Сомерсет Моэм. Бремя страстей человеческих


                               Содержание:





 
 Страница 1
 Страница 2
 Страница 3
 страница 4
 страница 5
 


              страница 6
              страница 7
              страница 8
              страница 9
              страница 10





Биография




Другие произведения:
Луна и грош

Пироги и пиво, или скелет в шкафу

Театр

114

   Три недели практики подошли  к  концу.  За  это  время  у  Филипа  было
шестьдесят два вызова, и  он  смертельно  устал.  Вернувшись  домой  около
десяти часов вечера, он всей душой надеялся, что напоследок его больше  не
потревожат. За десять дней он ни разу не выспался. Больная, от которой  он
только что вернулся, произвела на  него  удручающее  впечатление.  За  ним
пришел здорово выпивший рослый, грузный мужчина и привел  его  в  комнату,
выходившую на вонючий двор, где была такая грязь, какой он еще  не  видел;
крохотная мансарда была почти вся заставлена огромной деревянной  кроватью
с засаленным красным пологом; потолок был  такой  низкий,  что  Филип  мог
достать до него рукой; взяв горевшую в комнате единственную  свечу,  Филип
обвел ее пламенем все щели, поджаривая выползающих оттуда клопов.  Больная
- неряшливая женщина  средних  лет  -  страдала  бесконечными  выкидышами.
История  была  довольна  обыденная:   муж   служил   солдатом   в   Индии;
законодательство, навязанное этой стране английским ханжеством,  оставляло
безнаказанной одну из самых убийственных болезней, в  результате  страдали
невинные. Зевая, Филип, разделся, принял ванну, вытряхнул над  водой  свою
одежду, наблюдая за тем, как из нее сыпятся насекомые. Он только  собрался
лечь в постель, как в дверь постучали и больничный привратник  вручил  ему
талон.
   - Эх, черт! - сказал Филип. - Вот уж чего я сегодня больше не ждал! Кто
это принес?
   - По-моему, муж, сэр. Сказать, чтобы подождал?
   Филип взглянул на адрес - улица была знакомая - и  заявил  привратнику,
что найдет дорогу сам. Он быстро  оделся  и,  взяв  свой  черный  саквояж,
выбежал на улицу. К нему подошел человек, которого нельзя было  разглядеть
в темноте, и сказал, что он муж больной.
   - Я решил вас все-таки дождаться, - сказал он. - В наших  местах  много
хулиганья, а они ведь не знают, кто вы такой.
   Филип засмеялся.
   - Господь с вами, кто же тут не знает доктора! Мне приходилось бывать в
местах похуже, чем Уэйвер-стрит.
   Он говорил правду. Черный саквояж служил  пропуском  в  самых  зловещих
переулках и вонючих тупиках, куда  в  одиночку  боялись  заглядывать  даже
полицейские. Раза два кучка людей подозрительно оглядела проходившего мимо
Филипа; он услышал шепот по своему адресу, а потом кто-то сказал:
   - Это больничный доктор.
   И, когда он проходил мимо, двое из них с ним вежливо поздоровались:
   - Добрый вечер, сэр.
   - Если можно, хорошо  бы  нам  прибавить  шагу,  -  сказал  Филипу  его
спутник. - Мне говорили, что времени в обрез.
   - А почему вы  тянули  до  последней  минуты?  -  упрекнул  его  Филип,
убыстряя шаг. Он взглянул на парня, когда они проходили  возле  фонаря.  -
Больно вы молоды на вид, - удивился он.
   - Да мне уж скоро восемнадцать, сэр.
   Он был блондин, еще совсем безусый, похожий на мальчика; росту  хоть  и
небольшого, но широкий в груди.
   - Рановато было жениться, - заметил Филип.
   - Пришлось.
   - Сколько вы зарабатываете?
   - Шестнадцать, сэр.
   На шестнадцать шиллингов в неделю трудно  прокормить  жену  и  ребенка.
Комната, в которой жила эта пара, свидетельствовала  о  крайней  бедности.
Она была довольно велика, но выглядела еще просторнее оттого,  что  в  ней
почти не было мебели; пол был голый, на стенах не висело ничего, между тем
у бедняков стены всегда залеплены фотографиями в дешевых рамках и цветными
приложениями к рождественским иллюстрированным журналам. Больная лежала на
убогой железной кровати; Филип просто испугался, увидев, как она молода.
   - Господи, да ей не больше шестнадцати, - сказал  он  женщине,  которая
пришла "помочь ей разрешиться".
   В амбулатории она сказала, что ей восемнадцать, - когда девушке  очень,
мало лет, она нередко прибавляет себе год или два. Она  была  хорошенькая,
что редко встретишь в этой  среде,  где  плохая  пища,  спертый  воздух  и
тяжелый труд подрывают организм; у молоденькой роженицы были тонкие  черты
лица, большие синие глаза и густые черные замысловато причесанные  волосы.
И она и ее муж были очень взволнованы.
   - Вы бы лучше подождали на лестнице, а я вас позову, если  понадобится,
- сказал ему Филип.
   Теперь, когда Филип разглядел мужа получше, его снова поразило, до чего
же тот молод; казалось, ему куда больше пристало  баловаться  на  улице  с
мальчишками, чем  с  тревогой  ждать  рождения  ребенка.  Шли  часы;  роды
начались только около двух. Все, казалось, идет нормально; позвали мужа, и
Филип был тронут, увидев,  как  неловко,  застенчиво  поцеловал  он  жену.
Сложив инструменты, Филип собирался уйти,  но,  прощаясь,  решил  еще  раз
пощупать у больной пульс.
   - Ого! - воскликнул он. Филип тревожно взглянул на больную: что-то было
неладно. В экстренных случаях  полагалось  посылать  за  дежурным  старшим
акушером; это был дипломированный врач, весь  "район"  находился  под  его
опекой. Филип поспешно нацарапал записку и, дав ее  мужу,  приказал  бегом
снести в больницу; нужно  торопиться,  потому  что  состояние  жены  очень
опасно. Муж убежал, Филип взволнованно дожидался подмоги;  он  видел,  что
женщина истекает кровью, и, принимая все доступные ему меры,  боялся,  как
бы она не умерла до прихода  старшего  акушера.  Не  дай  Бог,  если  того
вызвали куда-нибудь в другое место. Минуты  тянулись  бесконечно.  Наконец
пришел  врач  и,  осматривая  больную,  стал  вполголоса  задавать  Филипу
вопросы. По его  лицу  было  видно,  что  и  он  считает  положение  очень
серьезным. Звали его Чандлер. Это был высокий,  немногословный  человек  с
длинным носом и  узким  лицом,  преждевременно  изрезанным  морщинами.  Он
покачал головой.
   - Дело было гиблое с самого начала. Где муж?
   - Я сказал, чтобы он подождал на лестнице.
   - Лучше позовите его сюда.
   Филип открыл дверь и окликнул юношу. Тот  сидел  в  темноте  на  нижней
ступеньке лестницы. Войдя, он подошел к кровати.
   - Что случилось? - спросил он.
   - Внутреннее кровотечение. Его невозможно остановить. - Дежурный акушер
запнулся и, так как ему тяжело было это говорить, произнес резким тоном: -
Она умирает.
   Муж не вымолвил ни слова; он стоял как вкопанный, не сводя глаз с белой
как полотно жены. Она лежала без сознания. Молчание  прервала  повивальная
бабка:
   - Эти господа сделали все, что могли, слышишь, Гарри? Я  сразу  поняла,
что дело добром не кончится.
   - Помолчите, - сказал Чандлер.
   На окнах не было занавесок, и мрак постепенно рассеивался; рассвет  еще
не наступил, но заря была близка. Чандлер боролся за  жизнь  больной,  как
только мог, но жизнь ускользала из тела молодой  женщины,  и  она  умерла.
Мальчик,  бывший  ее  мужем,  стоял  в  ногах  дешевой  железной  кровати,
вцепившись руками в спинку; он не произносил ни слова, но  лицо  его  было
бледно, и Чандлер с беспокойством на него поглядывал, боясь, что он упадет
с обморок: губы у него посерели. Повитуха громко всхлипывала, но юноша  не
обращал на нее внимания. Глаза его были прикованы к покойнице  и  выражали
тупое недоумение. Он был похож  на  щенка,  которого  побили  за  какую-то
непонятную ему вину. Когда  Чандлер  и  Филип  собрали  свои  инструменты,
Чандлер сказал:
   - Вам бы не грех прилечь хоть ненадолго. Видно, вы совсем  выбились  из
сил.
   - А мне негде прилечь, -  ответил  тот,  и  в  голосе  его  была  такая
покорность судьбе, что у Филипа сжалось сердце.
   - Неужели никто из соседей не разрешит вам где-нибудь полежать?
   - Нет, сэр.
   - Они ведь переехали только на прошлой неделе, - сообщила  повитуха.  -
Никого еще не знают.
   Чандлер растерянно помешкал, а потом подошел к юноше и сказал:
   - Да, обидно, что все так получилось...
   Он протянул ему руку, и тот инстинктивно взглянул  на  свою,  проверяя,
достаточно ли она чистая.
   - Спасибо вам, сэр.
   Филип тоже пожал ему руку. Чандлер сказал повивальной бабке, чтобы  она
пришла утром за свидетельством о смерти. Выйдя из дома,  Чандлер  и  Филип
долго шли молча.
   - Поначалу тяжело переносишь такие вещи, - произнес наконец Чандлер.
   - Да, - согласился Филип.
   - Если хотите, я скажу привратнику, чтобы  он  больше  вас  сегодня  не
тревожил.
   - Мое дежурство и так кончается в восемь утра.
   - Сколько у вас уже было больных?
   - Шестьдесят три.
   - Прекрасно. Вы получите зачет.
   Они подошли к больнице, и старший акушер зашел  спросить,  нет  ли  для
него вызова. Филип отправился дальше. Накануне было очень  жарко,  и  даже
теперь, ранним утром, в воздухе струилось  тепло.  На  улице  было  совсем
тихо.  Филипу  не  хотелось  спать.  Работа  кончена,  ему  больше  некуда
торопиться. Он пошел побродить, наслаждаясь свежим воздухом и тишиной; ему
пришло в голову сходить на мост  и  поглядеть,  как  занимается  день  над
рекой. Полисмен на углу пожелал ему доброго утра. Он узнал Филипа  по  его
саквояжу.
   - Поздненько вы сегодня, доктор, - сказал он.
   Филип кивнул и прошел мимо. Он облокотился на перила и стал  глядеть  в
рассветное небо. В этот час огромный город был похож на обиталище мертвых.
Небо было безоблачно, но звезды потускнели в предчувствии дня;  над  рекой
висела дымка, высокие здания  на  северном  берегу  казались  дворцами  на
очарованном острове. Посреди реки стояли  на  якоре  баржи.  Все  отливало
каким-то  потусторонним  лиловым  цветом,  бередящим  душу   и   чуть-чуть
пугающим; однако скоро воздух и очертания предметов побледнели;  мир  стал
серым и холодным. А потом взошло солнце, яркий  золотой  луч  прокрался  в
небо, и оно засияло разноцветными  огнями.  Перед  глазами  Филипа  стояли
мертвая девочка - ее осунувшееся, белое лицо - и мальчик в ногах  кровати,
похожий на раненого зверька. Пустота-нищенской комнаты усугубляла ощущение
беды. Разве не жестоко, что глупая случайность пресекла жизнь в  самом  ее
начале; но, задав себе этот вопрос, Филип тут же подумал о том, какая этой
девушке была  суждена  жизнь:  рожать  детей,  уныло  бороться  с  нуждой,
горевать, что твою юность подорвали труд и лишения и на смену ей  приходит
неопрятная  старость;  красивое  личико  осунется  и   поблекнет,   волосы
поредеют, тонкие  руки,  безжалостно  измученные  работой,  превратятся  в
костлявые клешни... А потом и у  мужа  пройдет  молодость,  с  годами  ему
станет все труднее доставать работу и придется  соглашаться  на  нищенские
заработки. Впереди неизбежная, безысходная нужда, и,  как  бы  женщина  ни
была деятельна, расчетлива и работяща, ей это не поможет;  старость  сулит
ей богадельню или жизнь из милости у детей. Чего же ее жалеть, если  жизнь
сулит ей так мало?
   Да жалость и вообще-то бессмысленна. Филип знал, что этим  людям  нужна
не жалость. Они ведь  себя  не  жалеют.  Они  принимают  свою  судьбу  как
должное. Так уж заведено на земле. Это  законный  порядок  вещей.  Не  то,
избави бог, орды бедноты кинутся через реку на ту  сторону,  где  гордо  и
надежно  стоят  эти  величественные  здания,  и  станут  жечь,  грабить  и
насильничать... но вот проглянул  день,  нежный  и  молодой,  дымка  стала
прозрачной, она окутала все вокруг мягким сиянием,  а  Темза  переливалась
всеми оттенками серебристого,  розового  и  зеленого  -  серебристым,  как
перламутр,  зеленоватым,  как  сердцевина  чайной  розы.  Верфи  и  склады
Саррей-сайда громоздились в безалаберной прелести. Вид, который открывался
его взору, был так прекрасен, что сердце у Филипа забилось.  Его  потрясла
красота мироздания. Рядом с ней все казалось мелким и ничтожным.



