточивой улыбки, пробормотала
что-то про Тома Сойера и, взяв предложенный мной бутерброд, продолжала
говорить с хозяином. Но я заметил, что ее прибытие произвело большое
впечатление и что разговоры, до того шумные и веселые, поутихли. Спросив
вполголоса, кто она такая, я убедился, что мое невежество поразительно:
как мне сказали, она "создала" такого-то и такого-то. Через полчаса она
встала, весьма благосклонно пожала руки тем, с кем была знакома, и с
нежным изяществом выпорхнула из комнаты. Дриффилд проводил ее до двери и
посадил в экипаж.
Миссис Бартон Траффорд тогда было лет пятьдесят. Она была небольшого
роста, хрупкая, но с довольно крупными чертами лица, из-за которых ее
голова казалась непомерно большой по сравнению с телом. Курчавые светлые
волосы она причесывала, как Венера Милосская, и, вероятно, в молодости
была очень красива. Одета она была скромно, в черный шелк, а на шее носила
бренчащие бусы из бисера и раковин. Говорили, что в молодости она неудачно
вышла замуж, но теперь уже много лет живет в счастливом супружестве с
Бартоном Траффордом, чиновником министерства внутренних дел и известным
авторитетом по первобытному человеку. Она производила странное
впечатление, как будто ее тело лишено костей; казалось, что если ущипнуть
ее за ногу (что сделать, разумеется, никогда мне не позволило бы уважение
к ее полу и какое-то спокойное достоинство ее поведения), то пальцы
сомкнутся. Здороваясь с ней, вы как будто брали в руку кусок рыбного филе.
И даже ее лицо, несмотря на крупные черты, было какое-то бесформенное.
Когда она сидела, можно было подумать, что у нее нет хребта, а вместо
этого она, как дорогая подушка, набита лебяжьим пухом.
Вся она была какая-то мягкая: и голос, и улыбка, и смех; ее глаза,
маленькие и светлые, отличались нежностью цветка; ее манеры были приятны,
как летний дождь. Это необыкновенное и очаровательное свойство и делало ее
такой замечательной подругой. Именно этим она завоевала свою славу,
которой теперь наслаждалась. Все знали о ее дружбе с великим романистом,
чья смерть несколько лет назад так потрясла англоязычную публику. Каждый
читал бесчисленные письма, которые он ей писал и которые ее уговорили
опубликовать вскоре после его кончины. На каждой странице сквозило
восхищение ее красотой и уважение к ее мнению; у него не хватало слов,
чтобы отблагодарить ее за поддержку, за сочувствие, за такт, за вкус; и
если кое-какие из его страстных выражений, по мнению отдельных лиц, могли
вызвать у мистера Бартона Траффорда совершенно недвусмысленные чувства, то
это только увеличивало интерес к книге. Но мистер Бартон Траффорд был выше
вульгарных предрассудков (подобное несчастье - если это можно назвать
несчастьем - величайшие исторические персонажи переносят с философским
спокойствием) и, оставив свои исследования ориньякских кремней и
неолитических топоров, согласился написать "Биографию" покойного
романиста, где вполне определенно показал, какой существенной частью
своего таланта тот был обязан благотворному влиянию его жены.
Но интерес к литературе, страсть к искусству не могли покинуть миссис
Бартон Траффорд лишь потому, что ее друг, для которого она так много
сделала, стал при ее немалом содействии частью истории. Она была большая
любительница чтения. От нее не ускользало почти ничто из заслуживающего
внимания, и она быстро устраивала себе знакомство с каждым молодым
писателем, подававшим надежды. Теперь, особенно после появления
"Биографии", ее слава была такова, что она могла быть уверена: никто не
может отвергнуть ее симпатии. Конечно же ее талант к дружбе неизбежно
должен был рано или поздно найти себе какое-нибудь применение. Когда
что-то из прочитанного ей нравилось, мистер Бартон Траффорд, сам неплохой
критик, посылал автору теплое письмо и приглашал его на обед, а после
обеда, спеша в министерство внутренних дел, оставлял автора поболтать с
миссис Бартон Траффорд. Такие приглашения получали многие. У каждого из
них было что-то, но этого "чего-то" было недостаточно. Миссис Бартон
Траффорд обладала чутьем, которому она доверяла; и это чутье велело ей
повременить.
Она была настолько осторожна, что даже чуть не прохлопала Джаспера
Гиббонса. Из истории мы знаем о писателях, которые прославились за одну
ночь, но в наши более рассудительные дни об этом что-то не слышно. Критики
норовят подождать, пока не убедятся, куда подует ветер, а публику столько
раз обводили вокруг пальца, что теперь она предпочитает не рисковать. Но
как раз Джаспер Гиббонс совершил восхождение на вершину славы с
необыкновенной быстротой. Теперь, когда он совершенно забыт, а критики,
превозносившие его, рады были бы проглотить свои слова, если бы они не
были запечатлены в подшивках бесчисленных газет, - трудно поверить, какую
сенсацию произвел первый том его стихотворений. Самые важные газеты отвели
рецензиям на него не меньше места, чем репортажу о боксерском матче; самые
влиятельные критики, толпясь и толкаясь, спешили его приветствовать. Они
уподобляли его Мильтону (за звучность его белого стиха), Китсу (за
сочность его чувственных образов) и Шелли (за легкость фантазии); и,
пользуясь им как палкой для побиения наскучивших идолов, они отвесили во
имя его немало звучных шлепков по тощим ягодицам лорда Теннисона и
несколько увесистых плюх по лысой макушке Роберта Браунинга. Публика пала,
как стены Иерихона. Выпускалось издание за изданием; изящные томики
Гиббонса можно было увидеть в будуаре графини в Мэйфере, в гостиной
священника от Уэльса до Шотландии и в салонах многих честных, но
образованных торговцев Глазго, Эбердина и Белфаста. Когда стало известно,
что сама королева Виктория приняла преподнесенный ей верноподданным
издателем экземпляр книги в специальном переплете и в обмен подарила ему
(издателю, не поэту) экземпляр "Страниц из шотландского дневника",
восторгу нации не было предела.
Все это произошло как будто во мгновение ока. В Греции семь городов
оспаривали честь быть родиной Гомера, и хотя место рождения Джаспера
Гиббонса (Уолсолл) было хорошо известно, но семью семь критиков
претендовали на честь открытия его таланта; видные ценители литературы,
вот уже двадцать лет певшие друг другу панегирики в еженедельниках,
затеяли из-за него такую ссору, что один даже перестал здороваться с
другим, встречая его в "Атенеуме". Гиббонса поспешило признать и высшее
общество. Его приглашали на обеды и чаепития вдовствующие герцогини,
супруги членов кабинета и вдовы епископов. Говорят, что первым
литератором, допущенным в английское общество на правах равного, был
Гаррисон Эйнсуорт (и меня время от времени удивляет, почему ни один
предприимчивый издатель не воспользуется этим, чтобы выпустить полное
собрание его сочинений); но Джаспер Гиббонс был, по-моему, первым поэтом,
чье имя в списке приглашенных звучало так же заманчиво, как имя оперного
солиста или чревовещателя.
В результате миссис Бартон Траффорд опоздала поднять целину - об этом
не могло быть и речи. Ей пришлось вступить в открытую борьбу. Не знаю уж,
к какой гениальной стратегии она была вынуждена прибегнуть, какие пришлось
ей проявить чудеса такта, нежности, утонченной симпатии и скрытой лести:
могу лишь теряться в догадках и восхищаться. Но она заполучила Джаспера
Гиббонса, и очень скоро он уже повиновался каждому движению ее нежной
ручки. Она была восхитительна. Она устраивала обеды, на которых он мог
встретиться с нужными людьми; она давала приемы, где он читал свои стихи в
присутствии первых знаменитостей Англии; она знакомила его с
прославленными артистами, которые заказывали ему пьесы; она следила за
тем, чтобы его произведения печатались только в достойных журналах; она
договаривалась с издателями и устраивала для него такие контракты, которые
ошеломили бы и министра; она заботилась о том, чтобы он принимал только те
приглашения, которые она одобряла; она даже не поленилась развести его с
женой, с которой он счастливо прожил десять лет, потому что поэт, по ее
убеждению, должен быть свободен, а его талант не обременен семейными
узами. И когда случилась катастрофа, миссис Бартон Траффорд могла бы, если
бы пожелала, сказать, что сделала для него все возможное.