115

   Несколько  недель  до  начала  зимнего  семестра  Филип  проработал   в
амбулатории, а в октябре приступил к регулярным занятиям. Он так долго  не
был в больнице, что теперь его окружали главным образом незнакомые лица; у
людей разного возраста  мало  общего,  а  почти  все  его  сверстники  уже
получили диплом; кое-кто из них  уехал,  добившись  места  ординатора  или
лечащего врача в провинциальных больницах и клиниках,  другие  остались  в
больнице св.Луки. За два года, которые он не занимался умственным  трудом,
голова его отдохнула, и Филипу казалось, что теперь он  может  работать  с
удвоенной силой.
   Семейство Ательни радовалось перемене в его  судьбе.  Он  оставил  себе
несколько вещиц  при  распродаже  дядиного  имущества  и  сделал  всем  им
подарки. Салли он отдал тетину золотую цепочку. Девочка стала  уже  совсем
взрослой. Каждое утро, в  восемь  часов,  она  отправлялась  на  работу  в
швейную мастерскую на  Риджент-стрит,  куда  поступила  ученицей.  Голубые
глаза Салли смотрели открыто и прямо; у нее  были  высокий  лоб  и  густые
блестящие волосы; она была полная, с широкими бедрами  и  высокой  грудью;
отец, любивший поговорить о  ее  внешности,  частенько  предостерегал  ее,
чтобы она не толстела. В ней привлекали здоровая плоть и женственность.  У
Салли нашлось  множество  вздыхателей,  но  она  была  к  ним  равнодушна;
казалось, будто она презирает  всю  эту  любовную  чушь,  -  понятно,  что
молодые люди считали ее неприступной. Салли казалась старше своих лет; она
рано стала помогать матери по дому и в уходе за детьми и усвоила хозяйский
тон;  мать   говорила,   что   Салли   чересчур   своевольна.   Она   была
неразговорчива, но с годами в ней развилось  какое-то  сдержанное  чувство
юмора; порой она отпускала шутку, показывая, что, несмотря на невозмутимую
внешность, умеет посмеяться  над  своими  ближними.  Филип  никак  не  мог
наладить с ней тех дружеских и фамильярных отношений, какие установились у
него с остальными членами ее обширной семьи.  Порой  невозмутимость  Салли
его даже раздражала. В ней было что-то загадочное.
   Когда  Филип  преподнес  ей  цепочку,  экспансивный  Ательни   тут   же
потребовал, чтобы Салли его за  это  поцеловала;  но  девушка,  покраснев,
отошла.
   - И не подумаю! - сказала она.
   - Неблагодарная тварь! - закричал Ательни. - Почему?
   - Не люблю целоваться с мужчинами, - сказала Салли.
   Заметив ее смущение, Филип, смеясь, отвлек внимание Ательни,  что  было
совсем нетрудно. Но, видимо, мать вернулась потом к  этому  разговору,  и,
когда Филип пришел к ним в следующий раз, Салли воспользовалась  тем,  что
они остались вдвоем, и спросила:
   - Вы, небось, решили, что я невежа, когда на прошлой неделе не захотела
вас поцеловать?
   - Ничуть, - засмеялся он.
   - Не думайте, что это от неблагодарности. - Салли покраснела, произнося
высокопарную фразу, которую она заранее приготовила: -  Мне  всегда  будет
дорог ваш подарок, и я ценю вашу доброту.
   Филипу почему-то всегда было трудно  с  ней  разговаривать.  Она  ловко
делала все, за что бралась, но чаще молчала, хотя и не была  нелюдимой.  В
одно из воскресений, когда Ательни с женой пошли гулять, а Филип, которого
считали членом семьи, читал в гостиной, вошла Салли и  уселась  у  окна  с
шитьем. Девочек обшивали дома, и Салли не  могла  позволить  себе  роскоши
побездельничать  даже  в  воскресенье.  Филип  решил,   что   ей   хочется
поговорить, и опустил книгу.
   - Читайте, - сказала она. - Я подумала, что вам скучно одному, и решила
с вами посидеть.
   - Вы самый молчаливый человек, какого я встречал в жизни, -  сказал  ей
Филип.
   - Хватит с нас одного любителя поговорить, - сказала она.
   В ее тоне не было иронии; она просто высказала то, что думала. Но Филип
почувствовал, что отец - увы! - больше не был ее героем,  как  в  детстве:
она теперь понимала, что его фантастические речи - оборотная  сторона  той
безответственности, которая часто заводила семью в тупик;  она  сравнивала
его  патетику  со  здравым  смыслом  и  практичностью  матери;   отцовский
темперамент хоть и забавлял ее, но чаще выводил из себя. Филип смотрел  на
склонившуюся над шитьем девушку: сильная, здоровая и уравновешенная,  она,
наверно,  очень  непохожа  на  других  учениц  у  себя  в   мастерской   -
плоскогрудых и малокровных. Милдред тоже страдала малокровием.
   Вскоре выяснилось, что у Салли появился  претендент  на  ее  руку.  Она
изредка ходила с товарками по мастерской на танцы и  познакомилась  там  с
молодым, хорошо обеспеченным инженером-электриком,  который  был  завидным
женихом. Как-то раз Салли рассказала матери, что он сделал ей предложение.
   - Что ты ему ответила?
   - Ну, я сказала ему, что покуда не испытываю особого  желания  выходить
замуж за кого бы то ни было. - Она помолчала, как всегда взвешивая  каждое
слово. - Он так расстроился, что я пригласила его в воскресенье к чаю.
   Это было событием, о котором Ательни мог только мечтать. Весь  день  он
репетировал для острастки молодого человека роль грозного папаши, насмешив
своих  детей  до  икоты.  Перед  самым  приходом  жениха  Ательни  вытащил
откуда-то египетскую феску и решил во что бы то ни стало ее надеть.
   - Побойся Бога, Ательни, - увещевала его жена, нарядившаяся в  парадное
черное бархатное платье, которое обтягивало ее с каждым годом все туже.  -
Ты отобьешь у жениха всякую охоту свататься.
   Она попыталась сдернуть с него феску, но он ловко ускользнул от нее  на
своих коротеньких ножках.
   - Не прикасайся ко мне, женщина!  Ничто  не  заставит  меня  ее  снять.
Молодой человек сразу должен понять, что вступает в необычную семью.
   - Да пусть его, мама, - сказала Салли своим ровным, спокойным  голосом.
- Если мистер Дональдсон не поймет, что это шутка, и жалеть  о  нем  тогда
нечего.
   Филипу казалось, что  молодого  человека  подвергают  слишком  суровому
испытанию: Ательни в коричневой вельветовой куртке, пышном черном галстуке
и красной феске мог испугать ничего не подозревавшего  инженера-электрика.
Когда  тот  пришел,  хозяин  приветствовал  его  с  надменной   учтивостью
испанского гранда, зато  миссис  Ательни  -  просто  и  по-домашнему.  Все
расселись вокруг старинного  стола  на  монастырских  стульях  с  высокими
спинками, и миссис Ательни стала разливать  чай  из  сверкающего  чайника,
который вносил что-то чисто английское и даже сельское в это  празднество.
Миссис Ательни испекла печенье и поставила на стол сваренный ею джем.  Чай
здесь, в старом доме времен  короля  Иакова,  подавался  по-деревенски,  и
Филип находил в этом  удивительное  очарование.  Ательни  пришла  странная
фантазия завести беседу о  Византии:  он  недавно  прочел  последние  тома
"Упадка и гибели" и, трагически воздев указательный перст, поражал  жениха
скабрезными похождениями Феодоры и  Ирины.  Он  изливал  на  гостя  потоки
напыщенного красноречия, и вконец онемевший от  смущения  молодой  человек
только изредка кивал головой.  Миссис  Ательни  не  обращала  внимания  на
тирады Торпа и бесцеремонно прерывала их,  предлагая  гостю  еще  чаю  или
печенья и  джема.  Филип  наблюдал  за  Салли:  она  сидела,  потупившись,
спокойная, молчаливая и внимательная;  длинные  ресницы  бросали  красивую
тень на ее щеки. Трудно было сказать, смешит  ее  эта  сцена  или  же  она
принимает  близко  к  сердцу  злоключения  жениха.  Взгляд   у   нее   был
непроницаемый. Но молодой светловолосый электрик  был  явно  хорош  собой:
приятные, правильные черты лица, честные глаза,  высокий  рост  и  хорошая
фигура делали его очень привлекательным. Филип подумал, что  они  с  Салли
будут отличной парой, и вдруг мучительно позавидовал счастью,  которое  их
ожидало.
   Наконец поклонник встал, заявив,  что  ему  пора  уходить.  Салли  тоже
поднялась и, не говоря  ни  слова,  проводила  его  до  двери.  Когда  она
вернулась, отец восторженно заявил:
   - Ну что же, Салли, твой молодой человек очень мил. Мы  готовы  принять
его в лоно семьи. Давайте устроим помолвку, а я сочиню свадебный гимн.
   Салли принялась собирать чайную посуду. Она ничего не  ответила.  Вдруг
она кинула быстрый взгляд на Филипа.
   - А вам он понравился, мистер Филип?
   Она наотрез отказалась звать его дядей Филом, как остальные дети, и  не
хотела называть его просто "Филип".
   - Мне кажется, что из вас получится необыкновенно красивая пара.
   Она снова  метнула  на  него  взгляд,  а  потом,  чуть-чуть  порозовев,
продолжала убирать со стола.
   - Мне он показался очень приятным,  воспитанным  молодым  человеком,  -
сказала миссис Ательни. - Я думаю, что с таким мужем будет счастлива любая
девушка.
   Салли несколько минут помолчала; Филип смотрел на нее  с  любопытством:
можно было подумать, что она взвешивает в уме слова матери, но,  с  другой
стороны, она могла думать и о чем-нибудь совсем постороннем.
   - Почему ты не отвечаешь, когда с тобой говорят? - осведомилась мать не
без раздражения.
   - Мне он показался дурачком.
   - Так ты не собираешься за него выходить?
   - Нет.
   - Ну, не знаю, чего тебе еще надо! - сказала миссис Ательни теперь  уже
с  явным  огорчением.  -  Он  очень  приличный  молодой  человек  и  может
обеспечить тебе хорошую жизнь. А у нас и без тебя хватает ртов. Если  тебе
выпало такое счастье, грешно им не воспользоваться. Ты, небось, и прислугу
могла бы нанять для черной работы.
   Филип еще никогда  не  слышал,  чтобы  миссис  Ательни  так  откровенно
говорила о том, как трудно им живется. Он понимал,  до  чего  ей  хочется,
чтобы все дети были обеспечены.
   - Зря ты меня уговариваешь, - спокойно сказала Салли. - Я не  пойду  за
него замуж.
   - Ты черствая, злая девчонка, ни о ком, кроме себя, не думаешь.
   - Если хочешь, я могу наняться в прислуги, меня всегда возьмут.
   - Не болтай глупостей, знаешь ведь, что  отец  тебе  этого  никогда  не
позволит.
   Филип поймал взгляд  Салли,  и  ему  показалось,  что  в  нем  блеснула
насмешка. Интересно, что могло ее позабавить в этом разговоре? Нет, она  и
в самом деле странная девушка.