Но катастрофа пришла. Джаспер Гиббонс издал второй томик стихов. Он был
ничуть не лучше и не хуже первого, он был очень похож на первый. К нему
отнеслись уважительно, но не без оговорок; некоторые критики даже
позволили себе кое-какие придирки. Книга не принесла ни успеха, ни денег.
И к несчастью, Джаспер Гиббонс оказался склонен попивать. Он не привык
иметь столько денег, не привык к такому обилию развлечений и увеселений, а
может быть, ему недоставало его простой, скромной женушки. Раз-другой он
появился на обеде у миссис Бартон Траффорд в таком состоянии, какое
человек, не наделенный ее светскостью и простодушием, мог бы назвать
"пьяным до бесчувствия". Она же кротко говорила гостям, что наш бард
сегодня не в ударе.
Третья его книга потерпела провал. Критики растерзали его на части,
топтали ногами и, если можно процитировать здесь одну из любимых песенок
Эдуарда Дриффилда, "швыряли по углам и валяли по столам". Они испытывали
вполне понятную досаду от того, что приняли бойкого стихоплета за
бессмертного поэта, и решили наказать его за свою ошибку. Потом Джаспера
Гиббонса арестовали на Пикадилли за появление в пьяном виде и нарушение
общественного порядка, и мистеру Бартону Траффорду пришлось в полночь
отправиться на Вайн-стрит, чтобы взять его на поруки.
При таком положении вещей миссис Бартон Траффорд вела себя великолепно.
Она не роптала. Ни одно резкое слово не слетело с ее уст. Можно было бы
простить, если бы она была немного обижена на человека, для которого
столько сделала и который так ее подвел. Но она оставалась нежной,
ласковой и чуткой. Она все понимала. Она бросила его, но не так, как
бросают раскаленный кирпич или горячую картофелину. Это было сделано с
бесконечной мягкостью, столь же тихо, как катились по ее щекам слезы,
которые она, без сомнения, пролила, когда приняла решение поступить столь
противно своему характеру. Она бросила его с таким тактом, с таким
благоразумием, что Джаспер Гиббонс, возможно, даже и не понял, что его
бросили. Но в этом не могло быть ни малейшего сомнения. Ничего плохого она
про него не говорила, даже вообще не хотела о нем говорить и, когда о нем
заходил разговор, просто улыбалась чуть грустной улыбкой и вздыхала. Но ее
улыбка была для него coup de grace [смертельный удар, наносимый умирающему
из сострадания (фр.)], а ее вздох - камнем на его могилу.
Миссис Бартон Траффорд слишком искренне любила литературу, чтобы
позволить себе долго огорчаться из-за такой неудачи; и каким бы сильным ни
было ее разочарование, она была слишком бескорыстна, чтобы те сокровища
такта, симпатии и понимания, которыми ее наделило небо, могли пропадать
втуне. Она продолжала вращаться в литературных кругах, посещать чаепития,
приемы и вечера, всегда очаровательная, нежная, внимательная, но при этом
осторожная, бдительная и преисполненная решимости в следующий раз, если
можно так грубо выразиться, поставить на победителя. Вот тогда-то она и
встретила Эдуарда Дриффилда и составила себе благоприятное мнение о его
способностях. Правда, он был немолод, но тем меньше было шансов, что он,
как Джаспер Гиббонс, не выдержит бремени славы. Она предложила ему свою
дружбу. Он не мог не растрогаться, когда она со свойственной ей мягкостью
сказала ему, что это просто безобразие, когда столь замечательные
произведения остаются достоянием лишь узкого круга. Он был польщен.
Каждому приятно услышать, что он гений. Она сказала ему, что Бартон
Траффорд подумывает, не написать ли о нем серьезную статью для "Куортерли
ревью". Она пригласила его на обед, чтобы он встретился с людьми, которые
ему могут пригодиться. Она хотела, чтобы он познакомился с равными себе по
уму. Время от времени она прогуливалась с ним по набережной, беседуя о
поэтах прошлого, о любви и дружбе, и пила с ним чай в кафе-кондитерской.
Когда миссис Бартон Траффорд появилась в субботу днем на Лимпус-стрит, она
выглядела как царица пчелиного улья, готовящаяся в свой свадебный полет.
С миссис Дриффилд она вела себя безупречно, была любезна, но не
снисходительна, всегда очень мило благодарила за разрешение зайти в гости
и говорила комплименты. Расхваливая ей Эдуарда Дриффилда и объясняя с
оттенком зависти в голосе, какая честь - наслаждаться обществом столь
великого человека, она делала это исключительно по доброте сердечной, а не
потому, что прекрасно знала: ничто сильнее не раздражает жену литератора,
чем лестные отзывы о нем, исходящие от другой женщины. Разговаривая с
миссис Дриффилд, она выбирала темы попроще, которые могли быть для нее
интересны: говорила о хозяйстве, о слугах, о здоровье Эдуарда, о том,
какая ему нужна забота. Миссис Бартон Траффорд вела себя с ней в точности
так, как следовало женщине из очень хорошей шотландской семьи (каковой она
и была) вести себя с бывшей буфетчицей, на которой угораздило жениться
видного писателя: она была сердечна, игрива и старалась, чтобы миссис
Дриффилд чувствовала себя с ней свободно.
И все-таки Рози почему-то терпеть ее не могла; миссис Бартон Траффорд
была, насколько я знаю, единственным человеком, которого она не любила. В
те годы даже буфетчицы не злоупотребляли "чертями" и "проклятьями",
которые сейчас составляют неотъемлемую часть словаря самых
благовоспитанных молодых дам, и я никогда не слыхал от Рози ничего такого,
что могло бы шокировать мою тетю Софи. Когда кто-нибудь рассказывал при
ней сомнительный анекдот, она краснела до ушей. Но миссис Бартон Траффорд
она называла не иначе, как "эта проклятая старая кошка". Ближайшим друзьям
Рози стоило величайших трудов уговорить ее вести себя с ней вежливо. "Не
дури, Рози, - говорили они. Все звали ее "Рози", и скоро я тоже, хоть и
очень робко, начал так ее звать. - Она может сделать ему карьеру, если
захочет. Он должен к ней подлизываться. Она все может".
Хотя большинство субботних гостей появлялось у Дриффилдов раз в две-три
недели, небольшая компания, в которую входил и я, бывала у них почти
еженедельно. Мы составляли костяк собиравшегося здесь общества, приходили
рано и оставались допоздна. И самыми верными из всех были Квентин Форд,
Гарри Ретфорд и Лайонел Хильер.
Квентин Форд был коренастый человек с прекрасной головой того типа,
который впоследствии одно время вошел в моду в кино: прямой нос, красивые
глаза, коротко стриженные седые волосы и черные усы; будь он на
четыре-пять дюймов выше, он выглядел бы классическим злодеем из мелодрамы.
Мы знали, что у него "очень хорошие связи" и он богат; единственное его
занятие составляло поощрение искусств. Он посещал все премьеры и все
закрытые вернисажи, отличался требовательностью знатока и питал к
произведениям своих современников вежливое, но огульное презрение. Как я
обнаружил, к Дриффилдам он ходил не потому, что Эдуард гений, а потому,
что Рози - красавица.
Теперь, вспоминая об этом, я не перестаю удивляться, что не видел столь
очевидных вещей, пока меня не тыкали в них носом. Когда я впервые с ней
познакомился, мне и в голову не пришло подумать о том, хороша она собой
или дурна, а когда пять лет спустя, снова увидев ее, я впервые заметил,
что она очень красива, я почувствовал некоторый интерес, но особенно об
этом не задумывался. Я воспринял это как обычный порядок вещей - как
солнце, садящееся над Северным морем, или как башни собора в Теркенбери. Я
был поражен, когда услышал разговоры о красоте Рози, и, когда Эдуарду
говорили, как она хороша, а он на мгновение взглядывал на нее, я следовал
его примеру. Лайонел Хильер был художник и просил Рози позировать ему.