116

   Последний год в институте Филипу пришлось много работать. Жизнью он был
доволен. Он радовался, что сердце его свободно и что он не  терпит  нужды.
Он часто слышал, с каким презрением люди  говорят  о  деньгах;  интересно,
пробовали они когда-нибудь без них обходиться? Он знал, что  нужда  делает
человека мелочным, жадным, завистливым, калечит душу и  заставляет  видеть
мир в уродливом и пошлом свете; когда вам приходится считать каждый  грош,
деньги приобретают чудовищное значение;  нужно  быть  обеспеченным,  чтобы
относиться к деньгам так, как они этого заслуживают. Филип жил одиноко, не
видя никого, кроне Ательни, но  он  не  скучал:  голова  его  была  занята
планами на будущее,  а  иногда  -  воспоминаниями  о  прошлом.  Мысли  его
зачастую возвращались к старым друзьям, но он не пытался увидеть их снова.
Ему хотелось узнать, как живется Норе Несбит; однако  теперь  у  нее  была
другая фамилия, а он не мог припомнить, как звали  человека,  за  которого
она собиралась замуж; он был рад, что встретил  такую  женщину,  как  она,
такого доброго и благородного человека. Как-то вечером, после одиннадцати,
он столкнулся с Лоусоном, гулявшим по Пикадилли; на нем был фрак - видимо,
он возвращался из  театра.  Филип  поддался  внезапному  порыву  и  быстро
свернул в боковую улицу. Он не видел Лоусона два года и чувствовал, что не
может вернуться к прежним отношениям. Ему с Лоусоном больше не о чем  было
говорить. Филипа  перестало  интересовать  искусство;  ему  казалось,  что
теперь он куда глубже воспринимает красоту, чем в юности, однако искусству
он больше не придавал былого значения. Ему  куда  интереснее  было  плести
узор жизни из пестрого  хаоса  явлений,  и  возня  с  красками  и  словами
выглядела пустым занятием. Лоусон сыграл свою роль в его жизни.  Дружба  с
ним была одним из мотивов того рисунка, который Филип вычерчивал; было  бы
глупой сентиментальностью не считаться  с  тем,  что  художник  больше  не
представлял для него интереса.
   Иногда Филип думал о Милдред. Он  сознательно  избегал  тех  улиц,  где
рисковал ее встретить; но порой какое-то чувство - не то  любопытство,  не
то что-то еще,  в  чем  ему  не  хотелось  признаться,  -  заставляло  его
прогуливаться по Пикадилли и Риджент-стрит в те часы, когда она могла быть
там. Он сам не знал, хочет он ее  видеть  или  боится  этого.  Однажды  он
заметил чью-то спину, напомнившую ему Милдред, и на мгновение подумал, что
это она; его охватило какое-то непонятное чувство: грудь  пронзила  острая
боль, сердце сжалось от  страха  и  мучительной  тревоги;  Филип  бросился
вперед и, поняв, что ошибся, так и не мог решить, чувствует он  тоску  или
облегчение.
   В начале августа Филип сдал последний экзамен - хирургию  -  и  получил
диплом. Прошло семь лет с тех пор, как он поступил в институт при больнице
св.Луки. Ему было уже почти тридцать. Он радостно  спускался  по  лестнице
Королевского института хирургии со свитком, дававшим ему право  заниматься
врачебной практикой.
   - Теперь я наконец и в самом деле вступаю в жизнь, - думал он.
   На  следующий  день  он  зашел  к  секретарю,  чтобы  предложить   свою
кандидатуру на какую-нибудь ординаторскую должность в больнице.  Секретарь
- симпатичный человек с черной бородой - был, как  всегда,  приветлив.  Он
поздравил Филипа с успешным окончанием и сказал:
   - А вам не хочется съездить на месяц  на  Южное  побережье  в  качестве
locum tenens? [временно исполняющий обязанности (врача) (лат.)] Три  гинеи
в неделю на всем готовом.
   - Не возражаю.
   - Это в Фарнли, Дорсетшир. К доктору Сауту. Ехать придется  немедленно,
его ассистент заболел корью. Само по себе место, кажется, очень приятное.
   Тон  у  секретаря  был  немножко  странный.   В   нем   была   какая-то
неуверенность.
   - А в чем же загвоздка? - спросил Филип.
   Секретарь  чуточку  поколебался,  а  потом  примирительно,  со  смешком
объяснил:
   - Да видите ли, дело в том, что он сварливый и чудаковатый  старикан...
Ни одно агентство не желает больше посылать ему людей. Резок, говорит  все
напрямик, людям это не нравится...
   - А вы думаете, его устроит только что испеченный врач? У меня ведь нет
опыта.
   - Пусть радуется, что хоть вас заполучил, - уклончиво сказал секретарь.
   Филип недолго раздумывал. Ему нечего было  делать  ближайшие  несколько
недель, и он был рад  возможности  немножко  подработать.  Эти  деньги  он
отложит на поездку в Испанию, куда он обещал себе поехать после  окончания
ординатуры в больнице св.Луки, а если не устроится там, то в  какой-нибудь
другой больнице.
   - Ладно. Поеду.
   - Но имейте в виду: ехать надо сегодня же. Вас это устраивает? В  таком
случае я немедленно Дошлю телеграмму.
   Филипу хотелось несколько дней отдохнуть, но  Ательни  он  уже  повидал
накануне (он сразу же забежал к ним, чтобы поделиться своей радостью),  и,
в общем, отъезду ничто не препятствовало.  Багажа  у  него  было  немного.
Вечером, в начале восьмого, он сошел с поезда в Фарнли и взял извозчика до
дома доктора Саута. Это было  приземистое  оштукатуренное  здание,  увитое
диким виноградом. Его ввели в приемную. За письменным столом сидел старик.
Он не встал и не заговорил с Филипом, а только молча  уставился  на  него.
Филип растерялся.
   - Вы, наверно, ждете меня, -  сказал  он.  -  Секретарь  института  при
больнице святого Луки утром послал вам телеграмму.
   - Я на полчаса задержал обед. Хотите умыться?
   - Хочу.
   Чудаковатые манеры доктора Саута его рассмешили. Старик встал, и  Филип
увидел, что это - худой человек среднего  роста,  с  коротко  остриженными
седыми волосами и большим ртом; губы у него были до того плотно сжаты, что
казалось, будто их  совсем  нет,  щеки  гладко  выбриты;  небольшие  белые
бакенбарды делали его лицо с тяжелым подбородком еще более квадратным.  На
нем были коричневый шерстяной  костюм  и  белый  галстук.  Платье  висело,
словно с чужого плеча. По внешности доктор  напоминал  почтенного  фермера
середины девятнадцатого века. Он отворил дверь.
   - Вот столовая, - показал, он на  дверь  напротив.  -  Ваша  спальня  -
первая дверь на верхней площадке. Спускайтесь, как только будете готовы.
   Во время обеда Филип заметил, что  доктор  Саут  его  разглядывает,  но
говорит мало  и,  по-видимому,  не  хочет,  чтобы  ассистент  занимал  его
беседой.
   - Когда вы получили диплом? - спросил он внезапно.
   - Вчера.
   - Вы учились в университете?
   - Нет.
   - В прошлом году мой помощник уехал в отпуск, и мне послали  одного  из
этих университетских голубчиков. Я просил, чтобы этого больше не было.  Уж
больно они капризные, эти господа хорошие.
   Снова наступило молчание. Обед был простой, но вкусный. Филип  сохранял
солидный вид, но в душе не помнил себя от волнения. Ему  страшно  льстило,
что он приглашен как locum tenens; он чувствовал себя совсем взрослым; его
ни с того ни с сего разбирал идиотский смех, и,  чем  больше  важности  он
старался напустить на себя, тем больше ему хотелось ухмыльнуться.
   Но доктор Саут снова прервал его мысли:
   - Сколько вам лет?
   - Около тридцати.
   - Как же так вышло, что вы только что получили диплом?
   - Я начал заниматься медициной, когда мне было двадцать три,  и  должен
был прервать на два года учение.
   - Почему?
   - Не было денег.
   Доктор Саут  как-то  странно  на  него  взглянул,  и  за  столом  снова
воцарилось молчание. Когда обед был окончен, доктор встал из-за стола.
   - Вы себе представляете, какая здесь у меня практика?
   - Нет.
   - Главным образом рыбаки и их семьи. На мне  тут  профсоюзная  больница
моряков. Прежде я был один,  но,  с  тех  пор  как  наш  городок  пытаются
превратить в модный курорт, на горе  открыл  практику  еще  один  врач,  и
зажиточные люди ходят к нему. У меня остались  только  те,  кто  не  может
платить.
   Филип понял, что соперник был больным местом старика.
   - Я ведь сказал вам, что у меня нет опыта, - сказал Филип.
   - Да, все вы ничего не знаете!
   С этими словами он вышел из комнаты  и  оставил  Филипа  одного.  Вошла
служанка, чтобы убрать со  стола,  и  сообщила  Филипу,  что  доктор  Саут
принимает больных от шести до семи. Работа  на  этот  день  была  кончена.
Филип принес из своей комнаты книгу, закурил трубку и  уселся  читать.  Он
получал от этого огромное удовольствие - ведь последние несколько  месяцев
он не брал в руки ничего, кроме книг по медицине. В  десять  часов  пришел
доктор Саут. Филип любил сидеть, задрав ноги,  и  пододвинул  к  себе  для
этого стул.
   - Вы, я вижу, умеете удобно устраиваться, -  заметил  доктор  Саут  так
угрюмо, что Филип непременно бы расстроился, не будь он  в  таком  хорошем
настроении.
   Глаза у Филипа насмешливо блеснули.
   - А вам это неприятно?
   Доктор Саут взглянул на него, но на вопрос не ответил.
   - Что это вы читаете?
   - "Перегрина Пикля" Смоллета.
   - Вы думаете, я не знаю, что "Перегрина Пикля" написал Смоллет?
   - Извините. Но, как правило, медики не очень интересуются литературой.
   Филип положил книгу на стол, и  доктор  взял  ее  посмотреть.  Это  был
томик,  принадлежавший  блэкстеблскому  священнику.  Тонкая  книжка   была
переплетена в выцветший сафьян, за титульным листом шла гравюра  на  меди,
ветхие страницы пожелтели и были  в  пятнах  от  плесени.  Филип  невольно
потянулся к книге, когда доктор ее взял; в глазах его мелькнула  насмешка.
От взгляда старика ускользало немногое.
   - Изволите надо мной потешаться? - осведомился он ледяным тоном.
   - Я вижу, вы любите книги. Это всегда заметно  по  тому,  как  люди  их
держат.
   Доктор Саут сразу же положил книгу.
   - Завтрак в половине девятого, - отрезал он и вышел из комнаты.
   "Ну и чудак!" - подумал Филип.
   Он скоро понял, почему помощникам доктора Саута было так трудно  с  ним
ладить. Прежде  всего  он  наотрез  отказывался  признавать  все  открытия
медицины за последние  тридцать  лет;  терпеть  не  мог  модных  лекарств,
которые будто бы сначала творят чудеса, а через несколько лет  выходят  из
употребления; у него был набор ходовых снадобий - он привык к  ним  еще  в
больнице св.Луки, когда был студентом, и применял всю жизнь, находя их  не
менее целебными, чем новомодные  средства.  Филипа  поразило  недоверчивое
отношение доктора Саута  к  асептике;  ему  приходилось  пользоваться  ею,
уступая господствующему мнению, но он принимал меры  предосторожности,  на
которых так строго настаивали в больнице, с  небрежной  снисходительностью
взрослого, играющего с детьми в солдатики.
   - Видали! - говорил он. - Видали, как появилась антисептика и все смела
на своем пути, а потом на ее место пришла асептика. Чепуховина!
   Приезжавшие к нему молодые люди прошли больничную практику и  научились
там презирать врача, которому приходится  лечить  все  болезни;  однако  в
клинике им встречались только сложные случаи: они знали,  как  помочь  при
загадочном расстройстве  надпочечников,  но  терялись,  когда  их  просили
вылечить насморк. Знания их были  чисто  теоретические,  а  самомнение  не
имело границ. Доктор Саут наблюдал за ними, сжав зубы;  он  с  мстительным
удовольствием  показывал  им,  как  велико  их  невежество  и  беспочвенно
зазнайство. Пациенты были небогатые - в основном  рыбаки,  -  и  врач  сам
готовил лекарства. Доктор спрашивал своих помощников, как  они  собираются
сводить концы с концами, если будут выписывать рыбакам,  у  которых  болит
живот, микстуру,  составленную  из  полудюжины  дорогих  медикаментов.  Он
жаловался на то, что молодые врачи - совершенные дикари: они читают только
"Спортинг таймс" и  "Бритиш  медикал  джорнэл",  пишут  неразборчиво  и  с
ошибками. Несколько дней доктор  наблюдал  за  Филипом  очень  пристально,
готовый накинуться на него при малейшей оплошности, а Филип, понимая  это,
делал свое дело, тихонько посмеиваясь.  Ему  нравилась  новая  работа.  Он
радовался своей независимости и чувству ответственности. В приемную  врача
приходили самые разные люди.  Филипу  отрадно  было  чувствовать,  что  он
внушает пациентам доверие; он с живым интересом наблюдал за  процессом  их
выздоровления - ведь в больнице св.Луки он  мог  следить  за  этим  только
урывками. Обход больных приводил его в низенькие  хибарки  -  там  повсюду
лежали рыболовные снасти, паруса и памятки о плаваниях  в  далеких  морях:
лакированный  ларчик  из  Японии,  пики  и  весла  из  Меланезии,  кинжал,
купленный на базаре в Стамбуле; тесные  комнатушки  дышали  романтикой,  а
соленый запах моря придавал им пряную свежесть. Филип любил  поговорить  с
матросами, а они, видя, что в нем нет и тени высокомерия, стали делиться с
ним воспоминаниями о дальних странствиях своей юности.
   Раза два он ошибся в диагнозе (ему еще не приходилось видеть  корь,  и,
когда появилась сыпь, он подумал, что  это  какая-то  непонятная  накожная
болезнь) и раза два разошелся с доктором  Саутом  в  вопросе  о  том,  как
лечить больного. Первый раз доктор  обрушил  на  него  поток  убийственной
иронии, но Филип отнесся к этой вспышке с юмором; он и сам  был  остер  на
язык и так отбрил старика, что тот осекся и поглядел на него с изумлением.
На лице у Филипа не было и тени улыбки, но  глаза  его  смеялись.  Старику
было ясно, что Филип его поддразнивает. Он привык, что  помощники  его  не
любят и боятся, но тут было что-то новое. Он чуть было не пришел в  ярость
и не спровадил Филипа с глаз  долой,  как  это  делал  не  раз  со  своими
ассистентами, но  его  смущало,  что  тогда  Филип  посмеется  над  ним  в
открытую.  И  вдруг  ему  самому  стало  смешно.  Губы  его  помимо   воли
растянулись в улыбке, и он отвернулся. Скоро до его  сознания  дошло,  что
Филип потешается над ним постоянно. Сначала он растерялся, а потом  пришел
в хорошее настроение.
   - Вот чертов нахал! - ухмылялся он втихомолку. - Вот нахал!