Когда он рассказывал о картине, которую собирался писать с Рози, и
объяснял мне, что он в ней видит, я слушал его с глупым видом, озадаченный
и смущенный. Гарри Ретфорд знал одного из модных фотографов того времени
и, договорившись о каких-то особых условиях, повел Рози сниматься. Спустя
неделю-другую мы получили отпечатки и долго их разглядывали. Я еще никогда
не видел Рози в вечернем платье. Оно было из белого атласа, с длинным
треном, пышными рукавами и низким вырезом; причесана она была тщательнее
обычного и совсем не походила на ту крепкую молодую женщину в соломенной
шляпке и крахмальной блузке, которую я впервые встретил на Джой-лейн. Но
Лайонел Хильер нетерпеливо отшвырнул фотографии.
- Дрянь, - сказал он. - Разве может быть Рози на фотографиях похожа на
себя? В ней самое главное - краски. - Он повернулся к ней. - Рози, вы
знаете, что ваши краски - это чудо из чудес?
Она молча взглянула на него, но ее полные красные губы сложились в ту
самую детскую, озорную улыбку.
- Если я смогу передать хотя бы намек на это, я прославлюсь на всю
жизнь, - сказал он. - Все жены богатых биржевиков приползут ко мне на
коленях и будут умолять меня нарисовать их так же.
Вскоре я узнал, что Рози ему позирует. Я еще никогда не был в
мастерской художника и считал ее вратами в мир романтики. Но когда я
спросил, нельзя ли мне зайти взглянуть, как продвигается картина, Хильер
сказал, что пока не хочет никому ее показывать. Это был тридцатипятилетний
человек с цветущей внешностью, похожей на портрет Ван-Дейка, если бы
изысканность в нем заменить добродушием. Он был чуть выше среднего роста,
строен, носил пышную гриву черных волос, длинные усы и эспаньолку. Ходил
он в испанских плащах и широкополых сомбреро. Он долго жил в Париже и с
восхищением рассказывал о художниках, про которых мы и не слыхивали: о
Моне, Сислее, Ренуаре; а о сэре Фредерике Лейтоне, мистере Алма-Тадема и
мистере Дж.-Ф.Уоттсе, которыми в глубине души восхищались мы, отзывался с
презрением. Я часто подумываю, что с ним сталось потом. Несколько лет он
провел в Лондоне, пытаясь пробить себе дорогу, но, по-видимому, потерпел
неудачу и уехал во Флоренцию. Мне говорили, что у него там художественная
школа, но, когда много лет спустя я туда попал и начал о нем
расспрашивать, я так и не нашел никого, кто бы о нем слыхал. По-моему, у
него был кое-какой талант, потому что я до сих пор явственно помню
написанный им портрет Рози Дриффилд. Интересно, что случилось с этим
портретом. Погиб ли он или затерялся, прислоненный лицом к стене, на
чердаке лавки старьевщика в Челси? Мне хотелось бы верить, что он нашел
себе место хотя бы в какой-нибудь провинциальной художественной галерее.
Когда я наконец получил разрешение зайти посмотреть на портрет, я
совсем осрамился. Мастерская Хильера находилась на Фулхэм-роуд, позади
ряда лавок, и в нее вел темный, вонючий коридор. Дело было в воскресенье
днем, в марте, погода стояла прекрасная, и я шел туда пешком с
Винсент-сквер по пустынным улицам. Хильер жил в мастерской; там стоял
большой диван, где он спал, а сзади была крохотная комната, где он готовил
завтрак, мыл кисти и, я полагаю, мылся сам.
Когда я вошел, Рози была все еще в том же платье, в котором позировала,
и они пили чай. Хильер открыл мне дверь и, не выпуская моей руки, подвел
меня к большому полотну.
- Вот она, - сказал он.
Он написал Рози во весь рост, чуть меньше натуральной величины, в белом
шелковом вечернем платье. Картина была совсем не похожа на привычные мне
академические портреты. Я не знал, что сказать, и ляпнул первое, что
пришло мне в голову:
- А когда она будет готова?
- Она готова, - ответил он.
Я покраснел до ушей, чувствуя себя полным идиотом. Тогда я еще не
приноровился со знанием дела судить о работах современных художников, как,
льщу себя мыслью, умею сейчас. Если бы это было здесь уместно, я бы мог
написать отличное маленькое руководство, которое позволило бы любителю
искусства, к полному удовлетворению художников, высказаться о самых
разнообразных проявлениях творческого инстинкта. Например, произнесенное
от всего сердца "Вот это да!" - показывает, что вы признаете мощь
безжалостного реалиста; "Это так искренне!" - скрывает ваше замешательство
при виде раскрашенной фотографии вдовы олдермена; тихий свист
свидетельствует о вашем восхищении работой постимпрессиониста; "Очень,
очень занятно" - выражает ваши чувства по поводу кубиста; "О!" - означает,
что вы потрясены, а "А!" - что у вас захватило дух.
- Очень похоже. - Это было все, на что я был способен тогда.
- Вы слишком привыкли к бонбоньеркам, - сказал Хильер.
- По-моему, это замечательно, - быстро возразил я, защищаясь. - Вы
пошлете ее в Академию?
- Что вы! Я мог бы еще послать ее в Гровнор.
Я перевел взгляд с картины на Рози, потом снова на картину.
- Встаньте в позу, Рози, - сказал Хильер, - пусть он на вас посмотрит.
Она поднялась на подставку. Я глядел то на нее, то на картину. В сердце
у меня что-то странно шевельнулось, будто кто-то мягко погрузил в него
острый нож, но это вовсе не было неприятно: я ощутил легкую, но какую-то
сладкую боль, а потом у меня вдруг ослабели ноги. Не могу понять, помню ли
я сейчас живую Рози или Рози с той картины, потому что, когда я думаю о
ней, она представляется мне не в блузке и шляпке, как я ее увидел впервые,
и не в каком-нибудь другом костюме, что я на ней потом видел, а в белом
шелке, который написал Хильер, с черным бархатным бантом в волосах и в той
позе, какую он ей велел принять.
Я никогда не знал точно, сколько Рози лет; по моим примерным подсчетам
получается, что тогда ей было тридцать пять. Но выглядела она куда моложе.
На ее лице не было ни единой морщины, и кожа оставалась гладкой, как у
ребенка. Не думаю, чтобы ее черты лица отличались особой правильностью. Во
всяком случае, в них не было аристократической утонченности знатных леди,
чьи фотографии в то время продавались во всех лавках; они были скорее
грубоваты. Короткий, чуть толстоватый нос, небольшие глаза, крупный рот;
но глаза ее были васильковой голубизны, и они улыбались вместе с губами,
очень яркими и чувственными, и я никогда не видел улыбки более веселой,
дружеской и милой. Держалась Рози от природы немного угрюмо и замкнуто,
но, когда она улыбалась, эта замкнутость вдруг становилась бесконечно
привлекательной. В лице ее не играли краски; оно было только чуть
смугловатое, а под глазами лежала легкая синева. Светло-золотистые волосы
она причесывала по тогдашней моде, вверх от лба с замысловатой челкой.
- Чертовски трудно ее писать, - сказал Хильер, глядя то на нее, то на
свою картину. - Видите ли, она вся золотая, и лицо и волосы, а общий
колорит все равно вовсе не золотистый, а серебристый.
Я понимал, что он хочет сказать. Она вся светилась, но не ярким
солнечным, а скорее бледным лунным сиянием, и если все же сравнивать ее с
солнцем, то с солнцем в белом утреннем тумане. Хильер поместил ее в
середине полотна, и она стояла, опустив руки с повернутыми к зрителю
ладонями, слегка откинув голову, что особенно подчеркивало жемчужную
прелесть ее груди и шеи. Она стояла, как актриса, вышедшая кланяться и
смущенная неожиданными аплодисментами, но в ней было что-то столь
девственное, столь неуловимо весеннее, что такое сравнение теряло всякий
смысл. Это бесхитростное существо никогда не знало ни грима, ни света
рампы. Она стояла, как дева, созревшая для любви, простодушно предлагающая
себя возлюбленному, выполняя предназначение Природы. Поколение, к которому
принадлежала Рози, не боялось некоторой пышности линий; она была стройна,
но груди ее были полными, а бедра - хорошо обрисованными. Когда позже
картину увидела миссис Бартон Траффорд, она сказала, что Рози напоминает
ей жертвенную телку.