117

   Филип написал Ательни, что едет на  временную  работу  в  Дорсетшир,  и
получил от  него  ответ.  Письмо  было  написано  в  обычном  для  Ательни
выспреннем стиле, унизано напыщенными эпитетами, как персидская диадема  -
драгоценными  камнями,  и  красиво  начертано  совершенно   неразборчивыми
готическими буквами. Ательни приглашал Филипа  отправиться  с  ним  и  его
семьей в Кент, на хмельник, куда они ездили каждый год; чтобы завлечь его,
он красиво и витиевато разглагольствовал насчет  души  Филипа  и  вьющихся
побегов хмеля Филип сразу же ответил, что приедет, как только освободится.
Хотя  остров  Танет  и  не  был  его  родиной,  он  питал  к  нему  особое
пристрастие; его восхищала мысль о том, что он проведет две недели на лоне
природы, в таком чудном уголке, - дай ему голубое небо, и он будет не хуже
оливковых рощ Аркадии.
   Месяц в Фарнли пролетел очень быстро. Наверху, на горе, строился  новый
город с красными кирпичными виллами вокруг площадки для гольфа  и  недавно
открытого большого курортного отеля; но туда Филип попадал редко. Внизу  в
прелестном беспорядке жались к гавани каменные домики, построенные лет сто
назад; узкие  улочки  круто  ползли  в  гору,  воскрешая  старину  и  будя
воображение.  У  самой  воды  стояли  чистенькие  коттеджи  с   ухоженными
крохотными палисадниками; в них жили отставные капитаны торгового флота  и
матери или вдовы тех, кто кормился морем; все здесь дышало своеобразием  и
покоем. В маленький порт заходили торговые суда из Испании и  Леванта,  но
время от времени ветры романтики заносили сюда и парусный корабль. Все это
напоминало Филипу об узкой грязной гавани Блэкстебла, где у  пирса  стояли
угольщики; там впервые родилась  у  него  тоска  по  Востоку,  по  залитым
солнцем островам тропических морей - тоска, которая томила его  и  теперь.
Но здесь  человек  чувствовал  себя  куда  ближе  к  бескрайним  океанским
просторам, чем на Северном море,  которое  всегда  точно  заперто  в  свои
берега; глядя на эту ширь,  можно  вздохнуть  полной  грудью;  а  западный
ветер, милый соленый ветер Англии, бодрил душу, заставляя ее в то же время
таять от нежности.
   Как-то, вечером, в последнюю неделю пребывания Филипа у доктора  Саута,
к дверям операционной, где старик  и  Филип  готовили  лекарства,  подошла
маленькая босоногая оборванка с чумазым лицом. Филип отворил дверь.
   - Пожалуйста, сэр, не можете ли вы сейчас же прийти к миссис Флетчер на
Айви-лейн?
   - А что случилось с миссис  Флетчер?  -  отозвался  доктор  Саут  своим
скрипучим голосом.
   Девочка не обратила на него ни малейшего внимания и снова обратилась  к
Филипу:
   - Пожалуйста, сэр. С ее мальчиком случилось несчастье, не можете ли  вы
прийти поскорее?
   - Скажи миссис Флетчер, что я сейчас приду, - крикнул ей доктор Саут.
   Девочка  застыла  в  нерешительности;  сунув   замусоленный   палец   в
замусоленный рот, она смотрела на Филипа.
   - В чем дело, малышка? - улыбаясь, спросил Филип.
   - Пожалуйста, сэр, миссис Флетчер просила, чтобы пришел новый доктор.
   В комнате послышался какой-то шум, и в коридор вышел доктор Саут.
   - Миссис Флетчер мной недовольна?  -  рявкнул  он.  -  Я  лечил  миссис
Флетчер с тех пор, как она родилась. А теперь я для нее  стал  плох  и  не
могу лечить ее пащенка?
   Девчушка, казалось, вот-вот разревется, но потом она раздумала плакать,
высунула доктору Сауту язык и, прежде чем он успел  опомниться,  пустилась
наутек. Филип видел, что старый доктор рассержен.
   - У вас сегодня замученный вид, а до Айви-лейн далековато, - сказал он,
подсказывая старику, под каким предлогом можно не ходить к больному.
   Доктор Саут зло пробурчал:
   - Айви-лейн куда ближе для того, у кого  две  здоровые  ноги,  чем  для
того, у кого их только полторы.
   Филип покраснел и долго молчал.
   - Вы желаете, чтобы шел я, или пойдете сами? - спросил он наконец очень
холодно.
   - А зачем мне туда идти? Зовут-то ведь вас.
   Филип взял шляпу и пошел к больному. Было уже около  восьми,  когда  он
вернулся. Доктор Саут ждал его в столовой, грея спину у очага.
   - Долго вы ходили, - сказал он.
   - Простите, что заставил вас ждать. Почему вы не сели обедать?
   - Потому что не хотел. Неужели вы все время были у миссис Флетчер?
   - Нет, не все время. На обратном пути  загляделся  на  закат  и  совсем
забыл, что уже поздно.
   Доктор Саут ничего не сказал, и служанка подала им жареную рыбу.  Филип
ел с большим аппетитом. Вдруг доктор Саут озадачил его вопросом:
   - А почему вы смотрели не закат?
   Филип ответил, продолжая жевать:
   - Потому что у меня было хорошо на душе.
   Доктор Саут как-то странно на него взглянул, и на его  старом,  усталом
лице промелькнуло подобие улыбки. Конец обеда они провели в молчании,  но,
когда служанка подала портвейн и вышла, старик откинулся  назад  и  вперил
колючий взгляд в Филипа.
   - Вас ведь покоробило, молодой  человек,  когда  я  заговорил  о  вашей
хромоте? - спросил он.
   - Когда люди на меня сердятся, они всегда прямо или  косвенно  поминают
мою ногу.
   - По-видимому, чуют, что это ваше больное место.
   Филип посмотрел ему прямо в глаза.
   - А вы что, радуетесь, что его почуяли?
   Доктор не ответил и только горько ухмыльнулся.  Они  долго  сидели,  не
сводя глаз друг с друга. А потом доктор Саут совсем удивил Филипа.
   - Почему бы вам здесь не остаться? А этого болвана с его дурацкой корью
я выгоню.
   - Очень вам благодарен, но осенью, я надеюсь, меня возьмут  ординатором
в больницу. Мне это поможет получить работу в дальнейшем.
   - Я ведь предлагаю вам стать моим компаньоном, - ворчливо сказал доктор
Саут.
   - То есть как? - с изумлением спросил Филип.
   - Вы им тут пришлись по нутру.
   - А мне казалось, что именно это обстоятельство вам и неприятно, - сухо
заметил Филип.
   - Неужели после сорока лет  практики  меня,  по-вашему,  хоть  на  йоту
тревожит, что люди предпочитают мне моего ассистента? Нет, друг мой. Мы  с
моими больными не разыгрываем сантиментов. Я не жду от них  благодарности,
я хочу, чтобы они мне платили. Ну, так что вы скажете?
   Филип не отвечал, и не потому, что  обдумывал  предложение  доктора,  а
потому, что оно его поразило. Предложить новоиспеченному  врачу  разделить
практику было нечто неслыханное, и Филип понял, что,  хотя  старый  доктор
никогда в этом не признается, он ему чем-то понравился. Филип подумал, как
будет смеяться секретарь института, когда он ему об этом расскажет.
   - Практика дает около  семисот  фунтов  в  год.  Мы  можем  подсчитать,
сколько будет стоит ваша доля, и вы мне ее постепенно выплатите. А когда я
умру, практика целиком перейдет к вам. Мне кажется, что  это  куда  лучше,
чем два или три года мотаться по больницам, а потом  работать  ассистентом
до тех пор, пока не обоснуешься самостоятельно.
   Филип знал, что ему представляется возможность, за которую  с  радостью
ухватилось бы большинство людей его профессии: врачей было слишком  много,
и половина его товарищей были бы счастливы обеспечить себе хотя  бы  такой
скромный заработок.
   - Мне очень жаль, но я должен отказаться, - сказал  он.  -  Не  то  мне
пришлось бы проститься со всем, о чем я мечтал столько лет. Жизнь меня  не
баловала, но впереди у меня всегда  маячила  надежда,  что  вот  я  получу
диплом и смогу наконец попутешествовать. И теперь, когда я  просыпаюсь  по
утрам, у меня просто тело ломит от желания пуститься  в  путь;  все  равно
куда, только бы подальше, где я никогда не был.
   Цель, казалось, была уже близка. Филип  кончит  ординатуру  в  больнице
св.Луки в середине будущего года и поедет в Испанию;  он  может  позволить
себе провести там несколько месяцев и побродить по  стране,  которая  была
для него воплощением романтики; а потом он наймется на корабль и поедет на
Восток. Перед ним - вся жизнь, времени сколько угодно. Если ему захочется,
он годами может странствовать по нехоженым местам, среди  чужих  племен  с
чужими нравами. Он сам не знал, к чему  стремится  и  что  дадут  ему  его
странствия, но у него было предчувствие, что где-то там он узнает о  жизни
новое, найдет ключ  к  той  тайне,  которая  становилась  все  загадочнее,
сколько он ее ни разгадывал. И даже если он не отыщет ответа, то  хотя  бы
уймет тревогу, которая гложет его душу. Но  доктор  Саут  проявил  к  нему
необычайную доброту, и Филипу казалось  неблагодарностью  отказываться  от
его  предложения  без  достаточно  веских  причин;  поэтому,  как   всегда
стесняясь всякого проявления чувств, стараясь говорить как можно суше,  он
попытался объяснить старику, почему ему было важно осуществить  те  планы,
которые он так долго лелеял.
   Доктор Саут молча слушал, и  его  колючие  выцветшие  глаза  подобрели.
Филип понял, что старик снова проявил душевную деликатность, не  настаивая
на своем предложении. Ведь доброжелательность бывает и со взломом. Старому
доктору доводы Филипа явно казались здравыми. Переменив тему разговора, он
вспомнил свою собственную молодость: когда-то он служил в военном флоте, и
привычка к морю  толкнула  его,  после  того  как  он  вышел  в  отставку,
поселиться в Фарнли. Он рассказывал Филипу, что творилось прежде на  Тихом
океане и в какие опасные переделки  они  попадали  в  Китае.  Доктор  Саут
участвовал в экспедиции против охотников за черепами на острове Борнео, он
знал Самоа, когда эти острова были еще независимым государством. Он не раз
причаливал  к  коралловым  рифам.  Филип  слушал  его  как   завороженный.
Постепенно старик рассказал и о себе  самом.  Он  был  вдовцом,  жена  его
умерла тридцать лет назад, а дочь вышла замуж за фермера в Родезии; доктор
с ним поссорился, и дочь уже десять лет  не  приезжала  в  Англию.  И  вот
теперь он жил так, словно у него никогда  не  было  ни  жены,  ни  дочери.
Старик был очень одинок. За внешней резкостью скрывалось  разочарование  в
жизни. Филипу казалось трагичным, что он молча ожидает смерти, но не зовет
ее, не  торопит,  а,  напротив,  думает  о  ней  с  отвращением;  ненавидя
старость,  он  не  желает  ей  поддаваться,  но  понимает,  что  смерть  -
единственное избавление от всех его  горестей.  Филип  встретился  на  его
пути, и потребность в человеческой привязанности, которую долгая разлука с
дочерью, казалось, убила (дочь встала на сторону мужа в их ссоре, а внуков
старик никогда не видел), проснулась в нем  вновь.  Сначала  Саут  злился,
говоря себе, что это старческий маразм; но что-то в Филипе его привлекало,
и он вдруг поймал себя на  том,  что  улыбается  ему  без  всякой  видимой
причины. С Филипом ему не было скучно. Раза два старый доктор даже положил
ему руку на плечо - для него это было лаской, какой он  не  позволял  себе
много лет, с тех самых пор как его  дочь  покинула  Англию.  Когда  Филипу
пришло время  уезжать,  доктор  Саут  проводил  его  на  станцию;  он  был
почему-то глубоко подавлен.
   - Мне  чудесно  здесь  жилось,  -  сказал  Филип.  -  Вы  были  ко  мне
необыкновенно добры.
   - Небось, рады, что уезжаете?
   - Мне было у вас хорошо.
   - Но вам хочется сбежать отсюда в большой мир?  Ну,  еще  бы,  вы  ведь
молоды. - Он неловко помолчал. - Помните, если  почему-нибудь  ваши  планы
изменятся, вы всегда можете принять мое предложение.
   - Большое вам спасибо.
   Филип пожал ему руку через окно  вагона,  и  поезд,  запыхтев,  отошел.
Филип думал о двух неделях, которые проведет на  хмельнике,  и  радовался,
что снова повидает друзей; у него было светло на душе и потому,  что  день
выдался такой ясный. А в это время доктор Саут  медленно  брел  домой.  Он
чувствовал себя очень старым и очень одиноким.



118

   В Ферн Филип приехал поздно вечером. Миссис  Ательни  родилась  в  этой
деревне; она с детства привыкла собирать тут хмель и каждый год  приезжала
сюда с мужем и детьми. Как и многие жители Кента, Ательни выходили на сбор
хмеля, радуясь случаю заработать немножко денег, но прежде  всего  потому,
что эту ежегодную - поездку на  лоно  природы  они  считали  самым  лучшим
летним отдыхом, о котором  мечтали  чуть  не  весь  год.  Работа  была  не
тяжелая, делали ее сообща, на свежем воздухе; для детей это превращалось в
долгий, увлекательный пикник; молодые парни встречались здесь с девушками,
и длинными вечерами после работы они в  обнимку  прогуливались  по  лугам;
сезон сбора хмеля обычно  кончался  свадьбами.  На  хмельник  выезжали  на
телегах, нагруженных подушками и одеялами, кастрюлями, стульями и столами,
и, пока собирали хмель, Ферн словно вымирал. Местный люд  не  очень  любил
якшаться с "пришлыми", как звали тут людей, приехавших из Лондона; на  них
смотрели косо, их  слегка  побаивались:  ведь  это  был  народ  буйный,  и
добропорядочные крестьяне не желали иметь с ними  дела.  В  былые  времена
сборщики хмеля спали в амбарах, но десять  лет  назад  на  краю  луга  был
построен ряд хижин, и Ательни, как и многие другие,  каждый  год  занимали
одну из них.
   Ательни приехал за Филипом на станцию в  повозке,  которую  попросил  в
трактире, где снял для него комнату. Трактир находился в четверти мили  от
хмельника. Оставив в комнате чемодан, они пошли  пешком  на  лужайку,  где
стояли  хижины.  Это  были,  попросту  говоря,  длинные,   низкие   сараи,
разделенные на каморки по  двенадцать  футов.  Перед  каждой  хижиной  был
разложен костер, вокруг  которого  собиралась  вся  семья,  с  нетерпением
ожидая ужина. Морской воздух и солнце закоптили лица детишек. Сама  миссис
Ательни казалась тут  совсем  другим  человеком;  видно  было,  что  годы,
прожитые в городе, ничуть ее не  изменили;  душой  и  телом  она  осталась
деревенской женщиной и чувствовала себя здесь как рыба в воде. Она  жарила
сало, не спуская в то  же  время  глаз  с  младших  детей,  и,  приветливо
улыбаясь, сердечно пожала руку Филипу. Ательни,  захлебываясь,  расписывал
прелести буколической жизни.
   - Мы, городские, просто вымираем от недостатка солнца и воздуха. Это не
жизнь, а вечная тюрьма. Давай продадим все,  что  у  нас  есть,  Бетти,  и
поселимся на ферме.
   - Представляю,  как  ты  будешь  жить  в  деревне,  -  ответила  она  с
незлобивой усмешкой. - В первый же  дождливый  зимний  день  заплачешь  по
Лондону. - Она обернулась к Филипу. - Стоит ему сюда приехать,  он  всегда
так! В деревню! Да он не может отличить брюквы от свеклы.
   - Папочка сегодня ленился, - заявила с присущей ей прямотой Джейн, - он
не собрал и одной корзины.
   - Я, детка, набиваю руку: вот увидишь, завтра соберу больше, чем все вы
вместе взятые!
   - Дети, садитесь ужинать, - сказала миссис Ательни. - А где Салли?
   - Я здесь, мама.
   Она вышла из хижины, и пламя костра, взметнувшись, бросило яркие  блики
на ее лицо. Последнее время Филип  видел  ее  только  в  строгих  платьях,
которые она стала носить, поступив в мастерскую дамских  нарядов;  поэтому
свободное  ситцевое  платьице,  удобное   для   работы,   показалось   ему
прелестным; рукава были закатаны, и сильные  округлые  руки  обнажены.  На
голове у нее был надет чепец от солнца.
   - Вы похожи на пастушку из волшебной сказки,  -  сказал,  здороваясь  с
ней, Филип.
   - Она у нас на хмельнике первая  красавица!  -  воскликнул  Ательни.  -
Клянусь Богом, если помещичий сын тебя увидит,  он  тут  же  сделает  тебе
предложение.
   - У здешнего помещика нет сына, папа, - сказала Салли.
   Она поискала глазами, куда бы ей сесть, и Филип подвинулся, чтобы  дать
ей место. Салли была удивительно хороша ночью, при свете костра. Она  была
похожа на сельскую богиню  и  напоминала  тех  свежих,  здоровых  девушек,
которых  вечно  воспевал  старый  Геррик  [Геррик  Роберт  (1591-1674)   -
английский поэт]. Ужин был простой: хлеб с маслом, ломтики жареного  сала,
чай для детей и пиво для родителей и Филипа. Ательни  жадно  ел  и  громко
восхищался едой. Он язвительно бичевал Лукулла и  поносил  Брилья-Саварена
[Брилья-Саварен  Ансельм   (1755-1820)   -   французский   гурман,   автор
"Физиологии вкуса"].
   - В одном тебе нельзя отказать, - сказала ему жена, - поесть ты мастер,
уж будьте покойны!
   - Люблю все, что приготовили твои ручки, -  произнес  он,  красноречиво
подняв указательный палец.
   Филипу было  хорошо.  Он  с  радостью  разглядывал  вереницу  зажженных
костров, сидевших вокруг огня людей, отблески пламени на темном фоне ночи;
на краю лужайки высились огромные вязы, а над  ними  раскинулось  звездное
небо. Рядом болтали и смеялись дети, а Ательни, такое же дитя, как и  они,
своими ужимками заставлял их корчиться от смеха.
   - Тут у нас Ательни в большом фаворе, - сказала его жена. - Даже миссис
Бриджес - и та мне сказала: "Прямо уж и не знаю,  что  бы  мы  делали  без
вашего мистера Ательни.  Вечно  он  что-нибудь  затеет,  больше  похож  на
мальчишку, чем на отца семейства".
   Салли сидела молча, но  заботливо  следила,  не  нужно  ли  чего-нибудь
Филипу; ему это было очень приятно. Как хорошо, что она села рядом;  Филип
то и дело поглядывал на ее загорелое, юное лицо. Как-то раз он  поймал  ее
взгляд, и она мягко ему улыбнулась. Когда семья поужинала, Джейн с младшим
братишкой отправились к ручью, который протекал понизу луга, за водой  для
мытья посуды.
   - Дети, покажите дяде Филипу, где мы спим, а потом пора вам на боковую.
   Детские ручонки вцепились в Филипа и потащили его к хижине. Он вошел  и
зажег спичку. В домике не было мебели; кроме обитого жестью  сундука,  где
лежала одежда, тут стояли только три постели, по  одной  у  каждой  стены.
Вслед за Филипом в хижину вошел Ательни и сказал с гордостью:
   - Вот на чем человеку нужно спать! К черту  ваши  пружинные  матрацы  и
пуховые перины! Нигде так крепко  не  сплю,  как  здесь.  Вы-то,  бедняга,
будете спать на простыне. И мне вас от души жаль.
   Постель представляла собой толстую подстилку из стеблей хмеля, покрытую
слоем соломы, поверх которой  лежало  одеяло.  Проведя  день  на  открытом
воздухе, пропитанном ароматом хмеля,  счастливые  работники  засыпали  как
убитые. К девяти часам вечера на лугу все стихало,  люди  отправлялись  на
боковую, если не считать одного или двух мужчин,  застрявших  в  трактире,
который закрывался в десять. Ательни проводил туда  Филипа.  Перед  уходом
миссис Ательни ему сказала:
   - Мы завтракаем без четверти шесть, но вам,  верно,  не  захочется  так
рано вставать. А нам приходится в шесть выходить на хмельник.
   - Нет, и ему надо рано вставать! - закричал Ательни. - Да  и  работать,
как и всем нам. Он должен добывать себе на хлеб. Кто  не  работает,  милый
мой, тот и не обедает!
   - Дети до завтрака бегают купаться, они разбудят вас на обратном  пути.
Им все равно надо идти мимо "Веселого моряка".
   - Если они меня разбудят, и я пойду с ними купаться.
   Джейн, Гарольд и Эдуард издали радостный клич, и на следующее утро  они
ворвались в комнату и разбудили крепко спавшего Филипа. Мальчишки вскочили
к нему на кровать, и ему пришлось вооружиться шлепанцами, чтобы согнать их
оттуда. Натянув брюки и пиджак, он спустился вниз. Только что рассвело,  и
воздух был еще холодный; но на небе не было ни облачка, а солнце  золотило
дорогу. Посреди дороги стояла Салли, держа Конни за руку; на плече  у  нее
висело полотенце и купальный костюм.  Чепец,  которым  она  прикрывала  от
солнца голову, был бледно-сиреневый, цвета лаванды, и оттенял ее  румяное,
как яблоко,  загорелое  лицо.  Она  улыбнулась  Филипу  своей  сдержанной,
ласковой улыбкой, и он заметил, что зубы у  нее  мелкие,  ровные  и  очень
белые. Удивительно, почему он никогда раньше не обращал на это внимания.
   - Я их уговаривала, чтобы они дали вам еще поспать, - сказала она. - Но
им во что бы то ни стало нужно было вас разбудить. А я  ведь  сказала  им,
что вам совсем и не хочется с нами идти.
   - Нет, очень хочется.
   Они пошли по дороге, потом пересекли топкую низину. До моря было  около
мили. Вода в этот час была серая, холодная, и Филипа при виде  ее  одолела
дрожь, однако остальные быстро скинули одежду и, весело крича, побежали  в
воду. Салли все делала неторопливо и вошла в море тогда,  когда  все  дети
уже плескались вокруг Филипа. Единственный вид  спорта,  в  котором  Филип
отличался, было плавание: в море он чувствовал себя как дома, и скоро дети
стали ему подражать в том, как он  изображает  дельфина,  утопленника  или
толстую даму, которая боится  намочить  прическу.  В  воде  царило  шумное
веселье, и Салли пришлось строго приказать им вылезти на берег.
   - Вы сами как маленький, - попрекнула  она  Филипа  материнским  тоном,
который звучал у нее и комично и трогательно. - Без  вас  они  никогда  не
бывают такими непослушными.
   Они отправились назад. Салли шла, перекинув свои распущенные, блестящие
волосы на одно плечо и размахивая чепцом; когда  они  подошли  к  хижинам,
оказалось, что миссис Ательни уже собралась на работу в хмельник. Ательни,
вырядившись в самые старые  штаны,  какие  видел  мир,  застегнул  на  все
пуговицы пиджак, желая подчеркнуть, что он без рубашки,  и  покрыл  голову
широкополой мягкой шляпой; он жарил рыбу на костре из щепок.  Ему  безумно
нравился  этот  наряд:  разве  он   не   похож   на   разбойника?   Увидев
приближающуюся компанию, он стал выкрикивать над аппетитно пахнущей  рыбой
стихи из хора ведьм в "Макбете".
   - Не мешкайте с завтраком, а то мама рассердится, - сказал он детям.
   Через несколько минут они шли по лугу к хмельнику; Гарольд и  Джейн  на
ходу доедали хлеб с маслом. Все уже работали. Вид хмельника  был  привычен
Филипу с детства, а сушилка  для  хмеля  казалась  ему  самой  характерной
особенностью кентского пейзажа. Филип шел за Салли  между  длинных  шпалер
хмеля, словно он тут прожил всю жизнь. Солнце светило ярко  и  отбрасывало
резкие тени. Сочная зелень листвы радовала глаз. Хмель начинал желтеть,  и
Филипу он казался таким же прекрасным и полным страсти, как пурпурные лозы
- сицилийским поэтам. Филип шел и, глядя  на  безумную  щедрость  природы,
чувствовал, как сердце его переполняется радостью. Плодородная земля Кента
дышала  ароматом;  переменчивый  сентябрьский  ветер  был  напоен  славным
запахом хмеля. Ательстам - и тот почувствовал душевный  подъем:  он  вдруг
запел; голос у этого  пятнадцатилетнего  подростка  был  петушиный;  Салли
повернула к нему голову.
   - Ты лучше помолчи, Ательстан, не то накличешь грозу.
   Минуту спустя они услышали гул голосов, а еще через  минуту  подошли  к
сборщикам хмеля, которые прилежно работали, не переставая при этом болтать
и смеяться. Они сидели на стульях, табуретках  и  ящиках,  поставив  возле
себя корзины; кое-кто бросал шишки хмеля прямо  в  бункер.  Вокруг  бегало
множество детей; в самодельных люльках, а то и прямо на мягкой бурой сухой
земле лежали укутанные в одеяла младенцы.  Ребятишки  постарше  понемножку
щипали хмель, но куда  больше  шалили.  Женщины  работали  усердно  -  они
привыкли собирать хмель с  детства  и  могли  нарвать  вдвое  больше,  чем
приезжие из Лондона. Они хвастали, сколько бушелей  собрали  за  день,  но
жаловались на то, что заработать стало куда труднее, чем прежде; в прошлые
годы им платили по шиллингу за каждые пять бушелей, а  теперь  за  тот  же
шиллинг надо собрать восемь или даже девять  бушелей.  В  прежние  времена
хороший сборщик столько зарабатывал за сезон, что мог  прожить  припеваючи
целый год, а теперь это - чистые гроши, разве что отдых  свой  оправдаешь,
вот и все. Миссис Хилл говорит,  будто  купила  себе  фортепьяны  на  свои
заработки от сбора хмеля, но она женщина  прижимистая,  а  кому  интересно
быть такой жмотиной, да люди к тому же поговаривают,  что  не  всякому  ее
слову можно верить,  а  если  покопаться,  то  деньги  на  фортепьяны  она
выложила из сберегательной кассы.
   Сборщики делились на бригады по десять  человек,  не  считая  детей,  и
Ательни громко хвастал, что недалек тот  день,  когда  его  бригада  будет
состоять из одних только членов его  семьи.  В  каждой  бригаде  был  свой
бункеровщик, обязанный снабжать ее побегами хмеля (бункер - огромный мешок
на деревянной подставке, около семи  футов  высоты;  ряды  таких  бункеров
стояли между шпалерами хмеля); об этой должности мечтал Ательни, дожидаясь
того времени, когда семья его подрастет и составит целую  бригаду.  Покуда
что он больше подгонял других, чем надрывался сам. Он не спеша с сигаретой
во рту подошел к жене, которая работала уже полчаса и успела высыпать одну
корзину в бункер, и стал обрывать листья. Ательни утверждал,  что  сегодня
соберет больше  всех,  не  считая,  пожалуй,  матери,  но  кто  же  сумеет
перещеголять маму! Тут он почему-то вспомнил испытания,  которым  Афродита
подвергла любопытную Психею, и  стал  рассказывать  детям  о  ее  любви  к
жениху, которого она никогда не видела. Рассказывал  он  отлично.  Филипу,
слушавшему его с улыбкой, казалось, что древнее сказание как нельзя  более
подходит к окружавшему их  пейзажу.  Небо  стало  теперь  совсем  синим  -
прекраснее оно не могло быть даже в Элладе.  Светлоголовые  румяные  дети,
крепконогие и живые;  тонкие  завитки  хмеля;  изумрудная  зелень  листвы,
дерзкая, как зов трубы;  манящий  лабиринт  густых  аллей,  цветные  чепцы
сборщиц хмеля - все это дышало древней Элладой  куда  больше,  чем  ученые
книги или музеи. Спасибо тебе, Англия, за то, что  ты  так  прекрасна!  Он
мысленно  видел  вьющиеся  белые   ленты   дорог,   обсаженные   цветущими
изгородями, зеленые луга с высокими вязами; пленительные очертания  холмов
и поросших лесом пригорков; болотистые равнины и печальные серые  просторы
Северного моря. Он был счастлив, что ему доступна красота родной  природы.
Но вот Ательни прискучило работать, и он заявил, что  сходит  узнать,  как
здоровье матери Роберта Кемпа. Ательни был знаком со всеми на хмельнике  и
каждого звал по имени; он знал  все  семейные  дела  и  всю  жизнь  любого
сборщика с самого рождения. В нем было  много  детского  тщеславия,  и  он
любил разыгрывать благородного джентльмена;  его  фамильярность  чуть-чуть
отдавала высокомерием. Филип отказался с ним идти.
   - Я твердо намерен заработать себе на обед, - заявил он.
   - Правильно, дорогой, - сказал Ательни, на ходу махнув ему рукой. - Кто
не работает, тот не обедает.



119

   У Филипа не было своей корзины, поэтому  он  работал  вместе  с  Салли.
Джейн возмутилась, что он помогает не ей, а старшей сестре, и ему пришлось
пообещать, что он перейдет к ней, как только корзина Салли  наполнится.  У
Салли были почти такие же проворные руки, как у матери.
   - Вам ведь надо шить, руки у вас не загрубеют? - спросил Филип.
   - Что вы! Для  сбора  хмеля  нужны  мягкие  руки.  Вот  почему  женщины
успевают больше мужчин. Если ладони  у  вас  жесткие,  а  пальцы  потеряли
гибкость от черной работы, вы не сможете быстро обрывать хмель.
   Ему нравилось следить за ее ловкими движениями, а она тоже  поглядывала
на него с той материнской заботливостью,  которая  казалась  у  нее  такой
забавной и в то же время прелестной. Сначала работа у него не  ладилась  и
Салли над ним подшучивала. Она нагнулась, чтобы  показать  ему,  с  какого
конца приняться за  длинный  побег,  и  руки  их  встретились.  Филип  был
удивлен, что она покраснела. Он до сих пор не мог привыкнуть к мысли,  что
Салли уже взрослая;  он  ведь  знал  ее  подростком  и  по  старой  памяти
относился к ней по-отечески; однако рой поклонников говорил о том, что она
уже выросла; вот и тут, хотя она и приехала всего  несколько  дней  назад,
один из двоюродных братьев Салли  оказывал  ей  такое  внимание,  что  все
кругом ее задразнили. Звали его Питер Гэнн, и был он сыном  сестры  миссис
Ательни, вышедшей замуж за  фермера,  жившего  поблизости  от  Ферна.  Все
понимали, зачем ему надо было каждый день проходить через хмельник.
   В восемь часов утра рожок возвестил перерыв на  завтрак,  и,  хотя,  по
словам миссис Ательни, семья ее завтрака не заслужила,  уписывали  его  за
обе щеки. Потом взялись за работу снова и трудились до полудня, пока рожок
не  позвал  обедать.  От  бункера  к  бункеру  прохаживался   замерщик   в
сопровождении счетовода, который заносил в свою книгу и в расчетную книжку
сборщика число собранных  бушелей  хмеля.  Когда  бункер  наполнялся,  его
перегружали корзинами в большой мешок, который замерщик вдвоем с  возницей
взваливали на телегу. Но вот вернулся Ательни с рассказом о  том,  сколько
хмеля собрали миссис Джонс и миссис Хит;  он  стал  заклинать  свою  семью
посрамить этих дам; у него была страсть ставить рекорды, и порою, придя  в
азарт, он мог собирать хмель целый час кряду. Больше  всего  его  увлекало
то, что при этом он мог покрасоваться  своими  изящными  руками,  которыми
очень гордился. Он тратил много времени на маникюр и  рассказывал  Филипу,
шевеля своими узкими, длинными пальцами, что испанские гранды всегда спали
в пропитанных жиром  перчатках,  оберегая  белизну  рук.  "Длань,  которая
задушила Европу, - патетически восклицал он, - была изящной и тонкой,  как
у женщины", - и,  глядя  на  свои  руки,  картинно  обрывавшие  хмель,  он
удовлетворенно  вздыхал.  Когда  ему  надоедало  работать,  он   свертывал
сигарету и беседовал с Филипом о литературе  и  искусстве.  После  полудня
стало очень жарко. И работа шла  вяло,  и  разговаривать  не  было  охоты.
Утренняя неумолчная болтовня стихла, только время  от  времени  кто-нибудь
отпускал отрывистое замечание. На верхней губе Салли  выступили  крошечные
капельки пота, она работала, чуть-чуть приоткрыв рот.  И  была  похожа  на
бутон, который вот-вот распустится.
   Конец рабочего дня зависел от состояния сушилки. Иногда она наполнялась
спозаранку, и к трем или четырем часам дня собирали столько хмеля, сколько
можно  было  высушить  за  ночь.  Тогда  работа  прекращалась.  Но  обычно
последний дневной замер начинался в пять. Пока мерили содержимое  бункера,
бригады собирали свои пожитки и, весело болтая, отправлялись из хмельника.
Женщины возвращались в хижины прибрать и приготовить ужин;  большая  часть
мужчин шла в трактир. После трудового дня приятно было выпить кружку пива.
   Бункер Ательни был  самым  последним  в  ряду.  Когда  к  нему  подошел
замерщик, миссис Ательни вздохнула с облегчением и выпрямилась: она  много
часов просидела согнувшись, и у нее занемела спина.
   - Ну, давайте теперь сходим к "Веселому моряку", - предложил Ательни. -
Весь дневной ритуал должен быть выполнен, а самый священный  обряд  -  тем
более.
   - Захвати с собой кувшин, - сказала жена. -  Принеси  пинты  полторы  к
ужину.
   Она дала ему денег, сосчитав сумму точно, до последнего  пенни.  Пивная
была полна. На посыпанном песком полу вдоль стен стояли скамьи, а над ними
висели пожелтевшие портреты борцов. Хозяин знал всех своих посетителей  по
именам и,  облокотившись  на  стойку,  добродушно  улыбался  двум  парням,
кидавшим кольцо на шест, врытый в пол; каждый промах  встречался  веселыми
насмешками всей компании. Люди подвинулись,  освобождая  место  для  вновь
пришедших.  Филип  уселся  между  старым  землекопом  в   грубых   штанах,
подвязанных у колен веревкой, и парнишкой лет семнадцати  с  блестящим  от
пота лицом и аккуратно зачесанным на загорелый лоб чубом. Ательни  во  что
бы то ни стало захотелось попытать счастья в метании колец. Он побился  об
заклад на полпинты пива и выиграл.  Выпив  за  здоровье  проигравшего,  он
произнес:
   - Знаешь, дружище, мне куда приятнее было выпить это пиво, чем выиграть
на скачках.
   В этой деревенской компании он  производил  странное  впечатление  -  и
широкополая шляпа, и  борода  клинышком;  видно  было,  что  здешние  люди
считают его чудаком; однако нрав у него  был  такой  веселый,  способность
увлекаться такой заразительной, что  он  располагал  к  себе  все  сердца.
Беседа шла  оживленно.  Приятели  обменивались  шутками,  кругом  слышался
медлительный, грубоватый говор уроженцев острова Танет;  забавные  выходки
местного остряка встречались оглушительным хохотом. Веселое сборище!  Надо
было иметь черствое сердце, чтобы в эту  минуту  не  радоваться  на  своих
ближних. Взгляд Филипа упал на окно, за которым  еще  ярко  сияло  солнце:
белые  занавески  были  по-деревенски  перевязаны  красными  лентами,   на
подоконнике  стояли  горшки  с  геранью.  Постепенно,  один   за   другим,
посетители стали расходиться по своим хижинам, где готовился ужин.
   - Подозреваю, что вы не  прочь  залечь  в  постель,  -  сказала  миссис
Ательни Филипу. - Вы ведь не привыкли вставать в пять часов  и  весь  день
проводить на свежем воздухе.
   - Но вы же пойдете с нами  купаться,  дядя  Фил,  правда?  -  закричали
мальчишки.
   - Конечно.
   Он чувствовал себя усталым, но счастливым. После ужина, покачиваясь  на
придвинутой к стене табуретке, он выкурил трубку. Была уже ночь. Салли  не
переставала хлопотать. Она то и  дело  проходила  мимо  него  в  хижину  и
обратно, и Филип лениво следил за ее  проворными  движениями.  Он  обратил
внимание на ее походку: в ней не было  особенной  грации,  зато  она  была
легкой и уверенной; ступала Салли свободно, всей ногой, опираясь на  землю
твердо и решительно. Ательни  убежал  посплетничать  с  соседом,  и  Филип
услышал, как жена его говорит самой себе:
   - Эх, а чаю-то у меня больше нет, ведь  собиралась  послать  Ательни  к
миссис Блэк... - Она помолчала, а  потом  сказала  уже  громче:  -  Салли,
сбегай-ка к миссис Блэк и возьми полфунта чаю. У меня весь вышел.
   - Сейчас, мама.
   Миссис  Блэк  жила  в  полумиле  отсюда  и  выполняла  обязанности  как
почтмейстерши, так и поставщицы всякой всячины.  Салли  вышла  из  хижины,
опуская засученные рукава.
   - Хотите я пойду с вами? - спросил Филип.
   - Не беспокойтесь. Я не боюсь ходить одна.
   - Я и не думал, что вы боитесь; но мне  скоро  пора  спать  и  я  хотел
немножко размяться.
   Салли ничего не сказала, и  они  пустились  в  путь.  Дорога  белела  в
темноте; кругом было тихо.  Летняя  ночь  казалась  беззвучной.  Они  тоже
молчали.
   - Еще и сейчас жарко, правда? - спросил Филип.
   - Погода удивительная для этого времени года.
   Но молчание их не  стесняло.  Им  было  приятно  идти  рядом,  и  слова
казались лишними. Вдруг у мостков через живую  изгородь  послышался  тихий
шепот и в темноте показались очертания двух фигур.  Они  близко  прижались
друг к другу и замерли, когда Филип и Салли проходили мимо.
   - Интересно, кто это? - сказала Салли.
   - Им, видно, неплохо, а?
   - Они, наверно, и нас приняли за влюбленных.
   Впереди показался свет в окне, и они вошли в маленькую лавчонку.  Лампа
на мгновение их ослепила.
   - Поздновато, - сказала миссис Блэк. - Я уж совсем собралась закрывать.
- Она взглянула на часы. - Скоро девять.
   Салли спросила полфунта чаю (миссис Ательни  никак  не  могла  решиться
купить больше полфунта сразу), и они  снова  вышли  на  дорогу.  Время  от
времени в тишине слышался короткий, резкий звук,  издаваемый  каким-нибудь
животным, но от этого ночное безмолвие казалось еще более глубоким.
   - Если постоять совсем тихо, можно, наверно, услышать море,  -  сказала
Салли.
   Они напрягли слух и вообразили, что  до  них  доносится  далекий  плеск
волн, набегающих на гальку. Когда они  проходили  мимо  той  же  изгороди,
влюбленные были еще там,  но  уже  больше  не  разговаривали;  они  сидели
обнявшись, и его губы были прижаты к ее губам.
   - Эти времени не теряют, - сказала Салли.
   Они завернули за угол; в лицо им  ударил  порыв  теплого  ветра.  Земля
отдавала ночи свою прохладу. В трепетной тьме  было  что-то  таинственное,
неведомое, словно подстерегавшее вас; безмолвие вдруг наполнилось каким-то
глубоким смыслом. У Филипа было чудно на сердце, оно было полно до  краев,
таяло в груди (эти истертые фразы как  нельзя  более  точно  выражали  его
странные  ощущения),  он  почувствовал  себя  счастливым,   взволнованным,
нетерпеливым. В памяти его возникли звучные слова,  которые  шептали  друг
другу Джессика и  Лоренцо  [персонажи  трагедии  В.Шекспира  "Венецианский
купец"], подхватывая  запев:  "В  такую  ночь";  сквозь  затейливую  шутку
ослепительно сверкала владеющая ими страсть. Он не понимал, чем дышит  эта
ночь, от чего все его чувства так обострены; ему чудилось, что весь  он  -
душа, которая впитывает звуки, запахи и вкус земли.  Он  еще  никогда  так
утонченно не воспринимал красоту. Он боялся, что Салли заговорит и нарушит
очарование, но она не произносила ни слова, и ему захотелось услышать звук
ее  голоса  -  глубокие,  грудные  ноты,  казалось,  были  голосом   самой
деревенской ночи.
   Они дошли до  поля,  которое  надо  было  перейти,  чтобы  вернуться  к
хижинам. Филип прошел первый, чтобы придержать калитку.
   - Ну вот, тут я с вами, пожалуй, прощусь.
   - Спасибо, что проводили меня до самого дома.
   Она подала ему руку, и, пожимая ее, он попросил:
   - Если бы вы были добрая, вы бы поцеловали меня на  прощание,  как  все
дети.
   - Пожалуйста, - сказала она.
   Филип шутил. Ему захотелось поцеловать ее просто  потому,  что  у  него
было легко на сердце и она ему нравилась, а ночь была так прекрасна.
   - Спокойной ночи, - сказал он, чуть слышно смеясь  и  притягивая  ее  к
себе.
   Она подставила ему губы: они были теплые, нежные, мягкие; он  не  отнял
своего рта - ее губы были как цветок; потом, сам не зная как, не  понимая,
что делает, он обнял ее.  Она  молча  ему  покорилась,  тело  у  нее  было
крепкое, сильное. Он почувствовал, как у его груди бьется ее сердце. Тогда
он потерял голову. Чувство хлынуло, словно прорвав плотину. Он увлек ее  в
густую тень изгороди.



120

   Филип спал как убитый и с испугом вздрогнул, почувствовав, что  Гарольд
перышком щекочет его лицо. Когда он открыл  глаза,  раздался  восторженный
крик. Но Филип никак не мог проснуться.
   - А ну-ка, лежебока, вставайте, - сказала Джейн. - Салли говорит,  что,
если вы не поторопитесь, она не будет вас ждать.
   Тогда он  припомнил  все,  что  случилось.  Сердце  у  него  упало,  и,
приподнявшись на постели, он замер: он не знал, как посмотрит ей в  глаза;
его мучило раскаяние, и он горько, горько каялся в том, что  наделал.  Что
она ему скажет сегодня утром? Он страшился встречи с ней и спрашивал себя,
как он мог совершить такую глупость. Но  дети  не  дали  ему  раздумывать;
Эдуард схватил его купальные трусы и полотенце, Ательстан  стащил  с  него
одеяло, и через три минуты все они скатились по лестнице на дорогу.  Салли
ему улыбнулась. И улыбка была такой же нежной и невинной, как и прежде.
   - Ну и долго же вы одевались, - сказала она. - Я уж думала, вы  никогда
не придете.
   В ее тоне не было и капли смущения. Филип ждал, что он изменится, резко
или хотя бы едва заметно; ему казалось, что в  ее  словах  он  почувствует
стыд, злобу, а может, и какую-то новую фамильярность, но ничего  этого  не
произошло. Она была совершенно такой, как прежде. Болтая и смеясь, они все
вместе пошли к морю. Салли была тиха (но она ведь и всегда была сдержанна,
немногословна - он никогда ее другой не видел) и  мила.  Она  не  пыталась
завести с ним разговор, но и не избегала его. Филип был поражен. Он думал,
что ночное происшествие произведет в ней переворот, но  у  нее  был  такой
вид, словно ничего не случилось; вчерашнее могло быть  сном;  он  шел  (за
одну  его  руку  цеплялась  маленькая  девочка,  за  другую  -   мальчик),
разговаривал, делая вид, будто его ничто не тревожит, и все время старался
объяснить себе ее поведение. Может быть, Салли хотела, чтобы  этот  эпизод
был забыт? Может быть, чувства взяли над ней верх, как и над  ним,  и  она
относилась к тому, что произошло, как к несчастной случайности, о  которой
лучше забыть? Но мог ли он  приписывать  ей  ту  ясность  мысли  и  зрелую
мудрость, которые не соответствовали ни ее возрасту, ни ее натуре?  Однако
что он знает о ее натуре? В ней всегда было что-то загадочное.
   В воде они играли в лапту, и купание  было  таким  же  веселым,  как  и
накануне. Салли пеклась о них всех, не спускала  с  них  заботливых  глаз,
звала, когда они заплывали слишком  далеко.  Она  степенно  плавала,  пока
остальные дурачились, и время от времени переворачивалась на спину,  чтобы
полежать на воде. Потом  она  вышла  на  берег  и  стала  вытираться;  она
потребовала чтобы вылезли и остальные; наконец в море остался один  Филип.
Он воспользовался случаем, чтобы поплавать  всласть.  Сегодня,  во  второй
раз, он уже лучше чувствовал себя в холодной воде и наслаждался ее соленой
свежестью; его радовало, что он может свободно владеть всем  телом,  и  он
плыл,  широко  и  сильно  взмахивая  руками.  Но  Салли,  завернувшись   в
полотенце, подошла к воде.
   - А ну-ка, Филип, сию же минуту выходите! - закричала  она,  словно  он
был мальчишкой на ее попечении.
   И, когда он подплыл поближе, смеясь над ее повелительным тоном, она его
пробрала:
   - Разве можно так долго купаться? Губы совсем синие - поглядите, у  вас
зуб на зуб не попадает!
   - Ладно, выхожу.
   Она никогда еще так с ним не разговаривала.  Казалось,  то,  что  между
ними произошло, давало ей какую-то над ним власть, она стала относиться  к
нему, как к ребенку, о котором надо заботиться. Через несколько минут  они
оделись и пошли домой. Салли посмотрела на его руки.
   - Глядите, они у вас совсем синие.
   - Ерунда. Просто кровообращение чуть-чуть нарушено.  Через  минуту  все
будет в порядке.
   - Дайте-ка их мне.
   Она взяла его руки в свои и стала их  тереть,  сначала  одну,  а  потом
другую, пока они не порозовели. Растроганный Филип,  недоумевая,  наблюдал
за ней. Из-за детей он не мог ей ничего сказать, а поймать ее  взгляд  ему
никак не удавалось; он был уверен, что она и не  думает  прятать  от  него
глаза, просто так получалось. И в течение всего дня она ничем не показала,
что ощущает новизну их отношений. Разве что была  чуть-чуть  разговорчивее
обычного. Когда  они  пришли  работать  на  хмельник,  Салли  пожаловалась
матери, какой Филип непослушный: он не хотел вылезать  из  воды,  пока  не
посинел от холода. Невероятно, но эта ночь ее ничуть не  изменила;  в  ней
появилось только какое-то покровительственное  чувство  к  нему,  родилась
инстинктивная потребность его  опекать,  совсем  как  маленьких  сестер  и
братьев.
   Они остались наедине только вечером. Она готовила ужин, а  Филип  сидел
на траве возле костра. Миссис Ательни ушла в деревню  за  покупками;  дети
побежали играть. Филип никак не решался заговорить.  Он  очень  нервничал.
Салли ловко хозяйничала с самым безмятежным видом, ее  ничуть  не  смущало
тяготившее  его  молчание.  Он  не  знал,  с  чего  начать.  Салли   редко
разговаривала, разве что если к ней обращались  или  ей  самой  надо  было
сообщить что-нибудь особенное. Наконец Филип не выдержал:
   - Салли, вы на меня не сердитесь? - выпалил он.
   Она спокойно подняла глаза и поглядела на него без всякого волнения.
   - Я? Нет. А за что мне на вас сердиться?
   Он опешил и не  смог  ничего  ответить.  Она  сняла  крышку  с  горшка,
помешала его содержимое и снова покрыла крышкой. В воздухе вкусно запахло.
Салли посмотрела на Филипа с чуть приметной улыбкой в уголках рта:  улыбка
была у нее больше в глазах.
   - Вы мне всегда нравились, - сказала она.
   Сердце у него вдруг бешено  забилось,  и  кровь  прилила  к  щекам.  Он
неестественно ухмыльнулся.
   - Вот не знал...
   - Потому что глупый.
   - Не пойму, что вам во мне нравится.
   - Да я и сама не пойму. - Она подбросила щепок в огонь. - А  вот  сразу
почувствовала, что вы мне нравитесь,  в  тот  день,  когда  вы  пришли,  -
помните, вы ночевали на улице и вам нечего  было  есть?  Мы  еще  с  мамой
приготовили вам постель Торпа...
   Филип покраснел снова - он не знал, что этот случай ей известен. Сам он
о нем вспоминал с ужасом и глубочайшим стыдом.
   - Вот почему никто другой мне  не  был  нужен.  Помните  того  молодого
человека - мама думала, что я за него выйду замуж? Я разрешила ему зайти к
нам выпить чаю, потому что он так ко мне  приставал,  но  я  ведь  заранее
знала, что откажу ему.
   Филип был так поражен, что просто онемел. У него было какое-то странное
чувство, он не понимал, какое именно, но, может быть, это и было  счастье.
Салли снова помешала в горшке.
   - Хоть бы дети поскорей пришли. Куда они девались? Ужин совсем готов.
   - Сходить мне их поискать? - спросил Филип.
   Говорить о повседневных делах было большим облегчением.
   - Пожалуй, сходите... Вот и мама идет.
   И, когда он поднялся, она спросила без всякого смущения:
   - Пойти мне сегодня с вами погулять, когда я уложу детей?
   - Да.
   - Тогда обождите меня возле мостков, я приду, когда освобожусь.
   Он сидел на мостках под звездным небом и ждал ее; по бокам  возвышалась
живая изгородь с почти уже спелой черной смородиной на  кустах.  От  земли
поднимались дурманящие запахи ночи, а воздух был ласков и недвижим. Сердце
его бешено билось. Он не мог понять, что с ним происходит. Страсть  в  его
представлении была связана со стонами, слезами и одержимостью,  но  ничего
подобного у Салли не было; и тем не менее что  же,  кроме  страсти,  могло
заставить ее отдаться  ему?  Но  можно  ли  питать  к  нему  страсть?  Его
нисколько не удивило бы, если бы она  увлеклась  своим  двоюродным  братом
Питером Гэнном - высоким, сухощавым, стройным парнем с загорелым  лицом  и
смелой, уверенной походкой. Филип не понимал, что Салли могла в нем найти.
Да он и не знал, любит ли она его так, как  умел  любить  он.  Но  что  же
тогда? Он ведь был уверен в ее чистоте. У него было  подозрение,  что  тут
сыграло роль многое, чего она, может быть,  и  не  сознавала,  -  хмельной
воздух летней ночи, здоровый,  естественный  инстинкт  женщины,  нежность,
переполнявшая сердце, привязанность, в которой было что-то материнское или
сестринское; она отдала все, что имела, потому что душа ее  была  щедра  и
милосердна.
   Он услышал шаги на дороге; из тьмы появилась ее фигура.
   - Салли! - прошептал он.
   Она остановилась, а потом подошла к мосткам и принесла с собой  чистые,
благоуханные запахи природы. Казалось, что от нее  исходит  аромат  только
что скошенного сена, душистого зрелого хмеля, свежесть молодой травы. Губы
ее были такими мягкими, когда они прикоснулись к  его  губам,  а  сильное,
красивое тело - упругим под его ладонями.
   - Мед и молоко, - прошептал он. - Ты как мед и молоко.
   Он закрыл ей своими губами глаза и целовал ее веки -  сначала  одно,  а
потом другое. Ее сильная, мускулистая рука  была  обнажена  до  локтя;  он
провел по ней пальцами, поражаясь ее красоте - она словно светилась;  кожа
была такая, какую любил писать Рубенс, - поразительно белая, прозрачная, а
сверху золотился пушок. Это была рука саксонской богини, но у  небожителей
не бывает  такой  чарующей  и  такой  земной  естественности;  Филипу  она
напоминала деревенский сад, где растут милые каждому сердцу цветы: мальвы,
белые и красные розы, чернушки и турецкие гвоздики, жимолость, дельфиниумы
и камнеломка.
   - Как ты можешь меня любить? - спросил он. - Жалкого калеку, ничтожного
урода...
   Она взяла его лицо обеими руками и поцеловала в губы.
   - Ты ужасно глупый, вот ты кто, - сказала она.



121

   Когда сбор хмеля кончился, Филип вместе со  всеми  Ательни  вернулся  в
Лондон; в кармане у него лежало извещение о том, что он принят ординатором
терапевтического отделения в больницу св.Луки. Он снял скромную квартиру в
Вестминстере и в начале октября приступил  к  своим  обязанностям.  Работа
была интересная и разнообразная, он каждый день  узнавал  что-то  новое  и
чувствовал, что понемногу начинает приносить пользу; к тому  же  он  часто
виделся с Салли. Такая жизнь ему казалась  необычайно  приятной.  К  шести
часам он  уже  был  совершенно  свободен  -  кроме  тех  дней,  когда  вел
амбулаторный прием, - и отправлялся в мастерскую, где училась Салли, чтобы
встретить ее после работы. Против "служебного входа" или чуть подальше, на
углу, всегда дежурило несколько молодых людей, и  девушки,  выходившие  из
мастерской  попарно  или  маленькими  группами,  подталкивали  друг  друга
локтями и хихикали, узнавая своих ухажеров. Салли в гладком черном  платье
была совсем непохожа на ту деревенскую девчонку, которая  собирала  с  ним
хмель. Она быстро выходила из мастерской, но замедляла шаг, как только  он
ее нагонял, и улыбалась ему своей спокойной  улыбкой.  Они  шли  рядом  по
людной улице. Он рассказывал ей о своей работе в больнице, а она - о  том,
что делали сегодня в мастерской. Филип знал по именам девушек, с  которыми
она работала. Оказалось, что Салли обладает  острым,  хотя  и  сдержанным,
чувством юмора: ее замечания по поводу товарок или их молодых  людей  были
полны неожиданного комизма. У нее была способность  подметить  характерную
деталь и рассказать о ней с самым серьезным  видом,  словно  тут  не  было
ничего смешного, но с такой убийственной точностью, что Филип  покатывался
со смеху. Тогда она поглядывала на него краешком глаза, который лучился от
смеха, - видно, она понимала комизм того,  что  рассказывает.  Здоровались
они за руку и прощались так же  официально.  Однажды  Филип  предложил  ей
зайти к нему выпить чаю, но она отказалась.
   - Нет, не хочу. Это будет странно выглядеть.
   Они никогда не заговаривали о любви. Ей,  по-видимому,  вполне  хватало
его общества во время этих прогулок. Однако Филип  был  убежден,  что  она
рада с ним бывать. Она оставалась для него такой  же  загадкой,  как  и  в
начале их отношений. Ее поведение было ему непонятно, но, чем больше он ее
узнавал, тем больше к ней привязывался: она была расторопна и сдержанна, в
ней было какое-то удивительное прямодушие; чувствовалось, что можно на нее
положиться во всем.
   - Ты необыкновенно хороший человек, - сказал он как-то ей ни с того  ни
с сего.
   - Да, небось, ничуть не лучше других, - ответила она.
   Филип знал, что не любит ее. Он чувствовал к ней огромную симпатию; ему
с ней было хорошо - удивительно, до чего ему с ней было покойно, - к  тому
же, как ни смешно это звучит, он питал уважение к этой  девятнадцатилетней
швейке. И его  восхищало  ее  завидное  здоровье.  Она  была  великолепным
образцом  человеческой  породы,   без   всякого   изъяна,   а   физическое
совершенство всегда вызывало  у  него  благоговение.  Он  чувствовал  себя
недостойным ее.
   Но вот однажды, недели через три после их возвращения в Лондон, они шли
рядом, и он заметил, что она как-то особенно молчалива. На ее всегда таком
ясном лбу пролегла тонкая черточка; казалось, она вот-вот нахмурится.
   - Что случилось? - спросил он ее.
   Она  смотрела  не  на  него,  а  прямо  перед  собой;  щеки  ее   густо
зарумянились.
   - Не знаю.
   Он мгновенно понял, что она хотела оказать. Сердце его вздрогнуло, и он
почувствовал, что от лица отхлынула кровь.
   - Ты думаешь? Ты боишься, что ты...
   Он осекся. Слова застряли у него в горле. Такая возможность никогда  не
приходила ему в голову. Тут он увидел, что губы ее  задрожали  и  она  изо
всех сил старается не заплакать.
   - Я еще не уверена. Может, все и обойдется.
   Они молча дошли до угла Чансери-лейн, где он всегда с ней прощался. Она
протянула ему руку и улыбнулась.
   - Рано еще беспокоиться. Будем надеяться, что все обойдется.
   Он расстался с  ней  в  полном  смятении;  в  голове  его  беспорядочно
теснились мысли. Ну и дурак! Безмозглый,  непроходимый  дурак!  Он  злобно
ругал себя, твердя одно и то же десятки раз. Как он себя  презирал!  Нужно
же было попасть в такую петлю! Мысли его безудержно неслись, обгоняя  друг
друга, путаясь, словно части головоломки, в каком-то ужасном кошмаре, и он
с отчаянием спрашивал себя, что же он  будет  делать.  Будущее,  казалось,
было так ясно; все, о чем он долго мечтал, стало наконец  осуществимым,  а
вот теперь его невообразимая глупость  воздвигла  это  новое  препятствие.
Филипу никогда не удавалось побороть в себе то, что, как он  знал,  мешало
ему спокойно существовать, - своей  страсти  жить  завтрашним  днем;  едва
только успел он устроиться на работу в больнице, как все его  помыслы  уже
были обращены на будущие странствия. Раньше он  часто  принуждал  себя  не
думать о будущем - ведь от этих мыслей он только  впадал  в  отчаяние;  но
теперь, когда цель была так  близка,  он  не  видел  вреда  в  том,  чтобы
уступить непреодолимому влечению. Прежде всего он поедет  в  Испанию.  Это
была страна его мечты; он проникся ее духом, ее романтикой и  величием  ее
истории; он чувствовал, что в ней он отыщет то, чего  ему  не  может  дать
никакая другая страна. Он знал ее прекрасные старинные города так,  словно
с детства бродил по их кривым улочкам, - Кордову, Севилью,  Толедо,  Леон,
Таррагону, Бургос. Самыми близкими ему художниками были великие  испанские
мастера; у него замирала душа, когда  он  представлял  себе  свой  восторг
перед  теми  творениями,  которые  столько   говорили   его   наболевшему,
беспокойному сердцу. Он прочел ее великих поэтов,  куда  лучше  выразивших
душу своего народа, чем поэты  других  стран,  ибо  вдохновение  свое  они
черпали  не  из  источников,  общих  для  всей  мировой   литературы:   их
вдохновляли выжженные, напоенные горьким запахом равнины и  суровые  скалы
родной земли. Еще несколько месяцев, и  он  услышит  язык,  который  лучше
всего выражает величие души и страсти. Природный вкус подсказывал ему, что
Андалузия, быть может, слишком податлива,  чувственна  и  даже  вульгарна,
чтобы утолить его пыл;  Филипа  больше  влекли  открытые  ветрам  просторы
Кастилии и каменистые громады Арагона и Леона. Он сам еще толком не  знал,
что он там встретит, но чувствовал: в Испании  он  обретет  силу,  которая
поможет ему легче воспринять все чудеса еще более  далеких  и  чуждых  ему
стран.
   Ведь это будет только начало.  Он  связался  с  различными  пароходными
компаниями, которые нанимали на свои суда врачей; он знал пути этих судов,
выяснил у плававших на них людей  все  преимущества  и  недостатки  каждой
линии. Он заранее отказался от службы на судах компаний "Ориент" и  "П.  и
О.",  зная,  как  трудно  получить  на  них  место;  к  тому  же  на  этих
пассажирских линиях и у судового врача мало оставалось досуга; но  были  и
другие компании - их большие торговые суда неторопливо  плыли  на  Восток,
заходя в самые различные порты и простаивая там  от  одного  дня  до  двух
недель, - вам хватало времени, чтобы все осмотреть, а часто удавалось даже
съездить в глубь страны. Жалованье было маленькое,  и  питание  разве  что
сносное, вот почему на эти должности находилось немного желающих;  врач  с
лондонским дипломом мог наверняка рассчитывать, что его  возьмут.  И,  так
как на этих судах не бывало  пассажиров,  кроме  какого-нибудь  случайного
попутчика, плывшего по своим  делам  из  одного  Богом  забытого  места  в
другое, жизнь на борту шла мирно  и  привольно.  Филип  повторял  наизусть
список портов, куда они заходили, и перед ним вставали видения,  озаренные
тропическим солнцем, сверкающие  волшебными  красками  и  полные  кипучей,
таинственной, напряженной жизни. Жизнь - вот чего он жаждал! Наконец-то он
столкнется с жизнью лицом к лицу. И, быть может, в  Токио  или  Шанхае  он
поступит на другое судно и попадет на южные острова Тихого  океана.  Врачи
нужны повсюду. А вдруг ему удастся пройти в глубь лесов Бирмы, побывать  в
густых джунглях Суматры или Борнео? Он ведь еще молод, и  времени  у  него
сколько угодно. К Англии его ничто не привязывает, у него нет  друзей;  он
может годами бродить по миру, познавая красоту, чудеса и щедрость жизни.
   И вот - новая напасть. Он не верил, что Салли  ошиблась;  у  него  было
какое-то странное убеждение, что она права: в конце  концов  тут  не  было
ничего  удивительного,  слепому  видно,  что  природа   создала   ее   для
материнства. Он знал,  что  ему  делать.  Он  не  может  позволить  глупой
случайности  сбить  его  хоть  на  шаг  с  избранного  пути.  Он  вспомнил
Гриффитса; легко себе  представить,  с  каким  безразличием  этот  молодой
человек принял бы подобную весть; он сказал бы: "Какая досада!"  -  и  тут
же,  как  человек  разумный,  сбежал;  он  предоставил  бы  девушке  самой
выпутываться из неприятностей. Филип утешал себя, что, раз беда случилась,
значит, ее нельзя было избежать. Он виноват  не  больше,  чем  Салли:  она
взрослая девушка и знала, что ей грозит,  понимала,  чем  рискует.  Нельзя
позволить какой-то случайности разрушить все его жизненные планы. Он  один
из тех, кому дано  остро  ощущать  скоротечность  бытия;  как  же  ему  не
пользоваться каждым мгновением! Он сделает для Салли все, что возможно; он
сейчас в силах дать ей приличную сумму.  Волевой  человек  ни  за  что  не
позволит, чтобы ему помешали достигнуть цели.
   Филип убеждал себя, понимая, что не сможет так поступить. Ни за что; Он
себя знал.
   - Воли у меня ни на грош, - бормотал он с отчаянием.
   Она доверилась ему и была к нему так  добра.  Разве  он  мог  совершить
поступок, который, как бы он его ни  оправдывал,  все  равно  был  подлым!
Мысль о том, что Салли несчастна, не даст  ему  во  время  путешествия  ни
минуты покоя. А ее отец и мать! Они  всегда  относились  к  нему  душевно,
нельзя же  платить  им  черной  неблагодарностью!  Единственное,  что  ему
оставалось, - это как можно скорее жениться на Салли. Он  напишет  доктору
Сауту, сообщит, что женится, и, если  тот  еще  не  раздумал,  примет  его
предложение. Лечить бедноту - самое подходящее для него дело; там не будут
обращать внимания на его хромоту и насмехаться над тем, что у  него  такая
простенькая жена. Странно было думать о Салли как о жене -  у  него  сразу
просыпалось какое-то непривычное  чувство  нежности;  к  сердцу  приливала
горячая волна, когда он вспоминал о том, что у него скоро родится ребенок.
Он не сомневался, что доктор Саут обрадуется его  приезду,  и  представлял
себе, как они с Салли заживут в рыбачьей деревушке. У них будет  маленький
домик у самого моря; сев у окна, он сможет смотреть на проходящие  корабли
- они поплывут в те страны, куда ему уже никогда не  попасть.  А  вдруг  в
этом-то и есть высшая мудрость? Кроншоу говорил,  что  счастлив  тот,  кто
силой  воображения  подчиняет   своей   власти   державных   близнецов   -
пространство и время; он может пренебречь фактами. И он прав. "Навек  твоя
любовь, навек ее краса".
   Свадебным подарком  жене  будут  все  его  возвышенные  мечты.  Да,  он
принесет себя в жертву. Филип был упоен красотой своего подвига и думал  о
нем весь вечер. Он так разволновался, что не смог читать. Его потянуло  из
дома на улицу, и он зашагал  по  Бэрдкейдж-уок;  на  сердце  у  него  было
радостно, он был вне себя от нетерпения. Ему  хотелось  поскорее  увидеть,
какое счастливое лицо будет у Салли, когда она  услышит  его  предложение;
если бы не было так поздно, он побежал бы к ней не мешкая. Он рисовал себе
долгие вечера, которые они будут просиживать с ней  в  уютной  гостиной  -
шторы они не опустят, чтобы можно было видеть море, - он с книгой,  она  с
шитьем в руках; тень от абажура сделает ее милое лицо  еще  красивее.  Они
вместе будут растить своего ребенка, а когда ее  глаза  встретятся  с  его
глазами, он увидит в них сияние любви. Рыбаки  с  их  женами,  которых  он
будет лечить, очень к ним  привяжутся,  а  они  с  Салли  в  свою  очередь
разделят с этими простыми людьми их радости и горести. Но  мысли  его  все
время возвращались к сыну - его ребенку и ее. Он уже  чувствовал  к  этому
ребенку страстную привязанность. Мысленно он гладил его стройные ножки; он
знал, что ребенок будет красивым; он передаст ему по наследству  все  свои
мечты о богатой, бурной жизни. И, вспоминая долгий искус своей юности,  он
принимал его  без  сожаления.  Он  принимал  свое  уродство,  которое  так
калечило его жизнь; он знал,  что  оно  ожесточило  его  душу,  но  именно
благодаря ему он приобрел благотворную способность к самопознанию. Без нее
он не мог бы так  остро  ощущать  красоту,  страстно  любить  искусство  и
литературу, взволнованно  следить  за  сложной  драмой  жизни.  Издевки  и
презрение, которым он подвергался,  заставили  его  углубиться  в  себя  и
вырастили цветы - теперь уже они никогда не  утратят  своего  аромата.  Он
понял, что гармония, совершенство - редчайшее явление на свете. У  каждого
- свой недостаток, телесный или духовный; он перебрал в памяти всех,  кого
знал (весь мир - это больница, тщетно искать в нем  гармонии):  перед  его
мысленным взором прошла  вереница  изуродованных  тел,  искалеченных  душ,
больных физически - сердцем или легкими, больных психически -  с  атрофией
воли, со страстью к алкоголю. Они ведь были беспомощными орудиями  слепого
случая. Он прощал Гриффитсу его предательство и Милдред  -  муки,  которые
она ему причинила. Что они могли с собой поделать? Мудрость в  том,  чтобы
брать от людей хорошее и быть терпимым к дурному. В  памяти  его  возникли
слова умирающего Бога:
   "Прости им, ибо не ведают, что творят".



122

   Филип договорился с Салли встретиться в субботу в Национальной галерее.
Она должна была прийти сразу же, как освободится в мастерской, и пообедать
с ним. Филип не видел ее уже два дня, но состояние  душевного  подъема  не
оставляло его ни на минуту. Его так радовало это  чувство,  что  он  и  не
пытался увидеть Салли пораньше. Он сотни  раз  твердил  себе,  что  он  ей
скажет и как он ей это скажет. Теперь его нетерпение достигло  апогея.  Он
написал доктору  Сауту,  и  в  кармане  у  него  лежала  полученная  утром
телеграмма: "Выгоняю инфантильного идиота. Когда приедете?" Филип  шел  но
Парламент-стрит. День был ясный; морозное, яркое солнце  бросало  пляшущие
блики  на  тротуар.  Улица  кишела  людьми.  Вдали  висела  нежная  дымка,
смягчавшая величественные контуры зданий. Филип пересек  Трафальгар-сквер.
Вдруг его словно что-то ударило: впереди шла женщина, которую он принял за
Милдред. У нее была такая же фигура, и она так же чуть-чуть волочила ноги.
Не рассуждая, задыхаясь, он кинулся ее  догонять,  пошел  рядом,  а  когда
женщина повернулась, увидел, что это не она. У этой лицо было куда старше,
с морщинистой, желтой кожей.  Филип  замедлил  шаги.  У  него  отлегло  от
сердца, но он тут же поймал себя на том, что почувствовал разочарование, и
ужаснулся. Неужели он так и не избавится от своей страсти? Несмотря ни  на
что, где-то в глубине души навсегда притаилась непонятная, проклятая  тяга
к этой подлой женщине. Любовь к ней причинила ему столько  страданий,  что
он уже никогда, никогда не избавится от этой любви. Только смерть  наконец
утолит его желание.
   Но он сразу же взял себя в руки. Он вспомнил о Салли, о ее милых  синих
глазах, и его  губы  сами  собой  заулыбались.  Он  поднялся  по  ступеням
Национальной галереи и сел в первом зале, чтобы увидеть ее, как только она
войдет. У него всегда становилось покойно  на  душе,  когда  его  окружали
картины. Даже не разглядывая их в отдельности, он словно окунался  во  все
это великолепие красок и линий. Но мысли его  были  поглощены  Салли.  Как
приятно будет увезти ее  из  Лондона,  где  ей  совсем  не  место,  словно
васильку в цветочном магазине среди орхидей  и  азалий;  он  понял  это  в
Кенте, на хмельнике, и был уверен, что она расцветет  под  ласковым  небом
Дорсета. Но вот она вошла, и он встал ей навстречу.  На  ней  было  черное
платье  с  белыми  манжетами  и   круглым   батистовым   воротничком.   Он
поздоровался с ней за руку.
   - Давно меня ждешь?
   - Нет. Минут десять. Ты голодна?
   - Не очень.
   - Тогда давай немножко посидим, хорошо?
   - Как хочешь.
   Они сели рядышком и  помолчали.  Филипу  было  хорошо  возле  нее.  Его
согревала ее сияющая юность. Она словно излучала жизненную силу.
   - Ну как твои дела? - спросил он наконец, чуть-чуть улыбаясь.
   - О, все в порядке. Это была ложная тревога.
   - Правда?
   - Ты рад?
   Филипом вдруг овладело странное чувство. Он был  уверен,  что  опасения
Салли не напрасны, ему даже и в голову не приходило, что  тут  может  быть
ошибка. Все его планы сразу рухнули, и будущая жизнь, которую он так  ясно
себе представлял, оказалась всего лишь  несбыточным  сном.  Он  опять  был
свободен. Свободен! Ему не нужно отказываться от своих планов, и он  снова
может  распоряжаться  своей  жизнью,  как  ему  заблагорассудится.  Но  он
почему-то чувствовал не радость, а уныние. У него защемило сердце. Будущее
мерещилось ему бесцельным и одиноким,  словно  он  много  лет  носился  по
бурным морям, терпя опасности и лишения, и вот  наконец  вдали  показалась
тихая гавань, но стоило ему к ней подойти, как поднялся встречный ветер  и
снова погнал его в безбрежное море. И, так как все его  помыслы  были  уже
полны жизнью на суше, среди бархатных лугов и тенистых рощ, пустынные воды
океана  вызывали  в  нем  только  отчаяние.  Он  больше  не  мог  выносить
треволнений и одиночества. Салли поглядела на него своими ясными глазами.
   - Неужели ты не рад? - повторила она. - А я-то думала, что ты  ног  под
собой не будешь чуять от радости.
   Лицо его вытянулось; он поглядел на нее жалобно.
   - Как ни странно, нет, - пробормотал он.
   - Смешной! Почти все мужчины бывают рады.
   И  тут  он  понял,  что  обманывал  себя:  брак   для   него   не   был
самопожертвованием, мысль о нем внушила тоска по дому, по жене, по  любви,
а теперь, когда все это ускользало от него, ему стало  очень  горько.  Ему
хотелось этого больше, чем чего бы то ни было на свете. Что ему Испания  и
все ее города - Кордова, Толедо, Леон; что ему пагоды Бирмы и лагуны южных
морей? Обетованная земля была здесь, с ним рядом. Он  вдруг  подумал,  что
всю жизнь гонялся за тем, что внушали ему другие - устно и в книгах, -  не
понимая, чего жаждет его собственная душа. Всю жизнь он пытался  поступать
так, как велел ему рассудок, а не гак, как требовало сердце. И вот  теперь
он с радостью отмахнулся бы от всех своих выдуманных идеалов. Он вечно жил
будущим, завтрашним днем, а настоящее, сегодняшнее всегда уходило  у  него
из-под рук. А чего стоят эти идеалы? Он подумал о  своей  мечте  свести  в
стройный и прекрасный узор бессчетные и бессмысленные явления  жизни;  как
же он не заметил, что самый простой  узор  человеческой  жизни  -  человек
рождается, трудится, женится, рожает  детей  и  умирает  -  и  есть  самый
совершенный? Отказаться от всего ради личного  счастья  -  может  быть,  и
означает поражение, но это поражение лучше всяких побед.
   Он быстро взглянул на Салли, спрашивая себя, о чем она сейчас думает, и
сразу же отвел глаза.
   - Я хотел попросить тебя выйти за меня замуж, - сказал он.
   - Я так и думала, что ты меня об этом попросишь, но  боялась  встать  у
тебя поперек дороги.
   - Как ты можешь встать у меня поперек дороги?
   - А твои путешествия в Испанию и в разные другие страны?
   - Откуда ты об этом знаешь?
   - Как же мне не знать? Разве я глухая и не слышу, о чем  вы  кричите  с
папой до хрипоты?
   - Ну их к черту, эти путешествия! Ничего мне не нужно. - Он замолчал, а
потом буркнул: - Я не могу без тебя жить! Я не хочу с тобой расставаться.
   Она ничего не ответила. Трудно было понять, что она сейчас думает.
   - Ну, скажи, ты выйдешь за меня замуж?
   Она не шевельнулась, и на лице ее не отразилось ни  тени  волнения;  но
глаза ее были опущены, когда она ответила.
   - Если хочешь.
   - А ты-то хочешь?
   - Ну, конечно, мне пора иметь свой дом, свою семью.
   Он сдержал улыбку. Теперь он ее уже знал,  и  ответ  нисколько  его  не
удивил.
   - Но выйти замуж ты хочешь за меня?
   - А я и не выйду ни за кого другого.
   - Ну, тогда все в порядке.
   - Мама и папа даже не поверят, правда?
   - Я ужасно счастлив.
   - А я очень проголодалась.
   - Милая...
   Он улыбнулся, взял ее руку и сжал  в  своей.  Они  встали  и  вышли  из
галереи. Остановившись у балюстрады, они поглядели на Трафальгар-сквер. По
площади сновали экипажи и омнибусы, спешили толпы людей. Светило солнце.

Текст из библиотеки Lib.align.ru.